Читать книгу Мы люди… Разлом - Олег Моисеенко - Страница 21

Агриппина пеленала плачущего новорожденного, укутывала его в теплые одежды, говорила какие-то слова, делала она все это машинально, не задумываясь над происходящим. Она, как заклятье, восприняла слова матушки Марины отвезти дитя, с этими словами исчезла теплившаяся в ней надежда на выздоровление Вари. Примостившись с новорожденным в уголке закрытой кибитки, Агриппина съежилась и, казалось, уснула, да нее глухо донеслись слова доктора, который просил кучера ехать как можно быстрее, но при этом осторожно.

– Домчим до обеда, как раз молодой пан Грушевский соизволит проснуться, – весело прокричал кучер.

Фамилия Грушевский отозвалась во всем теле Агриппины, она хотела сказать, стойте, мы туда не поедем, это проклятое место, там антихрист, туда нельзя, дитя загубим. Но чем больше возникало в ее голове проклятий в адрес ненавистного молодого пана, тем быстрее у нее таяли силы сделать хоть малейшее движение и вернуться назад.

Войдя в дом Грушевских, Агриппина сразу узнала Вацлава, идущего им навстречу. Она опустила лицо, сильнее прижала к себе туго запеленутого младенца и из последних сил сделала несколько шагов за доктором. Кто-то забрал у нее из рук ставшую непомерно тяжелой ношу, и женский голос спросил:

– А как же его нарекли?

Агриппина еле слышно произнесла:

– Р-о-о-м-ан.

А после у нее в голове образовался туман, и она ничего не помнила. В какие-то моменты туман рассеивался, Агриппина видела свет, силуэты каких-то людей, слышала голоса. Потом она снова закрывала глаза и погружалась в туман.

Еще в низинах лежал снег, но уже радостно пели жаворонки, дороги развезло, в такую пору только горе и беда заставляли впрягать лошадей в телеги, и надрывно кричали возницы, понукая их. По такой распутице лошадь тащила телегу, на которой стоял гроб с телом Агриппины, рядом с которым сидела женщина, а возница шел рядом и приговаривал:

– Н-о-о, м-и-и-л-а-я, пошевеливайся.

Несколькими неделями позже после бурного обсуждения двумя врачами состояния роженицы поместье Грушевских опустело. Обоз из трех кибиток тронулся поутру, хотя предпринималось немало усилий выехать как можно раньше: дорога предстояла неблизкая. Вацлав обходил комнаты и внимательно их осматривал, будто что-то ища, дольше всего он оставался в комнате, у окна которой росла слива. На крыльце, скрестив руки на груди, стояла старушка. Он силился вспомнить ее имя, в памяти мелькали разные слова. «Кажется, мать и отец звали ее Марфушей, а мы с Кариной называли ее няней, да, няней, а кучер почему-то Полей», – и от этих воспоминаний Вацлав заулыбался. Няня подошла к нему, взяла за руку, посмотрела в глаза, а потом заговорила:

– Для дитя, паныч, оставь имя Роман, так просила мама Вари, это Вари дитятко. Жива она или нет, не знаю, а дитятко ее, так Бог управил, вашего роду, храните его, – она опустила руку и хотела прижаться к груди молодого человека, почувствовать от него благодарность и сострадание, но на няню смотрели глаза, в которых были растерянность и страх.

– Кланяйся отцу, матери, спасибо им, дали мне угол до конца дней моих, храни вас Бог, – были ее напутственные слова.

Она сошла с крыльца и перекрестила уходившего к повозкам молодого паныча, как она с детства величала Вацлава.