Читать книгу Моя первая любовь (сборник) - Олег Рой - Страница 3

Никогда я не была симпатичной, стройной тоже никогда не была. Потому-то и в моей жизни личной невеселые творились дела. За подругами бежала удача, а меня повстречает – и сразу прочь! Я сейчас, все вспоминая, не плачу, а тогда ревела каждую ночь.

Заметьте, если все, написанное выше, расположить в столбик, строчечка за строчечкой, как пишутся стихи, то именно стихотворение и получится. А стихов-то могло у меня и совсем не быть, если бы в школьные годы да и в юности моей горемычной все складывалось гладко и счастливо. Но это совсем не про меня. А про меня – дело было так. Да, вернее, дела никакого в общем-то не было, просто мне нравились белобрысые пацаны с бледно-голубыми глазами. Да еще чтоб не очень длинные, а так, чтоб на цыпочки не вставать, когда целоваться. Ну это, конечно, если желающие найдутся.

Ну вот как раз Алик такой и был, какие мне нравились. Правда, тогда, когда я в него влюбилась, он еще рос и мог вырасти в дылду. Нам было лет по двенадцать, и в то время я еще до конца не знала, откуда дети берутся. Нинка, подружка моя, говорила, что от поцелуев. И поэтому надо на всякий случай в аптеке купить гигиеническую губную помаду и красить губы, если вдруг кто-нибудь целоваться полезет. Правда-правда, мы такими дурехами были в ту – докомпьютерную – пору и до всего того, откуда мы могли это знать. А Бакланова Валька, староста наша, на ботанике что-то подозрительно хихикала, когда мы пестики с тычинками проходили. Но я всегда и во всем была опаздывающим человеком, развивалась на медленной скорости. А вот влюбилась по-настоящему почти первая из класса.

* * *

Алик Кружилин был генеральским сыночком. Неподалеку от нашей школы располагались солдатские казармы. И там, на территории, стоял дом, в котором жила семья генерала Кружилина, отца Алика. Бакланова у них дома была – подтягивала Алика по русскому языку. Она рассказывала, что хрусталя в квартире генеральской видимо-невидимо: вазы всякие, конфетница-ладья. Правда, без конфет. Может быть, конфеты прислуга вынула и убрала к приходу Баклашки, чтобы не дразнить. В общем, о богатстве хрустальном Баклашка нам с Нинкой по секрету рассказала. Она, оказывается, когда по русскому подтягивала, сама дрожала от страха. Потому что напротив сидела огромная овчарка и рычала, как только Валька пробовала пошевелиться. Овчарку звали то ли Патрон, то ли Погон. Валька от страха не расслышала, а переспросить постеснялась. Родителей Кружилиных дома не было, зато прислуга ихняя дверь в комнату не закрыла и каждые пять минут заходила послушать – правильно ли Баклашка Алика подтягивает.

В общем, я влюбилась, прямо заболела даже. Правда, без температуры. Потому что, если бы температура поднялась, бабушка меня бы в школу не пустила, а мне обязательно надо было Алика видеть, чтоб не умереть от грусти.

* * *

«Было мне тогда двенадцать лет всего. Я случайно посмотрела на него…»

Это, по-вашему, что? Это из моих «ранних произведений». Не подумайте, что я помню всякую ерунду, которую писала на листочках в школьных тетрадках. Я вообще не находила, что в рифму пишу. Но вот недавно какие-то бумажки старые рвала и выкидывала, и вдруг мне в руки попала тетрадка, я открыла и прямо чуть не заплакала на листочки желтые в клеточку. И вспомнила, что моя школьная подружка, Надька, аккуратистка и отличница, по чистописанию одни пятерки, все мои «произведения» собирала и записывала. Вот эта тетрадочка и была ее ровненькими бисеринками исписана, и, промокая свои потекшие ресницы, я вспоминала, вспоминала…

Что за чем – точно не помню, но так, беспорядочно, близко к правде, расскажу.

* * *

Про то, что я влюбилась в Кружилина Алика, школа узнала очень быстро. Все потому, что написанные мной строчки точненько легли на популярную в то время мелодию под названием «Венгерское танго». Там еще припевчик был такой заманчивый: «Войдем с тобой мы в ресторанный зал, нальем вина в искрящийся бокал». А в моей песенке получилось: «Он и не взглянет в сторону мою, ему напрасно песню я пою…» Ну и так дальше. Тоже красиво вроде получилось. И как-то очень безнадежно – так девочки наши сказали, а сами песню разучили. И спели ее нам на каком-то вечере или утреннике, не помню. Ну а потом старшеклассницы, когда учили слова, узнали, что я их придумала. У меня-то там в запеве слово «мальчик» было, я не стала Алика вставлять, хотела тайну свою сердечную не раскрывать. Люблю себе и люблю. А эти дылды стали вместо «мальчик» петь имена своих пацанов – кто Юрик, кто Владик. Ну, в общем, дошло до моего героя, что это про него песня, и он меня возненавидел. До этого просто не замечал, а тут взбесился прям. Из школы шли, он меня портфелем по голове огрел, да еще в рифму крикнул: «Рубала, заткни хлебало». Грубо и жестоко. При чем тут «хлебало», когда строчки складывают сердце и душа, а их заткнуть невозможно?..

* * *

Как-то раз ехидная Нинка на физкультуре через козла прыгала и приземлилась мимо мата. Подумаешь, коленкой долбанулась! Так Алик к ней скорей подбежал, присел на корточки, на коленку дует. А там и крови-то нет. А Нинка радуется, на меня посмотрела, увидела, что я того гляди от ревности зареву, и еще сильней разохалась. Так что после уроков Алик ее провожал до дома, портфель нес. Ну а я домой – ронять слезки и творить «бессмертные» строчки: «Я по Алику страдаю, грустно слезы проливаю. Он меня не замечает, на любовь не отвечает».

Зачем только Надька эти строчки дурацкие записывала и переписывала на чистовик?

* * *

Ура! Мы перешли в восьмой класс! Я тоже перешла, с одной четверкой… Остальные – тройки. Четверка, ясно, по поведению. Не пятерка, так как я на уроке слушала невнимательно, смотрела весь урок в окно. Вообще-то мне надо было поставить «пять с плюсом», потому что в оконном квадратике синело весеннее небо. И кто-то с небес мне диктовал строчки:

Не так уж плохо вроде. А химичка – замечание в дневник: «Мечтает на уроке о постороннем». Ну и ладно, все-таки четверка эта мои тройки украшала. А мама с папой поведение мое обсуждать не будут – они знают, что дочка у них хорошая, отзывчивая и добрая. Жалко только, что неуч получается – одни тройки. Правда, непонятно, почему по литературе-то «три»? Она, то есть я, стихов столько наизусть знает и читает с выражением. Это у нее, то есть у меня, с детства. В три года «Мужичок с ноготок», как артистка, на табуретке гостям читала, жмурилась на словах «был сильный мороз». Да ладно, учителям видней, ничего не поделаешь.

А «Ура!» – это потому, что мы всем классом в поход идем. С ночевкой в палатках. Это значит – ночь, луна, костер. И он рядом – Алик! И я решила его ледяное сердце поэзией растопить. Ну не дундук же он совсем, должен же понять!!!

Продумала я, как все будет, даже, можно сказать, сценарий составила.

Первым делом выучила наизусть Лермонтова «Мцыри»: «Печальный демон – дух изгнанья». Особенно репетировала перед зеркалом куплет: «О, милый мой, не утаю, как я тебя люблю. Люблю, как вольную струю, люблю, как жизнь мою…» Получалось очень красиво – я закрывала глаза, прижимала руки к сердцу. Конечно, меня беспокоило, что Алик «Мцыри» может не знать и не понять. Он же все-таки из семейства «Аты-баты, шли солдаты». Но сердце-то у него есть, оно должно услышать.

А дальше события должны будут развиваться так. Чтоб костер не погас, около него будут по двое дежурить, дровишки подбрасывать. Называется это «дневальные» – так учительница объяснила. А остальные в это время пойдут спать. И вот я решила разработать хитрый план, как на это дежурство с Аликом вдвоем остаться, и тут как раз ему при помощи Мцыри в любви признаться.

Я знала, что, если дневальных будут назначать по желанию, Алик ни за что со мной не пожелает. Оставалась надежда на ехидную Нинку – он же нес ее портфель, значит, и дневалить с ней наверняка захочет. И я решила Нинку подкупить. Для этого подкупа кому-нибудь другому книжка хорошая подошла бы, но не для Нинки. И я пошла на подлость – взяла у мамы губную помаду. Правда, самой помады там почти не было, и мама сама, чтобы губы накрасить, спичкой остатки выковыривала. Но футлярчик был целый – золотой, в рубчик. Я долго боролась со стыдом – взять вещь у мамы. Но оказалось, что любовь – самое сильное из всех возможных чувств. Я решила, что потом маме во всем признаюсь и она меня поймет. А Нинка за этот футлярчик для меня что хочешь сделает. И я надеялась.

Дальше план должен был продвигаться так: ее, Нинку в смысле, с Аликом назначат дежурить ночью у костра, а как только время пойдет, Нинка схватится за живот и убежит в кусты, типа живот схватило, видно, что-то съела не то. А потом вернется, разноется, что у нее вроде как аппендицит разыгрался и она у костра сидеть не может. И тут как тут я – верная подружка – выскочу из палатки Нинку выручать (иди, мол, полежи, а я, так и быть, за тебя подежурю).

Для верности осуществления своей мечты я решила в поход одеться покрасивее. Даже лучше, чем Лукашова Ирка, у которой отец в Румынии работал в посольстве и привез ей оттуда разной одежды – кофточек, юбочек. Переплюнуть Ирку было очень сложно, но и здесь должна была прийти на помощь мама, вернее, ее новая кофточка. В то время в Москве появились китайские товары, доставая которые женщины стояли ночами в очередях у магазинов. Вот таким способом мама моя «достала» китайскую вещь – шерстяную кофту кирпичного цвета с золотыми пуговицами – на застежке, на кармашках, и даже одна внутри пришита, если вдруг какая-нибудь потеряется. Кофточка эта лежала, аккуратно сложенная, и ждала дня своего первого выхода в свет, когда мама и папа пойдут в гости к другу папы, Григорию – дважды Герою Советского Союза. Но это должно было произойти уже после нашего похода, так что премьера кофточки переносилась в связи с моим решением, ничего не говоря маме, взять ее заветную вещь с собой в лес. И там, перед тем как начать Лермонтова читать, как раз ее надеть. Ну, тут уж Алик, предположительно, должен был сдаться в плен моим недетским чувствам и ответить взаимностью, притом навсегда. Правда, как это могло бы выглядеть, я еще себе не представляла. Но механизм завоевания недоступного Аликова сердца был запущен, и все понеслось по плану.

* * *

Наступила долгожданная походная ночь. Нинка завопила в кустах, я в кирпичной кофточке выскочила из палатки, и мы поменялись местами. Было часа три ночи, самый сон. Я подумала, что можно немножко поспать перед самым признанием. Так сказать, слегка отодвинуть свое счастье. Я задремала у костра, Алик должен был следить за огнем и подбрасывать дрова.

Ничего не успев понять, я вдруг почувствовала страшное жжение на спине и, ничего не осознавая, заорала во все горло: «Горю!» Помню, тут все проснулись, повыбегали из палаток. Учительница орала громче меня. На меня стали лить воду, тушить пожар на моем теле. Что же произошло, я поняла потом. Оказывается, Алик меня, спящую, решил подвинуть поближе к костру; он потом, оправдываясь, врал: чтобы я не замерзла. Я-то знаю, что он именно хотел, чтобы я обожглась. Жестокий, ужасный мальчишка. Но я его любила и готова была защищать и от наказания, и от гнева училки. Но…

Кофточка китайская кирпичного цвета уже кофточкой не была – просто застежка с пуговицами и два рукава. Спина вся сгорела. На теле моем, правда, следов пожара не осталось, как это так – не знаю сама. Я боялась возвращаться домой. Врать я никогда не умела, а рассказывать правду было стыдно и маму жалко.

Все обошлось затрещиной по затылку тяжелой рукой отца. Но это была не первая затрещина, ясное дело. И я легко ее пережила, потому что она была вполне заслуженной. А отца я очень-очень любила и знала, что он всегда прав. И маму любила тоже очень-очень. Притом без всякого «Мцыри».

* * *

Девятый класс: химичка дура, ну и так далее. Какие там алгебра с химией! У нас в классе событие – переводом из другой школы к нам явилась Козихина Маргарита, которая побывала под своими именем и фамилией ровно одну минуту, пока ее училка представляла. На второй минуте к ней устойчиво и навсегда прилипло прозвище Коза. Ну, по фамилии, ясно же. Но на вид она козой совсем не была – красивая, высокая, волосы завиваются. Всем сразу стало понятно, что Ирке Лукашовой никакие заморские вещи не помогут победить красоту Козы. И еще стало ясно, что ехидной Нинке портфель уже никогда никто, по крайней мере – Алик, не понесет. Хоть каждый день падай на физкультуре с козла. Со мной началась паника – и так моя безнадежная влюбленность катилась из глаз горькими потоками каждый день. Но все это было сущей мелочью по сравнению с тем, как Алик смотрел на Козу своим первым взглядом, с которого так часто все и начинается. В смысле любовь. Притом не он один – в нее сразу влюбился весь наш класс… конечно, кроме меня. Но я виду не подавала. На самом деле в этот миг во мне проснулся гений злодейства. Я еще не знала, как он будет действовать. Но вкус коварства уже ощущала.

Коза, ничего не подозревая, уселась со мной за парту и предложила после уроков всем классом пойти погулять в Сокольники – «там накрывает столики опавшая листва…». И все обрадовались и стали ждать, когда закончатся уроки.

В Сокольниках осенняя красота захватила всех. Я даже не думала, что наши мальчишки могут быть такими сентиментальными, идут молча, листья собирают.

Кольцова Оля, самая тихая девочка в нашем классе, предложила поиграть в «Садовников», чем вызвала у меня подозрение – не влюблена ли она тоже в Алика? Я подозревала всех девчонок, в каждой видела соперницу. «Садовники» – это в ту пору была такая игра: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме…» Тут надо называть какой-то цветок, каждый сам себе название придумывал. Ну, цветок называешь, понятно, тот, под названием которого скрывается объект твоей любви или симпатии – в общем, интереса. Баклашка – Астра, Ирка – Ирис, Кольцова Оля – Ландыш. Я, конечно, хотела быть фиалкой, но фиалку уже себе присвоила Коза. Алик был Тюльпаном. Стали мы играть, мне еще больнее стало. Вы догадываетесь, кого тюльпан все время выбирал. А меня, Розу, между прочим, только один раз и выбрали. Притом Нинка. Притом по ошибке. Сама Нинка была Ромашкой, видите ли, любит – не любит, плюнет, поцелует. Я уже не помню, как заканчивалась эта дурацкая цветочная перекличка. Помню только, что было мне горько и обидно, и фиалковый аромат до сих пор вызывает у меня аллергию и слезы.

* * *

Гений злодейства во мне проснуться-то проснулся, но что-то никаких действий не совершал. Как я старалась настроить свои мозги на изобретение страшной мести, чтобы Алик Козу эту возненавидел, ничего мне в голову не приходило. Вообще, я заметила, что роль злодейки не для меня. Сколько раз в жизни бывали ситуации, когда нужно было бы разозлиться, ответить каким-то действием, даже для мести причины бывали. А у меня все кончалось только построением предполагаемых поступков, потом всякая злость и досада благополучно растворялись в повседневных делах, а дальше и вообще забывались.

Я вот думаю… Когда я была маленькой, помню, бабушка меня купала в корыте, а потом из кувшина поливала чистой водичкой и струйки ее со спины моей спивала и приговаривала: «С гуся вода, с Ларочки худоба». Ну, как вы видите, худоба мне не грозит. Но, наверно, вместе с худобой этой бабуля моя и злость с меня спила, и жадность, и еще много чего дурного. Спасибо, бабушка.

Теперь возвращусь все-таки к истории с Козой. Жизнь расправилась с моей соперницей сама, без моего участия. Хотите знать как? А вот так.

После прогулки в Сокольниках мы шли домой, и вдруг Алик громко так, как будто нарочно, чтоб я слышала, говорит Козе: «Маргарита, пойдем ко мне домой, я очень хочу показать тебе моего нового друга». Все тут же, конечно, стали расспрашивать Алика – что это вдруг за друг новый? Алик развоображался, что у него дома теперь живет золотой хомячок, мама его обожает, зовут Люси. Коза очень обрадовалась, на Люси эту поглазеть захотела. Наверно, ей особенно понравилось, что Алик только ее приглашает.

Я несла в руках букет листьев осенних, красивый такой. Как услышала, что Коза к Алику идет, выкинула букет в урну. Мне рука была нужна – платок носовой достать… сами догадываетесь, для чего.

Что произошло потом, мы узнали только на следующий день. Алик и Коза пришли в класс, друг на друга не смотрят. Наоборот, Алик мою ручку поднял, которая упала и под стол закатилась: «Ларис (не Рубала!), у тебя вот ручка упала». Что это с ним?

А вот что, оказывается, Коза потом Ирке (а Ирка всему классу) рассказала.

Хомячок Люси, действительно золотистый, из клетки вылез и забегал по комнате. Коза его в руки брала, брюшко чесать. А потом отпустила на пол, а сама в туалет пошла, а когда возвращалась, не заметила, что Люси у двери сидит – Козу ждет, брюшко, видно, понравилось, когда чешут. И Люси ждала продолжения. И тут Коза наступила на бедную зверюшку ногой! И сама завопила от страха так, как будто наоборот – Люси на нее наступила. На крик прибежали генеральша, Аликина мать, и домработница. Спасти Люси не удалось. Провожать Козу Алик не пошел. Моя любовь была спасена. Все-таки Алик молодец, настоящий мужчина – мне ручку из-под стола достал.

* * *

Сколько лет, вернее десятилетий, прошло с тех пор, но, видно, детская любовь оставляет вечный след, и потом одними из первых моих песен были «Пойдем гулять в Сокольники» и «Мы в садовников играли, мы друг друга выбирали, и казалось, в самом деле, что решается судьба. Что решается судьба…».

* * *

Какой же это класс? Вроде седьмой. По школьному двору плывет запах сирени – май. В моде – нижние юбки. Снизу, разумеется, а сверху – разноцветные; как тогда говорили, «веселый ситчик». Бабушка моя – мастерица и делает классно все, за что ни возьмется. Нижнюю юбку сшила из белого материала, кружавчики по подолу. И накрахмалила ее туго-туго, так, что это уже не Рубала получалась, а Одетта какая-то, хоть в Большой театр иди в ней, верхнюю не надевая, и в «Лебедином озере» танцуй. А Алик, к примеру, фуэте с пируэтами творил бы, да в адажио ко мне бы пританцевал, да за талию взял – для совместного кружения. Талия в то время у меня как раз была.

Ну, короче говоря, мы с девчонками решили пойти в парк на лодках покататься. Правда, грести никто из нас не умел, поэтому мы бросили клич мальчишкам, и трое сразу согласились с нами идти. Один из них, как уже, наверно, понятно, – Алик. Ну, я, конечно, красавицей явилась – накрахмаленная юбочка снизу, голубая с маками – сверху. На талии лаковый ремешок, застегнутый на самую первую дырочку (осиная талия, как говорится). Волосы вьются у меня по плечам, не влюбится только дурак. Подошли мы к лодочной станции, и Алик вдруг говорит: «Рубала, поплывешь со мной?» Как я тогда в обморок не упала от счастья, сама не знаю. Впрыгнула в лодку, юбочку разложила, к воде наклонилась, нежность в глазах. Кто с кем там на других лодках – не смотрю даже. Глаза на Алика поднять боюсь, сижу, загадку разгадываю – что ж с ним такое случилось?

В воде пруда отражались ивы, из репродукторов лилась музыка. Сон, сон, да и только. В середине озера возвышался фонтан – брызги на солнце переливаются. Плывем, молчим. Шелест весел по воде заглушает страшный стук моего сердца. Алик работает веслами, лодочка наша набирает скорость, берет курс на фонтан. Скорость развивалась так стремительно, что я не успела сообразить, что сейчас произойдет. А произошло вот что – Алик развернул лодку так, что все брызги от фонтана полетели на меня, и уже через минуту я промокла насквозь, и моя накрахмаленная нижняя юбка превратилась в соплю на резиночке. Крахмал потек, прилипая к моим ногам. Алик хохотал: «Ну что, влюбленная дура, довольна?!!» – и к берегу. Спрыгнул с лодки и бросил меня, плачущую, с повисшей мокрой юбкой. Я еле-еле с лодки слезла. Хорошо, девчонки наши эту сцену со своих лодок видели, примчались меня утешать. А в тетрадочке-то школьной, Надькой переписанной, это событие совсем по-другому описано: «Если бы он знал, как я любить могу. Нежность в своем сердце вечно берегу». И потом, немного позже: «Над водой склонялись ивы, лодки плавали в пруду. Я была такой счастливой в том растаявшем году».

Как он сказал? А, да – «дура влюбленная». Не раз потом в своей жизни я слышала примерно такие же слова. Наверно, так оно и было.

* * *

Над сценой в актовом зале плакат – «Рубальская Лариса – известная актриса». Ну и кто ж, вы думаете, этот плакат придумал? Да что тут думать – я и придумала. Как теперь говорят, самопиар. Конечно, никакой актрисой я не была и стать не собиралась. Просто к моему имени рифмы подбирались только две – актриса и крыса. Ну не напишу же я сама «Рубальская Лариса – известная крыса». А плакат был нужен, так как я школьный вечер весь подготовила – и концерт, и аттракцион интересный. Сначала про концерт. Четверо наших мальчишек разучили ковбойскую песню и шляпы притащили. Песня классная такая: «Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать…» А дальше – про красотку Мери, которую один ковбой уговорит умчаться с ним в пампасы, или в прерии – не помню. На роль красотки Мери я предложила себя. Один из ребят согласился. Остальные – ни за что. Взяли ехидную Нинку – у нее как раз было новое платье зеленое-презеленое. Но она сказала, что это цвет незрелой фисташки. Что такое фисташка, я лично не знала. Но слово и правда красивое. Ну и решили, значит, Нинку-Мери красть и угонять в пампасы.

Я в это время готовила остальные шесть номеров концерта. Конечно, все с моим участием. Во-первых, стихи, не из школьной программы, а взрослые – Эдуарда Асадова, о любви. Затем – отрывок из прозы, из «Белого пуделя» Куприна, как там дедушка, мальчик и пудель на барскую усадьбу забрели. А барчонок по имени Трилли разорался, что хочет эту собаку, пуделя белого. Очень грустная сцена. Я рассчитывала, что весь зал будет рыдать, и, репетируя, горланила на всю школу: «Хочу соба-а-аку!!!» Еще один танцевальный номер – Русский перепляс: я, Баклашка, ну и, так и быть, Коза. Потом сценки разные, я – в главных ролях. Короче, концерт должен был получиться очень хороший.

Аттракцион я придумать старалась такой, чтоб касался моей любви к Алику. Купила открытки с цветами, разрезала их наискосок пополам, перемешала, как карты, и решила раздавать – кому какая достанется. Ну и, конечно, подстроить так, чтоб Алику досталась половина моего цветка. Встретившиеся и совпавшие половинки должны будут вместе танцевать танго.

* * *

Вечер покатился по моему сценарию. Я имела очень большой успех, особенно после того, как прочитала стихи о любви. Девчонки все аплодировали как бешеные. Потому что любовь была главной темой нашей жизни – возраст любви.

Подтасовка с открыткой получилась легко. Алик как-то подозрительно ласково на меня смотрел, медленный танец понес нас на крыльях музыки. Меня, во всяком случае. Полет мой был недолгим – грянул взрыв. Потом повалил дым. Все танцевать перестали, смотрели на меня. Я стояла посреди зала и ничего не понимала. В сторонке Алик ржал с «ковбоями». Оказывается, на уроке химии ребята делали какие-то опыты и узнали, что, если смешать красный фосфор с бертолетовой солью, получится взрывчатка. Совсем неопасная, но испуг обеспечен. Вот они такую «бомбу» подложили на пол в актовый зал, и Алик меня туда «пританцевал». Не случайно, конечно. Это он ковбоев и подговорил.

Получилось продолжение концерта – все смеялись, а я убежала плакать в туалет. И в зал уже не вернулась.

Мне бы, дурехе, извлечь хоть какой-нибудь урок из этого гадского поступка Алика. Но я любила. А любить – значит прощать.

* * *

Последняя зима школьной жизни. «Каток блестит, огнями залит. Коньками чиркаю по льду. А рядом одноклассник Алик снежинки ловит на лету», – это уже не школьное, это я попозже написала, лет через двадцать пять. Алик-Алик! Ну как же ты мог? Ты же взрослый, не мальчишка, а юноша уже. Через полгода студентом будешь. И что ж ты меня так мучаешь? Подлетел ко мне на коньках, одной рукой за талию обнял – до счастья миг, еще немножко… Но не тут-то было – Алик отпустил руку и подставил мне подножку, да так, что я не то что просто упала, а совершила какой-то кульбит и грохнулась головой об лед. Алик был счастлив: «Фигуристка ж ты, Рубала!» – и заржал. Он тогда еще не мог знать, что через много лет мы случайно встретимся в Крыму и история на катке получит свое продолжение.

* * *

Я, уже совсем не юная Рубала, но и далеко не Лариса Алексеевна, а начинающая переводчица японского языка, и этим горжусь (все вокруг удивляются: «Как же это вы, Ларисочка, такой сложный язык выучили?»), еду на отдых в Крым, с подругами. Нам всем вокруг тридцати, по нескольку прожитых и пережитых несчастных любовей. Короче, наговориться не можем. Вечером – в ресторанчик. Особенно тратиться не будем, так, бутылочку винца, сырную нарезку – на это нам финансов хватит вполне. И потанцуем, если найдутся желающие нас пригласить.

Одной бутылки оказалось маловато, и мы, обсудив ситуацию, заказали еще. Тихо играла музыка. Градусы подняли настроение. Мы разглядывали сидящих за столиками посетителей и увидели, что к нашему столику идет интересный такой мужчина, высокий, одетый модно. Он подошел и оказался старым приятелем одной из моих подруг, которого она не видела сто лет. Они друг другу очень обрадовались, и подруга представила мужчину нам: «Знакомьтесь, девочки, – Женя». Женя оказался очень веселым и общительным, перецеловал нас всех в щечку и говорит: «Девчонки, потеснитесь? Я тут с другом, мы вам не помешаем? – Он повернулся и помахал рукой стоящему у входа мужчине. – Альберт, иди к нам. Я тебя с девчонками красивыми познакомлю».

Альберт? Красивое имя. А мое сердце как раз (в очередной раз) свободно, а тут мужчина с таким красивым именем. Почему нет? А вдруг? Курортный романчик?

* * *

Господи, да вино-то всего двенадцать градусов. Что со мной? Стены качнулись, потолок поплыл. К нам шел Альберт – Алик Кружилин! Любовь моя первая, безответная! Что ж ты никогда не говорил, что у тебя имя такое необыкновенное – Альберт! Как же ты изменился – уже чуть-чуть седоватый, красивый такой!

Альберт был нашей встрече рад. Он наклонился ко мне, поцеловал в щеку. Рубалой не назвал – видно, постеснялся: «Лариса! Как я рад! Сколько лет мы не виделись?»

Мы сидели рядом, не замечая ни остальных девчонок, ни Женьку. Просто смотрели друг на друга. И потихоньку хмелели от вина и воспоминаний: «А помнишь?..» И Мцыри, и каток, и бомба на школьном вечере… Теперь это были просто милые, безобидные воспоминания. Алик вдруг, ни с того ни с сего, шепнул мне, что он сейчас уже второй раз совершенно холост и к тому же ни в кого не влюблен.

* * *

На эстраду вышла певица, зазвучала мелодия, она запела: «Сиреневый туман над нами проплывает…»

Алик протянул мне руку: «Потанцуем?» Он был так близко, мои ресницы лежали на его щеке. Что вдруг со мной случилось, я объяснить не могу. Помню только, что в этот момент никакая не Лариса, начинающая переводчица редкого языка, прижалась к Альберту с ранней сединой, ресницы на щеке. Это под мелодию «Сиреневого тумана» плыла в объятиях Алика Рубала, самая настоящая. И она, Рубала эта, слегка отодвинула горячие Альбертовы руки и подставила ему подножку, точно так же, как он тогда, в последнюю школьную их зиму на катке.

Альберт-Алик поднялся с полу не сразу. Несколько секунд он соображал, что произошло. Потом медленно встал, посмотрел на меня прошлыми глазами, покрутил у виска и со словами «Фигуристка ж ты, Рубала» вышел из зала. И из моей жизни. Окончательно и навсегда.

* * *

Я помню все, что в моей жизни было, подробно и детально, – людей по именам, даже животных по кличкам. Не забыла, кто с кем сидел в школе и за какой партой, хоть в теперешней моей жизни давно потеряла всех из виду. Но главное помню:

* * *

Кстати, у меня сейчас есть новое платье с ремешком. Только, чтобы его надеть, пришлось дырочку на ремешке в мастерской еще одну пробить. На самом краешке.