Читать книгу Моя первая любовь (сборник) - Олег Рой - Страница 7

Странно устроена человеческая память. Оставляет тебе один день в мельчайших подробностях, а другие, забытые дни года, мельтешат вокруг сорным вихрем. Если очень надо, можно, конечно, выхватить из этого вихря какое-то событие, но вспоминаешь его уже не в первых красках – просто констатируешь факт, ставший, возможно, подспорьем взрослеющему опыту. А особенный день потому и видится вживе, что память в полном объеме сохраняет в нем чистоту переживаний.

…Закрываю глаза и отчетливо вижу старый дом под горой. Мой холст не загроможден ничем лишним, летние мазки свежи и ярки, как впечатления любого семилетнего человека. Вижу светящийся на фоне темно-седых бревен нимб белых волос – это прабабушка Евдокия (бабушка Дуся, бабдуся в сокращении) сидит на завалинке с вытянутым из голика[1] прутом в руках. Собирается вздуть меня за опоздание к ужину.

Вижу нарядный «залец» в доме: мраморные от крахмала занавески, круг стола молочной белизны. Вижу тусклый блеск кованых изразцов на сундуке – в него запрещалось заглядывать, но я знала, что там, поверх зимней одежды, лежит кулек необычайно вкусных самодельных конфет. Размером они со спичечный коробок, корочка хрустящая, леденцовая, а начинка похожа на халву из кедровых орешков. Вижу в спальне над изголовьем кровати узкий шкафчик с закрашенными изнутри стеклами. Шкафчик тоже не разрешалось открывать, по вечерам бабдуся сама распахивала его дверцы и створки стоящего внутри киота. Перед сном в спущенной лампадке теплился огонек…

Несколько раз в год меня отвозили к прабабушке в город на причастие. Неверующие родители не препятствовали в святом деле ее долга и сердца. Крещеные правнуки ездили к ней по одному – с кучей пострелят никто бы не справился. Я любила «церковные» дни и всегда с нетерпением ждала своей очереди.

Накануне вечером бабдуся читала каноны, я – «Отче наш». Утро начиналось с урока смирения: я надевала противный лифчик с пуговицами на спине и пристегивала к пажам вечно спадающие чулки. Прабабушка почему-то считала их необходимой деталью нашего похода. Люди еще не слышали о таком чудесном изобретении, как колготки, из-за которых спустя энное количество лет мой сын будет скандалить по утрам перед садиком, сопротивляясь унижению своей гендерной идентификации, ведь папа не носит колготок.

Белокаменный Спасский собор зеленел куполами без крестов на соседней улице. До революции на пожертвования прадедушки в храме произвели ремонт. Позже собор использовался под всякие нужды: был продовольственным складом, салоном художественной фотографии, еще чем-то; теперь в нем располагалось ателье индивидуального пошива, действующая же православная церковь находилась по дороге в аэропорт и отличалась от соседних домов лишь маленьким распятием на калитке.

В церкви пахло сладким дымом. Мне нравилась отдающая тайной и позолотой здешняя атмосфера, но в тот день мою нечистую совесть терзали вопросы. Признаться священнику в краже пирожков с тарелки до прихода гостей – совсем не то, что маме… Во-первых, я съела при ней два «законных» пирожка с молоком, во-вторых, получается, отяготила себя грехами не только кражи, но и алчности, и обжорства. Это сколько же на мне смертных грехов?

Бог все видел, и я призналась во всех.

– Маме скажи, – улыбается батюшка.

– Я ей сказала.

– И что мама?

– Простила…

– Вот и Господь тебя простил.

В раскрытые по-птичьи рты льется винная Христова кровь. Из объяснения прабабушки я поняла, что «кровь и плоть» называются так понарошку, хотя святости в них столько же, как если бы они были всамделишными.

Мы не завтракали и возвращаемся к обеду голодными. Первым делом я скидываю чулки и платье. Благодарю тебя, Господи, что на свете существуют мальчишки и, следовательно, мальчишечья одежда – рубашка с короткими рукавами и шорты!

Пока я переодевалась, на столе успела появиться еда. Бабдуся наливает себе в стакан черный чай, мне в чашку – забеленный молоком. С аппетитом уплетаю запеченную вчера рыбу, толченку[2] и домашний хлеб. Незаметно засовываю поджаристую горбушку в карман – Господь простит!

Бабдуся позволила мне поиграть с ребятами во дворе общежития напротив. Честно говоря, она нестрого за мной присматривала. Очевидно, считала завершенной миссию по спасению моей неугомонной души до следующего раза.

Я предвкушала, как мне обрадуются друзья. Не соскучишься с ними в играх с мячом, в прятки, в «классики», «цепи-цепи кованы» и «чур, не голю»! Лишь бы ни с кем не поссориться, такое тоже бывает. Но даже если назреет драка, по дворовым условиям неприятели должны подать друг другу руки со специальными словами примирения: «Хинди руси бхай, бхай». Когда папа объяснил мне, что эти слова означают не совсем то, что мы подразумевали, я отмахнулась: индийцы, русские – какая разница? Главное – дружба всех! Кроме коренных русских, якутов и эвенков в нашем городке жили потомки сосланных в разные годы татар, цыган, немцев, евреев, литовцев и финнов-ингерманландцев. Теперь бо́льшая часть их разъехалась по «историческим родинам».

В проходе между сараями стоял и смотрел на меня ничем не примечательный мальчик примерно моего возраста. Тропа была узкая, а незнакомый мальчик нарочно уселся на корточки поперек и уставился на божью коровку, ползущую по цветку клевера. Я обошла юного натуралиста, прижимаясь к стене сарая. Мальчик смотрел на жучка так сосредоточенно, будто впрямь заинтересовался – им, а не мной.

– Знаешь, где много-много божьих коровок? – не выдержала я.

Он поднял голову:

– Где?

На такие вопросы есть готовые ответы-дразнилки. «Кто? – Дед Пихто!», «Че? – Через плечо!».

– Где, где – у тебя на бороде!

Тут бы броситься наутек – мальчишка чужой, прибьет, чего доброго. Но он рассмеялся, и я остановилась. Детское общение свободно от многозначительных пауз.

– Мальчик, пошли играть!

– Не, я на реку.

Над нами наверняка довлели одинаковые запреты.

– Разве тебя одного пускают?

– Я не спрашиваюсь, – пожал он плечом. – Папа в командировке, послезавтра только вернется.

– А мама?

– Мама далеко.

– Где? – я допустила оплошность.

– В Караганде, – усмехнулся он (еще один вариант ответа). – Мы в Иркутске живем, сюда я к отцу на каникулы приехал.

– Один?!

– Мама на самолет посадила, и я прилетел.

Оказалось, этот на редкость самостоятельный мальчик по имени Олег перешел уже в третий класс (я-то во второй). Мы поболтали о божьих коровках. Их жизнь действительно была ему интересна.

– Когда вырасту, стану энтомологом.

– Будешь изучать жучков?

– Всяких насекомых.

Мы миновали задворки общежития. Впервые иду купаться без взрослых. Вину побега затмевает новизна ощущения. «Прости, бабдуся, я скоро вернуся!» – думаю бесшабашно.

И вот в просветах улиц, как слюдяные пластинки, вспыхивает река. Наша Лена. Самая красивая река в мире, красивее нет, честное слово. Вода в ней студеная даже в зной, течение сильное… Хорошо ли плавает Олег? Я умею только «по-собачьи» и немного волнуюсь.

На пляже с десяток разновозрастных детей и толстый Боба. Я знаю Бобу, он из общежития, всегда ходит с братом Никиткой и Фаридом с набережной улицы. Успокаиваюсь: слышала, что Фарид отличный пловец.

Мальчишки немного старше меня, а сколько лет Бобе – непонятно. Он пузатый и мягкий, будто родители не очень умело слепили его из розового пластилина. На лбу залысины, щель тонкогубого рта всегда приоткрыта. Боба большой, но не взрослый.

Ребята нашли где-то сходни с железными поручнями – наверное, половодьем прибило, и катаются, как на плоту, приспособив Бобу в роли буксира. «Плот» не настолько надежный, чтобы отправиться в странствие, но вес двух огольцов держит крепко. Боба радостно машет рукой, и я рада – узнал.

Сбрасываем одежду и сандалии у валуна. Камень такой горячий, что на нем можно запросто жарить яичницу. Отсутствие купальника меня не смущает, в этом я пока равна мальчишкам – на мне шитые мамой сатиновые трусики. Быстренько снимаю с груди крестик, прячу в карман – ни к чему вопросы.

У-у, какая вода холодная! Но скоро мое взбодренное тело привыкает и блаженствует в прозрачных руках Лены. Река фантастически пахнет дождем, играет нами, не торопясь отпустить, и несется вдаль сверкающей параллелью. Движение волн никогда не кончается – невозможно поверить, но это правда.

Сидя на сходнях, как огромный китайский болванчик, Боба заливается счастливым смехом. Впряженные в веревку мальчишки бурлачат на совесть, он их дольше возил. Потом на сходни забираются четыре человека, я пятая, и мы не тонем! Настоящий плот!

Вдоль берега пролетает моторная лодка, оставляя за собой кипучий пенистый след. Качаемся на искусственных валах. Мгновение волна дыбом стоит надо мной, как бы в раздумье, и возносит на гребень – взлет с остановкой дыхания перед тем, как рухнуть в пропасть: вверх-вниз, вверх-вниз! В сердце – восторг, в животе – щекотка, от воды щемит нос. Выползаю на берег.

Солнце ослепляет глаза, сквозь алую плоть ладоней просвечивают тонкие кисти – косточки на шарнирах суставов. Зубы человека-конструктора отбивают автоматическую дробь. Нагретый песок шершав, но быстро впитывает влажность кожи, зябкость… Тепло, хорошо! Хорошо быть человеком.

Олег валится рядом. Улыбка, как фонарик, зажигает веселые карие глаза и все его смугло-румяное лицо.

– Здорово, правда?

– Правда! Здорово!

Рассказывает о Байкале, о тамошней природе. Я спорю: «Лена лучше! Таких сказочных скал, как на ней, поискать! Папин друг обещал одолжить моторную лодку, чтобы мы всей семьей съездили на Ленские столбы и на реку Чару за охтой – диким виноградом».

Удивительный мальчик Олег, с ним уютно и просто, словно мы знакомы сто лет. В Иркутске у него мама, отчим и сестренка, здесь – отец и жена отца. Отчим – неродной отец, как я понимаю… Нет, не понимаю. Не могу представить вместо своего папы чужого человека. Или мачеху вместо мамы. Некоторые взрослые – очень непонятные люди. Когда я вырасту, я женюсь на одном-единственном человеке и буду любить его до гроба. Жаль, что Олег уедет обратно в Иркутск…

Ветерок приятно задувает в подсохший затылок. Над нами проходят ноги. Толстый Боба с Никиткой идут куда-то по берегу. Никитка велит брату высморкаться, Боба послушный – блестящая нить летит по ветру.

Олег задумчиво улыбается в спину братьям. Они понравились ему, я заметила. Он им тоже.

– Э-эй! Идите сюда! – раздается крик Фарида с той стороны, куда направляются эти двое.

Еще ноги. Чуть погодя слышу:

– Аря-а!

Лень вставать.

– Ая-а-а! – вторит Фариду Боба.

Свое укороченное имя я не люблю, в школе те, с кем поссорюсь, дразнят меня «Аря-харя». Родные зовут Аречкой, будто спрашивают: «А речка?»

Я – речка. Поднимаюсь, стряхиваю с себя песчаные берега. Теку на зов друзей, хотя есть подозрение, что мальчишки хотели бы видеть Олега, но не знают имени – познакомиться не успели. Вот он, ваш Олег.

Фарид обнаружил небольшую лодку на сухом склоне у тальниковых кустов. В боку пробоина, задранный нос со свисающим обрывком цепи тоскливо устремлен к реке. Но ребята рассматривают не лодку.

– Муравейник! – восклицает Олег. Фарид нечаянно угадал его увлечение.

Крохотные зодчие ловко придумали возвести дом прямо в лодке. Передняя ее часть прикрывает строеньице от ветра с реки. Непрерывно снуют по холмику бойкие жители, крепят сильными лапками щепочки и песчинки, захватывают клещиками ртов грузы крупнее своих бисерных телец. Эти хлопотуны отдыхают только зимой?

Никитка обдирает для меня кору на ветке. Муравьиный сок – лакомство специфическое, от одного упоминания скулы сводит, как при виде лимонных долек.

– Подождите, я сейчас! – срываюсь, бегу к валуну. Денег у меня нет, но есть горбушка.

«Купцы» льнут к послюненным веткам и делятся с нами соком – кислее лимона, красной смородины и щавеля, вместе взятых! Сок обжигает уголки губ. Вокруг гудит шмель, привлеченный остатками пиршества, на обсосанных палочках. Сотни тружеников закапывают в кладовки крошки хлеба.

Для муравьев это, должно быть, манна небесная. Ею они будут кормить матку, чтобы она отложила личинки, из которых вылупятся новые строители, рабочие, воины и добытчики. Так сказал Олег. Он без труда стал центром притяжения всех глаз и ушей, даже в сонливом лице Бобы проснулся интерес.

– Давайте разроем? Посмотрим на матку с личинками, – предлагает Фарид и, не дожидаясь нашего согласия, размахивается веткой, как саблей, – срубить верхушку. Олег успел перехватить.

– Ты что?! – вспыхивает Фарид.

В воздухе пахнет дракой. Вне общежитского двора «бхай бхай» не используется, и Никитка расстроен – чью сторону взять? Плохо, что я не обулась, в сандалиях легче пинаться.

– Знаешь, почему муравьи – в лодке?

– Почему? – Фарида деморализовал мирный тон противника.

– Потому что они как люди. Может, среди них путешественники есть.

– Ага, и купцы с кондитерской фабрикой, – криво ухмыляется Фарид.

– Я в журнале «Вокруг света» о муравьях-геологах читал.

Олег рассказывает о том, как геологи (люди) нашли на муравьиной тропинке крупицы золота, а потом сам муравейник – сплошь из золотого песка!

Фариду еще больше хочется разрыть холмик и посмотреть, что там внутри, но желание начать погром первым перегорело.

– Так и так кто-нибудь затопчет… Или собаки раскопают…

– Собаки для насекомых – как великаны, – говорит с облегчением Никитка. Рад, что драка погасла. – Люди еще великанистее. Перенести бы муравейник отсюда.

– Куда?..

Мы молчим, очарованные чудом разумно устроенной жизни. Она – миниатюрный прообраз нашей, такой же беззащитной перед лицом неведомых опасностей. Атомный гриб войны, астероид, вечная зима – мало ли что способно погубить человечество.

За полосой берега и дорогой отстраненно шумит город. Над трудолюбивой горкой гудит бомбардировщик-шмель. Наше затянувшееся молчание прерывает раскрасневшийся от жары и волнения Боба. Силится донести до нас ускользающую мысль, но непокорные слова не поддаются, путаются и распадаются на отдельные звуки. Мы ждем. В натужном выдохе Боба наконец делится каким-то огромным открытием:

– Босикомы!

– Насекомых жалеет, – привычно «переводит» Никитка.

В следующую минуту четырнадцать рук выгребают песок и мусор из-под бортов лодки, с ее дна, оставляя нетронутым живой участок. Муравьи бестолково мечутся, падают, бегут, ползут в панике поверх черноголовых толп. Совсем как люди.

…Мы не собираемся крушить ваше жилье – напротив, хотим вас спасти. Вы отправитесь по реке далеко-далеко. Нет, не на этом дырявом корабле, мы подарим вам другой. Он причалит к необитаемому лесному берегу, вы перетащите туда свой дом или построите новый. Вас там никто не обидит…

Солнце палит как бешеное. Пальцы ранятся о резучие корни тальника, в ногти забились песок и дерн, но мы не жалуемся. Боба сидит поодаль и с изумлением разглядывает муравьиную горку. До сих пор он, похоже, знал только то, что мог увидеть, потрогать, лизнуть, как кислую веточку с дарами «купцов», теперь же постиг нечто невещественное и тем не менее очень важное. Может быть, главное. Названия этому нет и у нас.

Волосы слиплись, виски заливает пот, но Олег, такой же потный и грязный, заряжает наше существование какой-то светлой силой. Во мне сумбурно смешиваются события жизни и опыт, почерпнутый из прочитанных книг. Руки трудятся, губы улыбаются Олегу. Я хочу, чтобы он всегда жил в нашем городе, хочу тонкую талию, как у муравьев (без брюшка), и лицо красивое, как у мамы.

Мы освободили лодку. Толкаем в корму осторожно, чтобы не навредить муравьям, Боба впереди тянет цепь. В песке остается глубокая борозда, испещренная рыхлыми полосами и следами босых ног. Таким черепашьим аллюром нам и к ночи не доволочь до места суденышко, казавшееся нетяжелым вначале. Ох, опыт, ты приходишь не из книг!

Фарид приносит из дому кусок фанеры. Острый край ее взрезает пласт слежавшегося песка под муравейником, и вот невредимый маленький мир стоит на плоском листе.

Боба размазывает по чумазому лицу слезы и сопли, в руке горсть земли с раздавленными «босикомыми».

– Убий, убий, – повторяет он плача. Обрезанные выше колен трико потемнели между ног – описался от огорчения.

– Ты же не нарочно на них наступил, – утешает Никитка. – Они мелкие, а ты вон какой большой, ты их просто не заметил.

До меня вдруг доходит, что ум, сноровка, тонкая талия, красота лица – второстепенные частности любви. Никитка любит брата таким, какой он есть.

Я тоже люблю свою сестру, маму, папу и всех родных (несмотря на некоторые их недостатки), а теперь, как ни странно, люблю и постороннего человека. Я восхищаюсь им и чувствую гордость за него вовсе не потому, что он умный и красивый. Олег ничуть не красивый, но если он уедет в Иркутск, я умру.

Легкий ветер обдувает лодыжки сухим песком. Поперек поручней мальчики закрепили веревкой навес из веток – для тени и на случай дождя. Муравейник опоясан кольцом травы и дерна. Кто-то высыпал из карманов кусочки печенья и несколько карамелек. Готовый к отплытию плот колышется на волнах.

– Они нас запомнят?

– Конечно. У них же коллективный мозг.

Мы входим в реку. Олег складывает ладони рупором и дает три прощальных гудка.

– Попутного ветра!

– Семь футов под килем!

На палке, воткнутой между ветками, развевается голубая майка Фарида. Мы стоим в холодной воде неподвижно, с ощущением какой-то пронзительной радости и чистоты. Толстый Боба снова близок к слезам (и не только он). Это здорово – вместе стоять и смотреть, как спешит по течению и теряется в алой заре муравьиный ковчег, а потом:

пропускать сквозь пальцы бегущую с напором реку,

забрасывать небо тучами брызг,

подлетать на водяных качелях, созданных вернувшейся откуда-то моторкой,

купаться в золоте самой высокой пробы на зависть библейским дельцам,

чувствовать себя богачами и владыками мира

и верить в свое бессмертие.

Это здорово!

Мы полны жизни, лета, реки. В ней отражается вечернее солнце. Наша река – лучшее небо… Но с берега доносится: «Олег, Олег!», и мы падаем с неба на землю.

Молодая женщина в нарядном платье, с красивым холодным лицом, спустилась с откоса. Наш командир уже одевается.

Зачем Снежная королева приблизилась к валуну? А я – зачем?.. Я для нее меньше муравья, я не существую, иначе она не сказала бы при мне то, что обрывками злых фраз – ледяных мушек – вторглось в мои уши.

– …Удрал! … беспризорниками… с этим жутким идиотом, на него… мерзко! … Оторвы, хулиганы! Чем вы занимались весь день?! … как их отцы, алкаши… Что я скажу твоему… не покладая рук, а его сын… Завтра же куплю билет… поставлю перед фактом… надоело… Надоело!

В моем сердце стужа. Такой стужи не было и в реке. Пусть я умру, но пусть мальчик из Иркутска никогда не приезжает в наш город.

Голова Олега опущена, ему стыдно.

– Пока, – говорит тихо.

– До свидания, – отвечаю я, а на уме вертится дразнилка: «За «пока» бьют бока». Я точно знаю, что больше не увижу человека, которого полюбила за полдня так же сильно, как люблю родных людей.

– Ребята, пока! – взмах рукой и фонарик улыбки.

Женщина торопит, костяшками пальцев легонько подталкивая мальчика в спину.

Из-под края валуна торчат кончики синих носков. Бегу, крича:

– Ты забыл, Олег, ты носки забыл!

Он оглядывается, женщина тоже обернулась. Помедлив, протягиваю носки ей.

– Спасибо, – в ее устах это звучит как «пошла вон».

Не увидеть меня теперь сложно. Помещаюсь в ее глазах вся, еще и раздваиваюсь – пара растрепанных босых девочек в мальчишечьих сатиновых трусиках. Кто из них – я? Не знаю, но по крайней мере одна из этих беспризорниц (наверное, бо́льшая оторва и хулиганка) выкрикивает в лицо Снежной королеве расхожий ответ:

– Спасибо – некрасиво, надо денежки платить!

…Как добралась домой, я не помню. Помню прабабушку на завалинке, с прутиком в руке. Дальше все застит вода. Я не могу остановить слезы, повернуть мои реки вспять. Вместо слов из сжатого горла вырываются судорожные вздохи, какие-то нечленораздельные звуки – ощущаю себя Бобой.

Бабдуся мудрым наитием поняла, что ничего плохого со мной не произошло. За ее плечами все-таки восемьдесят лет и богатый житейский опыт. Ей хочется одновременно выпороть непутевую правнучку и пожалеть. Помедлив, она делает то и другое: бьет прутиком по моей попе (совсем не больно) и привлекает к своей теплой груди.

Несмотря на отвращение к жизни, съедаю тарелку толченки с хлебом. На десерт меня ждет самодельная конфета из запретного сундука.

Бабдуся втирает в мои обгоревшие на солнце плечи и спину гусиный жир.

– Над чем слезы-то проливала?

Я рассказываю, помогая жестами, бессильная выразить словом чувство, нарисовать речью живые картины: ювелирное копошение муравьиной общины, счастливые лица ребят, толстого Бобу с ущербным разумом и ангельским сердцем, двух девочек муравьиного роста в глазах недоброй женщины и Олега… в чьей жизни не будет меня. Я еще не догадываюсь, что кроме той всеобъемлющей любви, которой мы щедро делились сегодня с миром, и той сокровенной, впервые познанной, которая принадлежит только мне, существует множество других ее ликов и множество личин, выдающих себя за нее.

Опять хочется плакать. Суровая рука нежно гладит мою бедовую голову.

– Ничего-о… Хорошее запомнится – станет опорой. Повезло вам махонькое диво увидеть, злому-то человеку не дано.

– Почему?

– Ну, почему… Бывает, ребенок нарочно топчет муравьев, и нет рядом с ним никого, кто унял бы. Самому-то невдомек, что он не их убивает, а радость в себе. Раз убил, два убил, дальше пошел… Злой человек вещь больше жалеет, чем живое, и радость его поддельная – вся от неживых вещей.

– У нас уже не поддельная?

– У вас – настоящая. С таким-то счастьем в душе ты теперь даже злого человека можешь пожалеть, Аречка. Пожалеть – и простить.

…Едва я добралась до раскладушки, прозрачные воды сна унесли меня далеко-далеко… День махонького дива не повторится, но столько еще событий произойдет, столько взлетов на гребень волны и падений – не сосчитать. Я Аречка-речка, я теку ручейком к большой реке…

Непонятно, когда отбурлило беспокойное мое течение; тихо движусь к другому берегу. Он мне знаком – тот берег, где на фоне серо-седых бревен старого дома светится нимб над прабабушкиной головой. Я неизбежно туда попаду и снова увижу мраморные от крахмала занавески, круг стола молочной белизны, сундук с изразцами и огонек в лампадке над прабабушкиной кроватью. Бабдуся при мне приготовит вкуснейшие конфеты с начинкой, похожей на халву из кедровых орешков – я ведь так и не удосужилась спросить рецепт… Потом мы возьмемся за руки и войдем в золотое небо реки. Сверкающей параллелью побегут мимо нас бесконечные волны, а мы с бабдусей будем стоять долго обнявшись – стоять и смотреть, как плывет по алой заре муравьиный ковчег.