Читать книгу Девочка в саду и другие рассказы - Олег Рябов - Страница 7

Сколько я повидал этих мастерских художников! Даже трудно представить. Был такой период у меня в жизни, когда каждый выход из дома – в кино, на концерт, на выставку, просто на прогулку – обязательно заканчивался в какой-нибудь мастерской. Там мы тусили, выпивали, ночевали, а иногда и зависали на несколько дней. И, при всем желании владельцев сделать их необычными и уютными, все эти мастерские были на одно лицо: самовары, прялки, гипсовые головы, иконы, манекены, пустые бутылки, банки, набитые окурками, и десятки, сотни картонов и холстов, залевкашенных, недописанных и не подписанных. И везде пахло красками.

Только мастерская Валерия Воронина отличалась от всех, отличалась тем, что в ней было неуютно. Посетителя, оказавшегося в ней, не покидало ощущение, что он попал на помойку. Да и пахло у него в доме, его собственном доме, где на третьем этаже находилась его студия, помойкой. А в углах, вместо привычных гипсовых отливок Зевса и Венеры Милосской, валялись пачки старых заплесневелых книг, пустые, грубо сколоченные ящики, диваны с вылезшими наружу невероятных размеров ржавыми пружинами или треснутый унитаз в сборе с трубой и сливным бачком. Продавая свою очередную работу посетителю или заказчику, Валерий всегда спрашивал:

– Чем пахнет?

– Помойкой! – чаще всего раздавалось в ответ.

– Значит – получилось, – радостно констатировал художник и добавлял: – наше вам кисточкой.

– Что это значит? – спрашивал заказчик.

– А это значит, что весь этот дом я построил своей кисточкой.

И это действительно было так.

Невероятная судьба Воронина складывалась чудно, так чудно, что про нее можно было написать роман, да кто-нибудь, может, еще и напишет. Хотя и мне известно несколько эпизодов, о которых можно рассказать.

В бурные «революционные» годы – в начале девяностых – мне пришлось стать организатором небольшой художественной выставки на Нижегородской ярмарке, приуроченной к какому-то всероссийскому форуму. Тогда на эти форумы к нам на ярмарку слетались птицы очень высокого полета, и можно было здесь увидеть и Джона Мейджора, и Джорджа Сороса. И вот подкатывает ко мне как-то мужичонка, неряшливо одетый и уже в годах, и, тыча пальцем в работу Валерия Воронина, спрашивает:

– Кто это?

– Не знаю, – отвечаю я. – Мужик какой-то, наверное, уголовник.

На картине был изображен мужик в майке, весь в наколках, сидящий на унитазе, а вся стена сзади него разрисована всякими непристойностями и исписана издевательскими нелепостями вроде «Слава КПСС». Рожа у мужика страшная и красная, и руки у него уродливые и красные, и видно, как он тужится и как ему трудно.

– Я Саша Глезер, галерейщик, слышал про такого? – говорит незнакомец. – Я вижу, что уголовник. Я спрашиваю – кто это написал?

– Валерий Воронин, – отвечаю я и соображаю, что передо мной человек, который сделал имена многим мировым знаменитостям.

Это он, Александр Глезер, один из организаторов «бульдозерной выставки», вывез за границу первые работы Оскара Рабина, Эрнста Неизвестного, Кабакова, Зверева и практически сделал им имена. Вот такие люди разгуливали тогда по коридорам Нижегородской ярмарки. Я дал галерейщику телефон Валеры Воронина, и через год у того состоялась первая выставка в Америке. Так он стал востребованным и покупаемым художником, у которого работы улетали прямо с мольберта.

Хотя это не первая метаморфоза в жизни художника Воронина. Впервые его заметил еще совсем в юношеском возрасте академик Мыльников на какой-то областной или зональной выставке, где-то на Севере.

– Беги, – сказал академик юному студенту художественного училища, увидев его натюрморт с рваными ботинками.

– Куда? – спросил у мастера Воронин.

– Из училища беги! Загубят они тебя, сломают.

И Валера Воронин побежал. Долго он бегал по нашей обширной стране, пока не проснулся в вытрезвителе села Большое Болдино. Да-да, в этом замечательном селе – замечательной мастерской нашего великого Поэта – был когда-то вытрезвитель. И теплым июньским утром снимала показания у не совсем протрезвевшего художника чудненькая девушка Валя, студентка юридического института, проходившая в Большом Болдине практику. И не устоял Валера: долго он дожидался у дверей вытрезвителя девушку Валю, долго мял свою кепку.

Кепка – жизненно важный реквизит художника Воронина. Он и гуляет в кепке, и ест в ней, и пишет. Изредка снимает: когда садится на мокрую скамейку или ложится спать в незнакомом месте. Тогда он кладет ее под себя или под голову.

Дождался он тогда, возле дверей вытрезвителя, девушку Валю. Полюбили молодые люди друг друга, поженились, и остепенился Воронин, и осел. Вот такой счастливый был в Большом Болдине вытрезвитель. А потом уже он построил свой дом, когда начал продавать удачно свои картины. Всем тогда хотелось израненную, изнасилованную Родину запомнить, и Валера ее запечатлел: бомжи, проститутки, нищие, пьяницы. Ну еще любил он писать старые дома, совсем уже развалюхи, с сараями и сортирами во дворе.

Все бы ничего, только пахло от картин Валерия Воронина помойкой. Это и покупатели замечали, а художник гордился этим: значит, получилось.

А однажды получил он заказ от своей меценатши Наташи: написать букет красных пионов. Была, была у него меценатша, солидная дама, уже в годах, состоятельная, из тех, кто прикупается в бутиках на Елисейских полях. И друзья, и подруги у нее были все под стать: насчет денег не стеснялись. А букет пионов нужен был Наташе в подарок подруге, у которой дочь в девках засиделась. Есть такая примета: пионы на стенку над кроватью надо повесить, чтобы замуж вышла.

Купил на базаре Воронин десяток красных шикарных пионов, поставил в вазу, и получился прекрасный натюрморт. И всех делов-то – три часа. Позвонил Наташе. Та приехала, посмотрела, все ей понравилось, деньги отдала и сказала, что заберет, когда холст высохнет.

Через три дня Валера сам картину упаковал и повез ее заказчице по адресу. Наташа жила на другом конце города в особнячке не хилом: с бассейном, бильярдом, прудом, гостевыми домиками. Занес мастер картину в гостиную, распаковал, поставил на специальный столик вроде ломберного. Стала Наташа разглядывать работу: то подойдет, то с боку посмотрит, а потом вдруг как глянет на Воронина и говорит:

– Подойди – понюхай!

– А чего нюхать-то? – спрашивает Воронин.

– Ты понюхай, понюхай – помойкой пахнет.

– Какой помойкой? Это краска не высохла.

– Какая краска? Ты понюхай, говорю. Как я такую картину молодой девушке подарю?

Подошел Воронин к картине, нагнулся, принюхался и почувствовал вполне отчетливый запах кислой-перекислой, самой деревенской помойки, куда мыльную воду сливают да картофельные очистки выбрасывают. Такой навязчивый запах – никакой не краски, а помойки.

Это был кошмарный и длительный период мучений Воронина. Он писал все лето и осень, писал сирень и подсолнухи, георгины и астры: как только краски холста высыхали – от картин пахло помойкой. Он перестал писать у себя в студии на третьем этаже, перебрался в гостиную на первый – результат тот же.

В ноябре он работать бросил и запил, чего с ним не случалось уже много лет. Он болтался по друзьям-художникам, ночевал в их мастерских, и внутри у него было полное опустошение, и не думалось даже о работе. Сколько это могло продолжаться – неизвестно, если бы не попал он однажды в новую мастерскую, которую дали молодому художнику, только выполнившему важный городской заказ. Высокие пятиметровые потолки, широкие большие окна, белые стены и простор: никаких безделушек и мусора. Воронин удивился, и его осенило.

Всю зиму он делал ремонт в своей мастерской: вытащил на свалку весь хлам, положил на пол новый ламинат, выбелил стены и потолки, развесил новые бра для подсветки. Позвонил он мне в апреле:

– Приезжай на новоселье.

Я никогда в жизни не видел такой мастерской: светло-лимонные полы, белоснежные стены и потолок, новый стеллаж с двумя десятками чистых холстов на подрамниках, два мольберта, три стола и три стула. Я стоял и молчал. Воронин тоже долго молчал, пока не сказал:

– Пойдем погуляем в лес. Подумаем о будущем.

Лес начинался сразу за поселком, в котором проживал мой друг-художник. Был конец апреля, птицы пели, земля была еще сырая, и в ложбинах лежал снег. Я подозревал, что мой друг повел меня в лес не случайно – было видно, что он что-то высматривает. И действительно, на симпатичной лужайке он увидел то, что искал. Это были подснежники, синие, пушистые подснежники, которых было много.

– Вот, собирай! – сказал он мне, и сам нагнулся и как-то спешно стал рвать цветы, пока не образовалась у него целая охапка.

Дома он засунул свой букет в большую фарфоровую полоскательницу от кузнецовского старинного сервиза и начал работать. Я сидел рядом и наблюдал за ним: Валера работал с какой-то жадностью, азартом, и в то же время ничего в нем не изменилось, в манере работы. Только когда я захотел закурить, он сказал мне как-то резко: «Выйди, а то табаком будет пахнуть». Когда я вернулся, мастер закончил писать букет и, лукаво посмотрев на меня, попросил:

– Понюхай – подснежниками пахнет?

– Ты что, дурак, что ли? Подснежники не пахнут.

– А ты понюхай.

И я, как тот дурак, подвел свой нос к холсту и понюхал – пахло красками и какой-то свежестью. Отстранившись от этюда на метр, я вполне увидел пушистость этого первого синего весеннего безумия.

– Валера, пахнут они красками. Свежими красками.

– Что?

– Свежими красками. Вот высохнет холст – понюхаем еще.

– Да нет. Это мои старые краски провоняли помойкой и старая палитра, на которой я их смешивал, провоняла. А я не мог понять – что так воняет. Я же теперь все новое купил.

В следующий раз я приехал к Воронину в мае. Было тепло. В его доме окна были раскрыты настежь. Вся гостиная моего художника была заставлена букетиками с ландышами. И они пахли просто оглушительно. Валера повел меня в мастерскую на третий этаж. Там тоже красовались в вазочках и стаканах ландыши. На полу стопкой и в ряд стояли несколько этюдов с этими замечательными майскими цветами. Художник поднял один из холстов и, поставив его на мольберт, сказал:

– Я тебе его дарю. Только сначала понюхай.

– Зачем? Я и так возьму. Спасибо.

– Нет, нет – понюхай.

Я наклонился к картине и отчетливо почувствовал запах ландыша. Еще мне показалось, что я слышу легкий волшебный звон. Мне подумалось, что я схожу с ума или меня кто-то разыгрывает.

– Ну что? Пахнут?

– Валера – пахнут!

– А вы думали, что я не смогу?

– Что ты, Валера! Я знал, что ты гений, – я говорил, но ничего не понимал. У меня даже голова закружилась от напряжения. Я не понимал, откуда этот запах и звон – явно не от букетиков, которые стояли вокруг.

– То-то же – гений. Просто я в растворитель добавил Валькиных духов «Серебристый ландыш».