Читать книгу Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2. - Олег Юрьев - Страница 93

Озеро в потертых штопках,

Небо в тощих синяках… —

Стало все как было, чтоб как

раньше все было – Или никак.

Вспомнить вдруг о том диктанте —

Как подарок на ногтé,

Хоть мы все уже не там, где

раньше все были – Или нигде.

На Северном море закаты белы,

И ртутная лупа слепит сквозь стволы,

А ступишь на поле отлива —

По щиколку грязь щекотлива.

(Когда над Балтийским горят облака,

Чухонской тоскою взбухает щека

И алая к солнцу полоска

Бежит от пивного киоска.

Я вышел из дому, лет десять тому,

И шел по отливу на белую тьму,

И я уже около где-то.

И ночь пустотою одета.)

Когда ни вернется пустая волна,

Она будет искр бесцветных полна,

Полна ослепленного света.

– И хоть бы прошло это лето! —

Посмотри с балконных сходней,

– что уж… так уж повелось… —

на небес халат исподний

в басурманщине полос

как из байки, как из нанки,

полуваточный, сквозной,

с набухающей в изнанке

серо-розовой близной – —

самолет под тучу скрылся

уходящий на восток,

на его спине искрился

дикой молнии росток,

на его глухих жужжалах

рваный рокот залипал,

на чувствилищах и жалах

мрак кусками закипал,

на его хвосте ребристом

дрожью пели провода,

тараканом серебристым

убегал он в никуда.

Ад сразу за порогом – жар и вар

ночного пищеблока, шмарь и гарь его.

Черт, буйный куст усов и шаровар,

лет – тыщи две! – гигантской люлькой варево

по часовому ходу шуровал.

Глаз не сомкнешь – то гневные борщи

вулканных жерл, то сытой мглы смесилища.

Не ропочи, душа, и не ропщи,

твоя вечерняя ворчня бессиляща.

Не грела днем, так не льдяни в ночи.

Бедный Гейне, жи́дка белокурый,

чья коса там в облаке дрожит?

– Смерть мужской, немецкий, с партитурой,

музыку ночную сторожит.

Скверно спать в гробу без боковины…

– Серной Сены расползлась волна,

и плывет в окно из Буковины

жидкая ночная тишина.

Весь день гудели кирочные ботала

немецкой шлакоблочной слободы;

гроза была – как пробка не сработала —

в коротких замыканиях воды;

автобуса набрякшая гармоника

утягивала мех за поворот;

турецкая собака с подоконника

кривила, с мукой судороги, рот;

я в дождь шагнул – его косые гвóздики

мне стукались у шляпы на полях;

соседский кот карябал лапой в воздухе,

нетрезвый и усатый, как поляк;

была зима вся изморозью траченой,

но сквозь нее темнела и текла,

неметчиною пахла и собачиной,

и сладким тленом газа и тепла;

я шел один. Ворóны или вóроны

в слезах и искрах вились надо мной.

Сменилась кровь. На все четыре стороны

Гроза ползла, не зная ни одной.

Опять с небоската колотит вода

В гремучие бубны радара,

Из черных снегов – за звездою звезда —

Спускается войско Гаспара:

           Слепого коня он ведет под уздцы,

           За ним с калашами шагают бойцы,

           Им нечего дать, с них нечего взять,

           Из самых последних наплакана рать,

                       А первыми так и не стать им,

                       И их воевода под стать им.

Из черных морей – за ладьею ладья —

(В тумане, как серная баня)

Всплывает дугою эскадра-змея,

Скелетами крыльев табаня:

           Под брызгами искр высыхает волна,

           Мадам Валтасар у бушприта пьяна,

           Кивает бантóм, в петлице бутон,

           Отходит десантная шлюпка бортом,

                       И машут матросские девки

                       Матрацным штандартом на древке.

Из черных проплешин, из каменных нор,

Из ссохшихся десен пустыни

В морщинистой коже ползет Мельхиор

С своими червями пустыми:

           Морщинистым глазом сжирая луну,

           Застенчиво жмется пластун к пластуну,

           Бездонны уста, простата пуста,

           Щекотится ус у незримого рта,

                       А может, прикуска кинжала —

                       Востры у язычников жала.

Небесная язва пухла, глубока —

Разрыва воронка сырая,

Предатель ракету пульнул в облака

И пляшет на крыше сарая,

           Завалы разобраны, сети сняты,

           Предатель с начальником стражи на ты,

           Мы спим, на подушку пуская слюну, —

           Цари-чернокнижники входят в страну.

                       Помилуй нас, Господи Боже,

                       Опять мы попались на то же.

На волны́ попятный выпят

в шкурке полувосковой

полый тополь солнцем сыпет,

мертвый, полувековой —

сучья старческие глáдки,

желтой серой заплыли́,

листья – гнутые облатки

на клею и на пыли —

не нагнутся в токе сорном

паутинных кристаллид…

Вдовья тополь, газом черным

вся очеркнута, стоит

за рекой. Сходить бы – не с кем,

да и как назад потом? —

мóстом Александро-Невским,

топким охтенским мостом

за рекý, где сушь литая

женских тóполей аллей?

Пух летит не долетая

от утопших тополéй:

водный шар в магнитной раме,

пух искрящийся над ним…

Кем родиться в смертном сраме?

– только тополем одним,

кем же кроме? Кроме – некем,

кроме тополя в окне…

Разве только – блеском неким

вскользь по вздыбленной волне..?

…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой,

как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой,

где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы

леденеющего жара разбегаются шары;

…будет тихо на причале – ни огня, ни корабля,

лодочник культю протянет в направлении рубля

и польет волна косая, золотея с-под винта,

от причала до причала, от моста и до моста;

…или будто бы случайно я тряхну из кошелька

три текучие крупинки дорогого порошка,

и польет волна косая через Зингера и Ко,

заливая в шар крылатый золотое молоко;

…или я такое слово на три такта просвищу,

что польет волна косая по обводному свищу,

золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец,

чтобы море на рассвете стало морем наконец.

На глубóко-синем небе треугольные круги.

Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят.

Тишина и нега мира – вот вам главные враги,

Отрядившие дозором голубят и воробьят.

Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны,

Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки,

Сколько виться еще будут ангелочки сатаны —

Наконечники без копий и воздушные волчки?

Я – веревка в вашем доме, я – шкилет у вас в шкафу,

Я – неношеная шуба в шкапе запертом у вас,

Тишину и негу мира вам не кинуть на фу-фу,

Тишина и нега мира дотлевает, как фугас.

…когда распоротый туман

набухнет, точно две сирени,

скользнет по яхтам и домам

стрела в горящем опереньи,

и вспыхнет башня на скале

– во мглы слабеющем растворе —

для всех, заблудших на земле,

для всех, блуждающих на море,

и бросится с востока на

закат, незнамо кем влекома,

внезапная голубизна

у окаема окоема.

…тогда, сквозь минные поля,

расплавленные в датских шхерах,

всплывут четыре корабля

расстрелянных. Четыре – серых.

Сирена закричит во мгле

о смертном, о последнем горе —

для всех заблудших на земле,

для всех блуждающих на море,

для тусклых башенных огней,

стрелой погашенных каленой,

что на восток, в страну теней,

идут кильватерной колонной.

…но что останется от них?

– aлмазной стрелки взмах и промах,

молчание проклятых книг

и грохот волн на волноломах —

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке

до моря черно-алого, куда закат затек.

В раю, должно быть, снег. И всё – ни норки в норке,

ни галок письменных, ни белок-распустех.

В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель

устало барражирует сверкающий озон.

В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —

в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.

В раю, должно быть, снег. Я был над ним, пролетом.

В пыли иллюминатора косой стеной он рос.

Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом

его отрезала цепочка черных роз.

В темных садиках зарешёченных

няньки пашут и ботами бьют,

а младенцы в морозных пощечинах

равнодушные песни поют.

Не слышны сюда с белой площади

облученных трамваев звонки,

небеса сине-чёрно полосчаты,

и подспущены, и низки.

Не прольнёт сюда с белой площади

проводами линованный лен.

Небеса сине-чёрно полосчаты,

купол искрами окаймлен.

…я с перрона сойду к заголенным стволам

– к зеркалам в их умноженном створе —

там, где с йодом мешается дым пополам

и с рекою мешается море…

…где, как слизни, лежат еще сгустки дождя

на крыжовнике возле обрыва,

где с гранитного склона сползает, дрожа,

сухопутная водоросль – ива…

…где вдвигают поглубже герань и табак

под брезентом облитые крыши,

и отрывистый лай зазаборных собак

комариной зазубрины тише…

Далеко, у Кронштадта, гроза всё длинней,

но сюда дотемна не доплыть ей,

потому что поставлена сеть перед ней

из блистающих облачных нитей.

По плоскому дну обратной реки

в пустых плоскодонках скользят старики

возздравствовать рай возвращенный,

как некто сказал некрещеный.

Со всех пристанéй стекает толпа

к лохматому плацу с пустотой от столпа

и безмолвно встает полукругом

на цыпочки в небе упругом.

Что в летнем саду, что в зимнем дворце

на дверцы прибито раскаленное «C»,

а тому, кто не спросится братца,

туда вообще не пробраться.

И в зимнем дворце, и в летнем саду

в две тысячи сорок лохматом году

в служебном подъезде у арки

лежат на меня контрамарки.

Я старый билет не снес на возврат,

поэтому мне и привратник не брат —

и поэтому в литерном ряде

мне скучать о потерянном аде.

– о откуда такой ослепительный прах

и до скрипа истóнченный скрежет

что во мраморных венах у варшав и у праг

песья кровь створожённая брезжит

и испуганно блеет объятий бежа

арнаута товарищ кургузый

и садится веницейская тьма-госпожа

на дубленую кучу рагузы

и в рутенских амбарах сыреют дымы

и слоятся мадьярские чумы

и встают на запястья у границы чумы

в шароварах лампасных кучумы?

– то обозы везут черногубчатый хлеб

вдоль границы по склизкому шляху —

и в елейную ильну и за гребаный греб,

и к мадьяру и к чеху и к ляху

так взметается лед до небесных пустынь

растолченный цепями литыми

так псоглавые латники бьют щитами о тын

гулко лая на трубной латыни:

со шляхетскою миской беги за порог

и лови подлетающий – вот он! —

кус – крупитчатый точно он черный творог

подтекающий розовым потом.

Разгорается запад заречный

сине-газовым полуогнем —

ветер перечный, мгле поперечный

расклиняется медленно в нем.

Треугольным копытом Газпрома

твердь незримая пронзена,

и паломой летит из пролома

с расковырянной грудью луна.

Толпы дерев за копьями охраны,

они уже и не хотят уйти —

плечами плещут, алы и охряны,

слюнями блещут и бугрят культи.

А братья их, полны струистой пыли

под черной замороженной корой,

лежат зарыты в трехсотлетнем иле

и медленно качаются порой.

Но разве из того же матерьяла,

что пленный лес и тленная река,

дождик мгновенный, забурливший льяла

и снова ускакавший в облака?

О медленном золоте нашего дня

поет на чугунном углу западня

и наголо колосом зреет,

который качается в утренней мгле,

где голые тени стоят на игле

и наглое олово реет.

Когда мы выходим за бледный порог,

лежит на земле поколений творог

уже растолченный и сжатый

и плачет вагоновожатый,

в сухой порошок заезжая трамвай,

и падает снег-растопыра на май,

и пахнет последнею жатвой.

О родине спелой отпеты не все

шуршащие песни – косцу и косе

еще величальной не ныли.

Когда мы вступаем в рассветную мглу,

грохочет трамвай, как гранат, на углу,

и в заднем вагоне не мы ли?

С холодной копейкой стоять под копьем

наклонным, обернутым ветра тряпьем,

среди заснежённого мая

была нам дорога прямая —

но, видимо, вырвал страницу писец

из книги небесной, и вздрогнул косец,

рывками косу поднимая.