Читать книгу Шетти - Олеся Литвинова - Страница 3

Кажется, это первый раз, когда я сбегаю от Эшли не потому, что боюсь попортить нашу крепкую дружбу сексом, и не потому, что мне с ней скучно. Обычно либо так, либо эдак. Нет, я сбегаю потому, что у меня паршиво на душе, а делиться такой гадостью я ни с кем не хочу. Это не была жалоба из разряда «Джимми – козёл, и моя начальница – козёл». Это было нечто такое, чего я не смог бы объяснить и чего моя ревнивая девочка не поняла бы. Она и не старалась.

– Трансвестит?..

Она выглядит почти смешной со своими выплывшими на лоб глазами и тесно сцепленными скулами. Эшли никогда не была особенно загадочной личностью, но в эту минуту её душа и разум открыты мне совершенно, будто стоят за тончайшим стеклышком. Я вижу, сколько разных эмоций борются в её напряженном мозгу, и даже опасаюсь, что он порвётся.

– Как бы… Мужчина?

– Да.

– Как тот певец? Певица…

– Нет, у него не было бороды. – Я пожимаю плечами; мне вдруг становится невыносимо, истерически весело. – Вообще-то, он был довольно симпатичный.

– Симпатичный?..

– Симпатичная.

Бедняжка видит или, по крайней мере, чувствует, что я смеюсь над ней, но в глазах её нет ни капли обиды. Она опускает глаза и старается привести мысли в порядок. Я вижу, как глубокое смущение и недоумение овладевают всей её сущностью, а запоздавшее осознание вгоняет милое личико в краску. Солнышко, в дураках сейчас только один из нас, и это не ты.

– Я не знала, Лу.

– Не знала чего?

Нервы мои максимально расстроены, и я изо всех сил кусаю себе щеки и губы, чтобы не расхохотаться прямо ей в лицо. Зачем я молчу? Зачем подыгрываю?

– Я думала… – Она не договаривает, обуреваемая кошмарными сомнениями.

Конечно, теперь для неё всё встаёт на свои места. Ни Эшли, ни мама, ни сестрёнки никогда не видели меня с девушкой. Самая интимная вещь, виденная первой по отношению к себе, – это поцелуй в щёку. Сухонький такой получился, и вспоминать нечего.

Худшее чувство на свете – наконец признаваться себе в том, о чём давно знал или подозревал. Меня не удивляет то, что Эш молчит и, кажется, вовсе не думает дальше копаться в моих сношениях с загадочной Шетти. Я уверен, уверен совершенно, она давно думала, что я голубой, только всегда с отвращением гнала эту мысль подальше. Сказать такой чувствительной женщине, что ты гомосексуал, всё равно что признаться ей в страшном диагнозе, в раке желудка, например.

Она молчит, и я вдруг чувствую себя ужасно уставшим. Мельком смотрю на электронные часики около телевизора и с удивлением отмечаю, что циферки-малютки уже давно перешагнули за полночь. Так поздно?.. Как же вышло, что уже так поздно?

– А почему ты был в борделе?..

Тук-тук.

– Джимми затащил. – Я говорю очень спокойно, не отрывая глаз от её растерянного лица. – Сказал, что мы повеселимся, а потом хозяйка расставила перед нами весь… Всех девочек.

Сердце вздрагивает и замирает: Эшли больно меня слушать.

– Много их было? – зачем-то спрашивает она.

– Много? Не знаю… – Циничный голосок вот-вот подведёт меня. – Я без понятия, как среди всех них не смог различить мужика. Да я б и не различил, если бы Джимми не…

Хватит, хватит, хватит!

– Так ты не сам выбрал его?

– Сам выбрал, но случайно.

Я чувствую, что запутался сам и совершенно запутал её. Крепко сжимая маленькие кулачки, Эшли смотрит на меня не то с надеждой, не то с разочарованием.

– Я не хотел, вообще-то, и проститутку выбирать, то есть девушку, я просто хотел… Я не знаю.

Чушь.

– Не подумай, я бы в койку никого не потащил. – Я говорю, стараясь не смотреть на неё и не звучать так, будто оправдываюсь. – У меня нет доверия к таким заведениям, но мы с Джимми всё же пришли, и я захотел пошутить, поболтать с кем-нибудь, может, угостить джином и отпустить без продолжения. Понимаешь? А когда стал выбирать… Ещё эта их главная сука так смотрела на меня…

– Лу…

– Никто мне не сказал, что это транс, никто не сказал, все только поржали надо мной, а потом Джимми начал орать так орать что каждая ШЛЮХА в Чикаго должно бЫТЬ УСЛЫШАЛА КАК ОН ОРЁ

– ЛУ!

– Что?!

– Тише, – испуганно бормочет она, поглаживая мои плечи. – Не кричи. Всё нормально.

– Ты же не хренов психолог! – рычу, сдёрнув её руку. – «Всё нормально»? А кто я теперь, по-твоему? Голубой, да? Голубой?

Она кусает щёки и молчит.

– Тебе надо домой.

– Да давно мне надо! – шиплю я, с досадой глядя на неё. – Я и сам знаю, что надо, и сам собирался, да только ты не д…

Я не договариваю, потому что Эшли вдруг припечатывается к моим губам своими, да так резво, что мы оба едва не звеним зубами. Секунды две я стою обездвиженный, а затем, когда она принимается шуршать ширинкой моих штанов, с криком её отталкиваю.

– Да ЧТО с тобой?!

Она в страхе прижимает пальцы к губам и шепчет:

– Лу, я люблю тебя.

– Нет, Эш, это ты зря, – бросаю я, с отвращением и волнением вытирая губы. – Чёрт тебя дери, Эш. Чёрт. Чёрт.

Да, она даже не старалась понять. Глупая Эшли. Бедная Эшли. В моей голове снова всплывает наш «поцелуй», и меня резко передёргивает. Я, конечно, не Шиллер, но до чего же мерзко.

Тело окутывает жидкая, противная усталость. Мне хочется навсегда уснуть на твёрдом вонючем сиденье такси, и чтобы испитое лицо чёрной женщины за рулём везло меня вперёд, всё дальше вперёд, по вонючим улицам, а затем всё дальше, дальше от вонючего города, и чтобы не было больше ни Джимми, ни Стоукс, ни Эшли, ни проституток, а было только глубокое, тихое, нежное, ласковое «ничего»… Иногда мне кажется, что «ничего» – это гораздо лучше, чем «всё» или вообще чем «что-то» или «кто-то». Ведь никогда не знаешь, кто этот «кто-то». Никогда не знаешь, когда тебя обманут.

– Эй, мистер…

– Я не мистер.

Испитые чёрные глаза скучно меня оглядывают и вздыхают.

– Ты и не представился, чувак. Приехали, плати.

Я поднимаю голову, в растерянности оглядываюсь и улыбаюсь. Такая дряхлая, дрянная машинка посреди дорогих квартирных комплексов и широких светящихся окон. Если бы у машин были швейцары, они бы прогнали эту бурчащую мотором старушку в шею и были бы правы. Ей и её хозяйке здесь не место, и уж тем более здесь не место мне, поэтому я впиваюсь глазами в вонючую дверь и заношу серую ногу на тротуар. Я ухожу, ухожу, я должен уйти…

– Ты куда пошёл, сэр?

Пауза.

– Ты должен мне заплатить, даже если ты пьяный в жопу.

Помолчав, я оставляю на вонючем запятнанном сиденье случайную купюру, бью дверью и ухожу домой. Забыться, уснуть, спрятаться.

Нет, конечно, забытьё и сон – разные вещи. Я как будто давно уже не сплю, а только забываюсь. Улёгшись далеко за полночь, встаю очень рано и долго лежу в постели, молча глядя в тусклый потолок. Осенью и зимой особенно невыносимо – ни солнца, ни света, ни тепла, лишь ледяная темень и сменяющая её холодная, промозглая серость.

Но утром глаза мои раскрываются совершенно чётко под тихий ропот будильника. Восемь? Конечно, восемь. Домой Лу вернулся лишь в третьем часу и потому не заметил, как столько проспал. Я приподнимаюсь, и что-то с болезненной силой сжимается внутри меня, и тоскливая пыль, осевшая на душе за ночь, взлетает ввысь от торопливого движения.

Мне вспоминается ночной сон; сначала смутно, робко, потом всё смелее перед моими глазами вырисовывается нечто жуткое, тихое, нечто совсем недавно напугавшее меня.

Я помню, что засыпал с клокочущим раздражением в сердце, однако, забывшись, ощущаю лишь спокойствие. Кажется, будто из души пропало всё, что прежде мутило и смущало её, и осталась лишь чистая, юная, покойная пустота.

Я стою в полумраке. Я чувствую вокруг твёрдые предметы: дерево. Дерево, скамья. Множество скамей. Спинки, спинки, спинки. Цветное стекло. Темень. Окна нет. Я опускаю глаза на холодный деревянный пол и вижу, как сквозь доски тянется тоненький луч света. Он указывает, зовя, и я слежу за ним: он плывёт и достигает черного мешка. Но это не мешок, а полы сутаны.

Луч широко растягивается и вспыхивает ярким светом!

Действительно, сутана, всё сутана, а священника нет. Ни рук, ни лица, лишь очертание тела: голова скрыта подобием капюшона, жёсткий воротничок почти беспомощно болтается во тьме. Сутана молчит, стоя передо мной, я вижу, что она легонько качается в воздухе. Полы – чуть влево, полы – чуть вправо.

Моя очищенная пустота срывается в обрыв, и на её место встает неудержимый, почти дикий страх.

Что же ты висишь? Что молчишь?

У меня дрожат руки, мне хочется схватиться за деревянную спинку позади, но тело не повинуется, заворожённо стоя перед чёрным молчаливым одеянием. Ожидание становится невыносимым; у меня получается дёрнуться в сторону, и мельком глаза я в ужасе вижу, что сутана дёргается тоже.

– Ах ты дрянь, Скофилд, ах ты дрянь!

кто это сказал кто это сказал

Падаю в пропасть, как Алиса, и слышу, как кричит девичий голос. Откуда он мне знаком?

Перед глазами мелькают цветастые подушки, красные, белые, жёлтые, зеленые, пёстрые-пёстрые, плывут рыбы… рыбы рыбы рыбы ПЛОТВА, плотва, которую я ловил с отчимом на Иллинойсе, когда мне было пятнадцать или восемьдесят семь, не помню, не помню… Красноперая плотва! Такой не бывает, а она всё плывёт передо мной.

Пёстрый, быстрый поток закручивается, закручивается и…

Я смотрю, как ледяная вода, закручиваясь и закручиваясь, исчезает в сливной дырке. Подставляю ладонь под воду – холодно – и на душе так же. Ненавижу кошмары. За эти полусутки я совсем свалился в сюрреализм, пора потихоньку всплывать.

Издательство распахивает двери, и я вплываю в него с липким ощущением, будто нынешний день вовсе не будет дерьмовым. Обычно, конечно, наоборот, но в эту минуту мне кажется, что всё говно во мне и в том, что вокруг меня, просто вытекло в огромную помойную яму и засохло там до поры. Я молча скольжу по холодному полу, и меня постепенно накрывает благодушное отстранение от всего, что произошло недавно. Джимми, маленький трансвестит, проституцкий смех, ночной крик, попытка изнасилования со стороны Эшли, сутана… Всё проносится мимо, как косяк красноперых рыбок.

Странная полууверенность сжимает мне сердце и заставляет его чуточку улыбнуться. Я даже окидываю Келли ласковым взглядом. Келли – моя помощница, девушка очень хорошенькая, но навязчивая, слезливая и шумная. Когда она впервые ко мне прибежала, в моей голове затрепетали смутные мысли о соблазнении, а приглядевшись, я плюнул. Теперь лишь держу её поближе и хорошо плачу за невообразимую расторопность, честность и отличную память, порой искренне и справедливо сердясь, но не слишком: Келли – маленький маячок в мире бесконечных совещаний и нескончаемых дедлайнов. Коря её за суетливость, я всегда бываю безмерно благодарен за точные уведомления о том, на кого и почему мне сейчас следует орать.

Сейчас же, задержав на ней подобревший взгляд, я немедленно попадаю в зону риска, и вот она уже встаёт и несётся ко мне со своим жирным ежедневником.

Снова едва не плачет.

– Доброе утро! Доброе утро, сэр! Ах…

– Привет. – Я внимательно на неё смотрю. – Что опять случилось?

– Как спалось? Господи, кошмар, – лопочет она, едва переводя дух, – миссис Стоукс вас не застала, но просила вам сказать и так посмотрела, ну, что я вообще, вообще не могла, хотя должна была, и вот… вы пойдёте, ну, вы представляете, что ей от вас надо? Чтобы самой вызывать так, а?

– Подожди, помолчи, Стоукс сюда приходила?

– Да.

– Лично?

– Да!

– И сказала зайти?

– Да, к ней зайти! Она сказала: «Пусть мистер Скофилд…»

– Злая была?

– Да нет… нет, наверное, не знаю. Не орала, не требовала, но передала и настоятельно просила вас…

– Что?

– Зайти!

– Да боже мой, – бормочу я, переводя глаза на свой телефон. Спустя мгновение на моих губах поигрывает лёгкая ироническая улыбка. В сообщениях и впрямь сверкает оранжевый маячок. Бедняжка Келли стоит рядышком и то краснеет, то бледнеет, а перед моими глазами красуется пара сухих строк:

Скофилд, в девять на рабочем месте тебя нет. Но загляни, как придёшь.

Даже если не хочешь, у меня новости.

Келли почтительно не заглядывает мне за руку, хотя очень хочет, и только пучит на меня глаза.

– Было приятно поработать с тобой.

– Что-о-о? Что вы говорите, вы с ума сошли?

– Ты не могла бы принести мне кофе?

Пауза. Я настаиваю:

– Напоследок? Поставишь его мне на стол, хорошо?..

Бам! Она лезет мне за руку, проглатывает сообщение и тут же вскидывает свои большие, полные недоверчивых слёз глаза.

– Сэр…

Молчит, едва не всхлипывая.

– Мы ведь с вами ей всю отчётность… Каждого писаку… Дебильные эти собра…

– Келли. – Я выдыхаю и сжимаю ей руку. – Меня пока только на ковёр вызывают. Не реви. Туш…

– Тушь. – Она молчит и вдруг впивается французскими ногтями в мою руку. – Но «новости»! Утром!

– Или вечером, какая разница, – отвечаю я. – Перестань. Вдруг что-то хорошее.

Маленькое и суетное существо всегда переживает за меня, как никто другой. И, хотя я знаю, что Келли совершенно так же переживала бы и за раздавленного дождевого червяка, я от души благодарен и не хочу, чтобы эта оранжевая тревога, заметно растущая у меня в душе, передалась и ей.

– Нет, это вы перестаньте. У меня нет сил столько, чтобы… чтобы так огорчаться из-за вас всех!

– А из-за кого ещё ты огорчаешься?

Она медлит и отходит.

– Вы вот, сэр, вы знаете, что я очень эмоциональная, и стоите, и только смеётесь надо мной. Нет… Идите к Стоукс. Вот выгонит она вас, не знаю, за что, конечно, но выгонит – и даже глазом не моргну, не замечу.

– Ну извини, не сердись.

– Идите. Я тут подожду.

Келли немножко хмурится и складывает руки на груди. Я задумчиво кладу мобильник в карман брюк и шагаю к лифту.

– Идите, идите.

Мне кажется, что, уходя, я слышу за спиной ещё один нерешительный всхлип.

Келли права: новости? Что нового может мне сказать суровая миссис Стоукс?

Мы с Линдой знакомы вот уж девятый год: она покровительствовала мне с самого выпуска по рекомендации одного хорошего человека, которому ещё в колледже я понравился тем, что умел прекращать бухать, чтобы вовремя приняться за работу. Хорошим человеком был профессор Уэбб, и Стоукс ему доверилась, однако невзлюбила меня сразу же.

С самого утра она важно водила новоприбывшего меня по отделам редакции и говорила: эти отвечают за это, эти – за то. Я молчком ходил следом, сжимая в руках тусклый планшет с бумагами, и делал вид, что усиленно запоминаю. Сам же внимательно следил за краешками бесчисленных серых и чёрных юбок. Виновные в спермотоксикозе – неумелое поступление, увлечение курсом, мистер Уэбб, защита раз, магистратура, защита два, семинар номер восемьдесят четыре, выпуск. Единственная задница, тогда мне доступная и по времени, и по деньгам, была моя собственная – утонувшая в курсовых и костлявая от бессонницы. Популярное издательство «Джордан» оказалось рассадником стройных колен – и я позволил себе увлечься.

Конечно, ненадолго: педантку Стоукс жутко взбесило моё поведение. Спустя пару месяцев кто-то донёс ей на меня: мол, Скофилд имеет четверть бухгалтерии и половину пиарщиц; к тогдашнему сожалению, это была ложь, но Линда, меня не любившая, поверила. Два месяца – и мой первый вызов на ковёр.

Ты себе что позволяешь?

Ты хоть…

Скофилд, предупреждаю…

Уэбб – мой друг, но если ты…

Понял?

Конечно!

Больше злой, чем пристыженный, выходя от миссис Стоукс в тот день, я твёрдо решил как следует приняться за работу; и принялся. Работал честно и добросовестно, не забывая вести последовательную отчётность обо всем, чему учился и что замечал. Через месяц Линда вызвала меня вновь.

…ТЫ С УМА СОШЁЛ ОТГОВАРИВАТЬ АВТОРОВ?!

…ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕ…

…ТЫ КТО ТАКОЙ?

…Я ЛИЧНО ЧИТАЛА ЕГО РУКОПИСЬ, И ОНА ПОТРЯСАЮЩАЯ, А ТЫ…

…ДА ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ? ТЫ ЛУЧШЕ МЕНЯ ЗНАЕШЬ, КТО НОРМАЛЬНО ПИШЕТ, А КТО НЕТ? ТЕБЕ СКОЛЬКО, ТРИ ГОДА?

…ТЫ СВОЙ ЧЁРТОВ МАКСИМАЛИЗМ…

…ЧТО?

…НЕТ!

…ОТГОВОРИЛ МНЕ…

Дальше получилось как в эффектном кино. Помню, как, вытерев её расплёванные слюни, я молча положил перед Стоукс другую рукопись, которую мне днём ранее прислал один ирландский недоучка. Я прочёл её за ночь. История о цифровом вирусе, лишавшем людей сна, показалась мне потрясающей, но я говорю «недоучка», потому что до сих пор помню, как спотыкался о плохую речь и страдающую местами логику.

Я предложил Линде прочитать рукопись и, прежде чем она взвилась на меня в гневном негодовании, сказал, что напишу заявление, если она посчитает её дерьмом. А если нет, то она простит мне выгнанного «мистера Шедевр» и займётся моим ирландцем. Не помню, блефовал я тогда или нет (всё же был полустажёр на съемной квартире), но моя нарочито сухая дерзость сработала. Старушка Стоукс была не прочь от меня избавиться и, поплевавшись, согласилась.

И «Шедевр» канул в Лету, потому что, господи, у меня же есть мозги. Ирландца пустили в приличном тираже, и, доселе известный лишь группке читателей в сети, он выстрелил. Его звали Оливер Росс, и с Оливера Росса началась моя настоящая работа в «Джордане». Парнишка стал моим постоянным автором, и с мистикой работать мне полюбилось. Конечно, покупали её гораздо лучше, чем писали. Рукописи про «бабадуков» и разлагающихся мертвецов слали все кому не лень – девушки с кислотными волосами, запойные учителя английского, матери-одиночки, выпускники-максималисты и даже санитары.

Однако я терпел – терпел и искренне пахал, обожая издательство, и, хотя у Стоукс не исчезли проблемы с доверием, ко мне она стала прислушиваться. Зарывшись в тоску самиздата, я вдруг находил то, что было оригинально и жутко, а она, окинув рукопись скептическим взглядом, с напускным неудовольствием пропускала её в печать. В издательском плане всё шло более-менее хорошо, хотя темпераментами мы с Линдой всё же не сошлись.

Спустя несколько лет, пару кризисов и с десяток стрельнувших монстров, я ловко влез в ряды ведущих редакторов. Электронный счёт набух, авторы задышали свободнее, а Линда и не думала сопротивляться. Наши перепалки постепенно сошли на нет, и только их лёгкий, смутный отблеск порой лениво всплывал на совещаниях. Мы не мешали друг другу, каждый занимался своим делом, и потому то, что она ЛИЧНО искала меня в моей зловещей литературной обители, написала мне странный и-мейл, САМА приходила К КЕЛЛИ, было, конечно, очень сложно представить.