Читать книгу Назови меня по имени - Ольга Аникина - Страница 5

Способ пережить третье января был только один: покрепче сжать зубы и пореже смотреть на циферблат. «Дежурства в школе никто не отменял», – говорила директриса. На один день Маша должна была забыть о каникулах и приехать на работу, чтобы потом, в конце дня, снова отыграть всё обратно и сделать вид, что отдых продолжается. Вечером Марк ждал её в гости, а ради этой встречи стоило потерпеть и всё остальное.

Маша добралась до школы, как и положено, к девяти часам. Дороги в городе стояли непривычно свободные, каждый пятый светофор не работал и мигал жёлтым светом. Такой же пустой и неуютной показалась Маше её собственная квартира, которую она покинула сегодня без сожаления.

Она вспоминала вчерашний Петькин отъезд и то, как сын торопился поскорее покинуть зал регистрации, чтобы пройти наконец за белую пластиковую перегородку, на территорию свободы, где никто не окрикнет, не одёрнет, не прикажет надеть шапку. Маша прекрасно понимала, что ребёнок, конечно же, не перепутает номер выхода и отыщет своё место в самолёте. Волноваться было не за что. И всё-таки… Она впервые отпустила его лететь одного и до последней секунды пыталась задержать сына – чтобы сказать ему что-то, и ещё, и ещё, повторить какие-то бессмысленные предостережения.

После возвращения из аэропорта день прошёл быстро, словно промелькнул. Такой же короткой оказалась ночь – и Маша словно бы перенеслась из вчерашнего дня в сегодняшний, прямо в здание школы.

Дверь открыл дежурный охранник, седоватый человек в чёрной форме с нашивкой.

Во время Машиного дежурства должны были прийти рабочие, чтобы начать белить потолок в комнате группы продлённого дня; в обязанности дежурного учителя входил контроль за работой мастеров. Рабочие пришли почти одновременно с Машей. Она проводила их на второй этаж, и через несколько минут по гулким школьным коридорам прокатились характерные звуки; в комнате отдыха двигали мебель. Старший работяга зычным голосом отдавал команды младшему на их родном языке – наверное, на таджикском, решила Маша. Младший послушно выполнял указания. Для порядка потоптавшись одну или две минуты в помещении продлёнки, учительница прикрыла дверь и оставила мастеров в покое.

Трёхэтажное здание школы было старым и типовым. Оно давно требовало ремонта, который производился точечно, большей частью в каникулы и в основном с помощью денег, добытых через родительский комитет. Например, на ремонт помещения продлёнки, которое принято было именовать «комната отдыха», денег дали родители Данилы Красневского, выпускника из 11-го «А» класса.

Маша уже третий год писала заявки на установку новых пластиковых окон в кабинете русского языка и литературы, но её требование всё ещё числилось в конце списка, хотя многие другие хозяйственные запросы, поступившие гораздо позже, странным образом решались без очереди.

– Будет лучше, если вы сами попытаетесь найти средства для установки окон, – намекала Маше Нинель Валентиновна. – Поговорите с родителями слабых учеников.

Маша не умела выбивать деньги из родителей. Не умела и учиться этому не желала; лет семь назад, на одном из педсоветов она чересчур резко – как это свойственно молодым и неопытным людям – высказала своё мнение о подобном способе поиска средств. Машина принципиальность надолго настроила против неё почти весь педагогический коллектив.

– Жаль, не застали вы Инну Сигизмундовну, – ответила на Машин выпад одна из её старших коллег. – Сталинистка, выжившая из ума. Вы с ней очень похожи.

Инна Сигизмундовна считалась легендой школы. Коллеги терпеть её не могли за то, что взяток от родителей она никогда не брала, а в спорных ситуациях всегда рубила правду-матку. Старуха дожила до звания заслуженного учителя, и, так как никто не мог заставить её добровольно проститься с преподаванием, в восемьдесят два года Инну Сигизмундовну вынесли из школы ногами вперёд в буквальном смысле слова.

После педсовета, где Машу сравнили с «выжившей из ума сталинисткой», молодой учительнице так и не удалось наладить дружеские отношения со старшими коллегами.

Ещё одной причиной постоянных конфликтов учителей и начальства были школьные дежурства.

Вменить учителям обязанность дежурить по школе в праздничные дни было частью приказа, который администрация утвердила на заседании школьного правления. Пункт значился в Уставе, но содержимое этого внутреннего документа сильно расходилось с содержимым Трудового кодекса. Молодые учителя время от времени пытались оспорить Устав и отказывались дежурить, но противостояние директрисе, что ни говори, было делом рискованным. Бунтари в коллективе долго не задерживались. Им создавались особые условия, и они уходили сами.

Директриса Нинель Валентиновна давно уже перешагнула пятидесятилетний рубеж, но одевалась в голубые, розовые и светло-серые приталенные костюмы, чем задавала пример всем женщинам, работавшим под её руководством. В любой черте начальницы глубоко отпечатались следы власти и упорного пути к ней. Её нижняя челюсть с рядом желтоватых зубов настолько неестественно выпирала вперёд, что всё остальное в её внешности казалось второстепенным: и крупные родинки на лбу, и тяжёлые веки, и бульдожьи брыли, размывавшие контур лица, всегда покрытого тональным кремом. Все знали, что под плотным слоем косметики директриса прятала большое красное пятно в форме бабочки, крылья которой соединялись на спинке носа. Много лет Нинель Валентиновна носила одну и ту же причёску – платиновую халу на затылке, закреплённую шпильками.

Манера работы Нинели Валентиновны была тоже бульдожья: использовать выгодные связи, поощрять нужных людей, избавляться от ненужных, а проблемы закатывать глубоко в бетон. Директриса держала в тонусе весь учительский коллектив. Справедливость была ей не чужда, и Маша уже не раз убеждалась в этом, но, как человек старой закалки, Нинель многие сложности решала по старинке, единым росчерком пера. Чтобы решать, на каких бумагах ставить этот росчерк, советчики ей не требовались.

Нинель подписывала графики дежурств почти не глядя, полностью доверяя человеку, составлявшему их. Этим человеком была одна из трёх администраторов-завучей, Анна Сергеевна Горячева.

Анна Сергеевна выглядела довольно молодо, вернее сказать, моложаво. Косметика, маникюр, брови, старомодно выведенные в тонкую ниточку, каштановое каре с идеально прокрашенными корнями, всегда эффектные, хотя и некрупные, серьги. На безымянном пальце Горячева носила широкое обручальное кольцо, хотя вся школа знала, что классная 11-го «А» никогда не была замужем. Анна Сергеевна занимала должность заведующего учебной частью всего лишь полтора года. До этого назначения она, как и Маша, была обычной учительницей русского языка и литературы.

Восемь лет назад, когда Машу взяли преподавать русский язык на четверть ставки, Анну Сергеевну сделали Машиной наставницей. Горячеву невероятно раздражало, что девушка устроилась в их школьный коллектив по большому блату, через знакомства профессора Иртышова. Но другого способа найти работу учителя у Маши тогда не было: когда она приехала в Москву, у неё за спиной имелось всего лишь несколько лет обучения в Педагогическом институте и смутные воспоминания о практике, которую она проходила в одной из петербургских школ.

Так как поначалу Маша поступила на исторический факультет, а на филфак перевелась уже позже, на своей первой практике она вела историю у шестых и восьмых классов и рассказывала детям о Великой французской революции, сама не имея об этом событии никакого представления. Дети на уроках ходили по классу, плевались жёваной бумагой, врубали на полную громкость какие-то модные синглы. Один раз Маша посреди урока в слезах выбежала из кабинета. Но уже в Москве, когда встал вопрос о выживании, в Машином характере вдруг появилась неожиданная жёсткость.

Она пришла на свой первый урок так, как рабочие выходили на баррикады. Глаза её горели, в голосе звенел металл. Получив вожделенные четверть ставки (надо полагать, директрисе понравилось, что теперь у них в школе будет преподавать внучка самого академика Иртышова), Маша вела русский и литературу у пятых и седьмых классов. Её наставница Анна Сергеевна курировала уроки, проверяла после Маши самостоятельные работы учеников, а поурочное планирование Маша видела в страшных снах.

«Двадцать лет работаю и никогда не слышала такой безграмотной речи» – так Анна Сергеевна отозвалась на педсовете о первом Машином открытом уроке.

Однажды Горячева села «на галёрку» и, после того как Маша уже начала объяснять тему, привстала с места, надела на нос очки и сделала несколько шагов вдоль ряда парт.

– Ну вот, а я-то сомневалась, не забыла ли Мария Александровна сегодня юбку надеть? Оказывается, не забыла. Вон, из-под пиджака что-то виднеется.

В классе грохнул взрыв смеха. Маша попыталась вернуться в русло урока, но её никто уже не слушал.

После эпизода с юбкой Маша чувствовала себя даже не униженной – контуженной. Её словно ударили по голове чем-то тяжёлым, и удар на несколько часов лишил её возможности говорить связно и по делу. В тот же день Маша чуть было не написала заявление по собственному желанию. Увы, ей некуда было уходить. На сайтах поиска работы для лиц с неоконченным высшим образованием попадались только вакансии детсадовских нянечек с соответствующей зарплатой. А Маше требовалось во что бы то ни стало выжить, доучиться, вырастить Петьку и заработать на жильё, чтоб больше никогда не просить ни у кого помощи и не переезжать с одной съёмной квартиры на другую. Именно в те дни Маша приняла решение: сцепить зубы и терпеть во что бы то ни стало. Заявление об уходе так и осталось ненаписанным.

Маша начала преподавать в десятых и одиннадцатых классах, только когда Анне Сергеевне предложили должность завуча. Классное руководство у выпускников Анне Сергеевне разрешили оставить, и последние два года Горячева почти так же пристально, как и в самом начале, следила за каждым шагом своей младшей коллеги. Новоиспечённая завуч при любом удобном случае делала Маше замечания, но теперь, став опытнее и увереннее в себе, Маша понимала, что придирки Горячевой вызваны только лишь старой неприязнью и ревностью – и более ничем. Зато при составлении графика дежурств у Анны Сергеевны всегда под рукой имелась Машина кандидатура, с помощью которой она латала зияющие дыры в расписании.

Кабинет русского и литературы, который достался Маше в наследство от Горячевой, находился на третьем этаже. Между кабинетом и лестницей тянулся недавно отремонтированный холл; пол его был выложен плиткой молочного и коричневого цветов в виде шахматной доски. В холле на стенах висели кашпо с растениями. Не забыть бы их полить, подумала Маша – и вошла в аудиторию, где проводила большую часть рабочего времени.

Уборщица перед каникулами вымыла полы, и поэтому в классе оказалось непривычно чисто – а ещё промозгло. Из окон слегка поддувало, Маша заметила это ещё в декабре, но весь прошлый месяц у неё не хватало времени, чтобы наконец подклеить щели. Зато сегодня в запасе имелось несколько долгих часов, и потратить их она собиралась с пользой. Из дома учительница принесла малярный скотч, она купила его специально, чтобы наконец-то заняться окнами.

Маша переместила горшки с цветами на парты, сбросила туфли и залезла с ногами на подоконник. Когда она сама была школьницей, у них в классе дважды в год устраивалась генеральная уборка. От трудовой повинности не освобождался никто, ни дети научных работников, ни даже внуки райкомовских служащих. Осенью, в конце октября, ребята сами заклеивали на зиму окна с помощью ваты и длинных бумажных полосок, смоченных в мыльной воде. А весной, в апреле, отрывали от рам куски бумаги, доставали из щелей свалявшиеся серые ватные клочки и протирали стёкла газетами – чтоб блестели. Но там, где сейчас работала Маша, забота по благоустройству школьных помещений полностью ложилась на плечи учителей. Педагоги решали проблему кто как мог. Одни привлекали родителей, другие управлялись собственными силами. Заставлять учеников мыть или утеплять окна теперь считалось незаконным, и даже в Уставе имелся особый пункт, посвящённый детскому труду.

Наконец Маша провела ладонью вдоль рам, ручек и шпингалетов и убедилась, что работа проделана хорошо. Цветы она поставила обратно на подоконники и обошла их с маленькой лейкой. Не забыть полить растения в холле, повторила она про себя.

Кабинет биологии находился на втором этаже, и Маша, недолго думая, полила ещё и цветы, стоящие там: Карина Васильевна, биологиня, выйдет на своё дежурство только шестого. С Кариной Васильевной они не то чтобы дружили – скорее, поддерживали ровные отношения.

Учительница биологии обладала очень яркой внешностью: тёмно-оливковая кожа, крупные губы, копна чёрных вьющихся волос. При взгляде на Карину Васильевну в Машиной памяти возникали самые экзотические женские образы. Какие роли в кино эта девушка могла бы сыграть? Индийскую поэтессу Зебуниссу, квартеронку Аврору, а может, героиню восточных газелей… Маша попала почти в десятку: в приятельской беседе биологиня рассказала, что в её роду и в самом деле были арабы. Когда у родителей Карины завязался роман, её биологический отец учился в Университете дружбы народов. Однако настоящим своим отцом молодая женщина считала того, кто её вырастил, – отчима.

Горячева имела своё мнение относительно экзотики:

– Человек, конечно, произошёл от обезьяны, – Анна Сергеевна окидывала Карину придирчивым взглядом, – но чтоб стать учителем, нужно кое-что ещё.

Вместе с Кариной Васильевной несколько дней назад Маше пришлось участвовать в школьном утреннике.

Утренник для малышей устраивали каждый год, но в этот раз директриса принесла новый сценарий, где кроме Деда Мороза и Снегурки имелось множество других персонажей. В празднике заставили участвовать учителей младших классов, физрука и учительницу музыки.

– Давайте в этом году привлечём побольше молодёжи, – предложила Горячева.

Карине и Маше пришлось играть двух отрицательных персонажей – коварную Лису и осеннюю Слякоть.

– Ох, – сказала Карина Васильевна. – Если так, можно я буду Лисой?

– Вы будете чёрно-бурой лисой, – вставила Горячева, но всё-таки записала фамилию Карины в соответствующую графу.

Маша, так и быть, согласилась на то, что имелось в остатке. Слякоть. Кому, как не коренной петербурженке, играть таких персонажей.

Она придумала новогодний костюм из старых Петькиных вещей, которые отец купил ему, чтобы ходить летом на охоту или рыбалку. Слякоть была создана из болотных сапог (одна пара), прорезиненного дождевика (одна штука) и шляпы с антикомариной сеткой (одна шляпа). Петькина обувь оказалась на два размера больше, чем нужно, – ну и великана же я вырастила, с гордостью подумала Маша, примеряя сапоги. Она затолкала внутрь вату и положила две пары стелек – и обувь стала почти по ноге. Костюм был дополнен важным аксессуаром, брызгалкой – с помощью такого пульверизатора Маша отпаривала бельё.

Деда Мороза играл физрук, молодой парень невысокого роста, который за четыре года работы неоднократно проштрафился перед Нинелью по причине частых опозданий. В перерыве на репетиции он пытался поднять настроение всему коллективу и предлагал сгонять за вином.

Снегурочка, учительница младших классов, была на полголовы выше Деда Мороза и шире его в плечах – не Снегурочка, а настоящая богатырша Брунгильда, впрочем, очень тоскливая богатырша, которую выбрали на эту роль, как и Машу, – из-за относительной молодости.

Роль Бабы-яги досталась завучу по воспитательной работе с младшими классами. Это была одна из немногих ролей, которая исполнялась с огоньком. Завуч прихрамывала и подпрыгивала, шепелявила и строила рожи, и, пожалуй, единственная относилась к происходящему если не с радостью, то уж точно с иронией. Глядя на неё, Маша подумала, что если даже пожилая женщина способна вот так оторваться на утреннике, то она-то сама чем хуже?

И всё же перед мероприятием Маша нервничала. Она с самого детства не выступала на сцене и, выряженная в Петькин плащ, чувствовала себя очень глупо. В учительской Маша достала из шкафа с посудой аптечку общего пользования и на дне ящичка нащупала маленький пузырёк. Капли Зеленина, спиртовая настойка на основе валерьянки. Маша капнула в чашку двадцать пять капель, подумала и добавила ещё десять. Хотела разбавить снадобье водой, но ничего не вышло: чайник оказался почти пуст, и то, что Маша нацедила со дна, никак не исправило положение. Мерзкую смесь она выпила зажмурившись, одним глотком.

Когда она уже поставила аптечку на место и закрыла шкафчик, дверь учительской неожиданно отворилась. Вошла Нинель Валентиновна. Женщины столкнулись нос к носу.

– Готовитесь к выступлению? – улыбнулась директриса.

– Репетирую, – усмехнулась Маша и от неожиданности выдохнула прямо в лицо начальнице.

Улыбка на лице директрисы застыла и сменилась изумлением.

– Мария Александровна! – Она нахмурила свои тёмные, густо подведённые брови и шагнула вплотную к собеседнице. – Вы что… употребляли спиртное? В рабочее время?

Маша застыла в недоумении.

– А ну-ка, дохните на меня! – приказала начальница, и Маша дохнула.

– Ну я же говорила! – Нинель слегка прищурилась. – От вас пахнет.

Директриса имела право на опасения. Она догадывалась, что в учительской где-то спрятана ещё одна тайная бутылочка. Все учителя знали про эту чекушку и пользовались ею только в особенных случаях. На её горлышко поверх пробки была нахлобучена цилиндрическая стеклянная стопка, всегда удивительно чистая (видимо, кто-то постоянно её протирал). Маша знала: чекушка стояла в шкафу, во втором ряду справа, заставленная подборкой книг по педагогике. Подборка книг никогда не обновлялась, зато марка продукта менялась довольно часто, потому что по негласному правилу новую покупал тот, кто выпивал остатки. Маша почти всегда была за рулём и старалась прикладываться к ней как можно реже. Но сегодня-то чекушка была ни при чём!

– Это же… Это капли Зеленина! – оправдывалась Маша.

Тут снова распахнулась дверь, и на пороге появилась завуч младших классов, в парике и костюме Бабы-яги, поверх которого кое-как был наброшен старомодный китайский пуховик.

– Мария Александровна, сколько можно одеваться! – Её бас гремел на весь пустой коридор. – Быстро в актовый зал!

И, не дожидаясь ответа, заковыляла по направлению к лестнице.

Нинель смерила Машу строгим взглядом, развернулась и вышла из учительской.

Слякоть стала коронным номером утренника. Она весело брызгалась водой, дети визжали от радости и бегали по залу за очередной порцией обливашек. Малыши приняли игру на ура и нарочно подсовывали довольные мордочки под струю пульверизатора.

Какой-то первоклассник в костюме тигрёнка подбежал к Маше с криками: «Облей меня! Облей меня!» – и она, войдя в роль, погналась за ним, громко шлёпая Петькиными резиновыми сапогами. Вдруг ребёнок куда-то пропал, а на пути возникла фигура без карнавального костюма. Маша автоматическим движением несколько раз нажала на горлышко пульверизатора, и мощная струя брызг полетела в лицо директрисе.

Нинель попыталась заслониться рукой от потока воды, но вместо этого непроизвольно мазнула по щеке краешком ладони. Под размытым слоем пудры и тонального крема обнажилось застарелое яркое сосудистое пятно.

Тёмные дуги бровей директрисы поползли к переносице, но женщина мгновенно взяла себя в руки. Достала из кармана платок, промокнула лицо, заулыбалась и начала громко – даже чересчур громко – хлопать в ладоши. Под ёлкой готовили новую сцену. Дед Мороз призывал детишек прогнать мерзкую Слякоть, и этот сценарный ход, надо полагать, полностью совпал с желаниями начальства.

Маша ретировалась из зала без лишнего сопротивления, выбежала в коридор и бросилась к учительской, по пути налетев на группку одиннадцатиклассников, которые так некстати спускались по лестнице.

– Здрасьте, Марья Александровна! – крикнул кто-то ей вслед.

Чтоб вас всех, подумала Маша про себя, и буркнула на ходу: «Привет, Бояринова».

В учительской, по счастью, никого не было. Маша стянула с себя шляпу, сбросила с ног болотные сапоги. Отдышалась, вспомнила про чекушку и подумала, что вот сейчас бы самое время…

Но за Машиной спиной хлопнула дверь, и в учительскую снова вошла директриса. Что же она никак от меня не отвяжется, мелькнуло у Маши в голове.

Директриса держала в руках платок со следами тонального крема. В проходящем свете красные пятна на её щеках сделались особенно заметны.

У Маши оставалась последняя попытка превратить случившееся в новогоднюю шутку.

– Не смешно, – сказала Нинель.

В голосе начальницы звучало не только возмущение, но и досада.

– Это случайность, – беспомощно повторила Маша. – Я не видела, что вы там стояли.

Директриса подошла к зеркалу и краешком платка аккуратно вытерла нижнее веко.

– Всё вы прекрасно видели, – вздохнула она. – Но мне и правда хочется верить, что вы это сделали случайно. А вовсе не потому, что я застала вас за распитием спиртного на рабочем месте.

И Нинель ушла, громко стукнув дверью – может быть, тоже не нарочно, просто в учительской осталась открытой форточка.

Маша припомнила подробности недавнего происшествия и засмеялась. Неужели директриса и в самом деле считала, что правнучка академика Иртышова устроила ей холодный душ из одного только желания навредить? Сегодня же, если не забуду, расскажу об этом случае Марку, повеселю его, решила Маша.

Марк, насколько она знала, тоже никогда не мог найти общий язык с институтским начальством. Мы с Марком два сапога пара, думала Маша, и чем больше она убеждала себя в этом, тем веселее становилось у неё на душе.

К концу дня рабочие на втором этаже вытащили из комнаты отдыха всю мебель. Они застелили пол крафтовой бумагой и сняли с потолка старое покрытие, бурое от пятен и потёков. Это были следы прошлогодней аварии: год назад в кабинете физики, который находился прямо над группой продлённого дня, прорвало водопроводную трубу.

– Завтра всё уберём, хозяйка, – сказал ей старший рабочий, накрывая инструменты полиэтиленовой плёнкой.

Второй, молодой и хмурый, весь день молчал. Наверное, он ничего не говорит, потому что не знает русского, решила Маша.

Она стояла в дверях и смотрела, как мастера покидают рабочее место. Младший показался ей почти ровесником её выпускников. Он на ходу застёгивал куртку и мычал под нос какую-то грустную восточную мелодию. О чем, интересно, поёт этот мальчик, спросила себя Маша.

И тут же ответила себе: о любви, конечно. О чём же ещё. Если бы Маша умела петь – наверное, она тоже пела бы: о дороге с работы, о Марке, об их сегодняшнем вечере, и молодой рабочий, не сказавший за весь день ни одного лишнего слова, понял бы Машу, даже не зная русского языка.