Читать книгу Птолемей и Таис. История другой любви. Книга вторая - Ольга Эрлер - Страница 5

Когда Таис узнала, что Фокион в составе афинского посольства едет в Коринф подписывать союзный договор с Филиппом, она захотела поехать с ним. Наконец она чего-то пожелала!

Филипп стремился придать своему господству в Элладе законные формы и никто, кроме Спарты, не посмел ослушаться. К условиям союза невозможно было придраться: предусматривалось установление всеобщего мира, запрещалось изменение существующего строя, отменялись смертные казни и политические изгнания – этот бич Эллады. Территории полисов11 для всех участников Панэллинского союза, в том числе и Македонии, объявлялись неприкосновенными. Филипп становился гегемоном-автократом – военным руководителем похода за освобождение греческих колоний в Малой Азии, находящихся под гнетом персов. Для похода на Перса союзники, и афиняне в том числе, должны были выставить воинские контингенты и корабли.

Для обсуждения всех вопросов посольство и направлялось в Коринф. Море было на редкость спокойным для этого времени года, и афиняне рискнули плыть на триере. Всю дорогу Таис, молча, просидела на корме, закутавшись в толстый шерстяной плащ-гиматий. День в Коринфе прошел как в тумане и совершенно не запечатлелся в ее сознании и памяти. Птолемея в Коринфе не оказалось, ну, что ж, значит, так. Она даже не расстроилась, ей все было «все равно». Фокион предлагал Таис пойти с ним на заключительный пир, познакомиться с македонской делегацией. Но у Таис совершенно не было настроения, и она отказалась. Хуже нет, чем не соответствовать месту и событию, и своим кислым видом портить настроение другим.

Фокион вернулся поздно и, думая, что его несмеяна давно спит, сразу пошел к себе. Но она не спала, карусель дурацких мыслей заставляла ее бесконечно ворочаться в постели. Завидя в спальне Фокиона свет и не зная, как по-другому утихомирить возбуждение, она пошлепала к нему. Увидев ее силуэт в дверном проеме, Фокион удивился, отложил свиток, который читал, и, молча, распахнул одеяло. Дрожащая Таис нырнула к нему, первым делом прижала ледяные ноги к его ногам, вяло рассказала о скучном дне, а закончив, безо всякого перехода заявила: «Я хочу тебя». Фокион задержал дыхание, покусал губы, однако быстро прогнал совершенно оправданные сомнения.

На следующий день, рано утром, с балкона Фокионова поместья Таис наблюдала, как делегация македонцев верхом и на повозках направлялась восвояси.

– Впереди на черном Букефале12 царевич Александр, – пояснил Фокион. – Жаль, что ты с ним не познакомилась. Он интересный парень и очень мне нравится. Я уверен в его большом будущем.

В сером туманном воздухе процессия шагом тянулась вдоль заиндевелых полей и темных озябших рощ. Жухлая, покрытая инеем трава, хрустела под копытами. Рассветный воздух пах зимой. Голые черные ветви деревьев создавали неповторимые по красоте и грусти узоры на фоне бледного небосклона. По пригоркам сонно бродили черномордые и черноногие овцы. На полях еще дремал ночной туман.

– В Македонии сейчас снег, Александр вчера рассказал. В горах чуть не по пояс…

– Я никогда не видела настоящего снега, как жаль…

– Счастливая, ведь это удовольствие у тебя еще впереди. Это очень красиво, тебе понравится. Все белое и чистое, поразительная тишина, черные стволы деревьев, запорошенные ели. Вечером небо кажется розовым, и ночью не бывает совершенно темно.

За ворота усадьбы Фокиона вышли работники и рабы, переполошившиеся при виде македонского отряда. Всадники еще немного проехали через поле и скрылись в лесу.

Остаток этого серого, холодного дня Таис провела в доме: сидела перед очагом, пила теплое молоко с медом, отрешенно рассматривала языки пламени и ни о чем не думала. Вечером приехал Фокион, и первое время им было тяжело вместе, а потом в нем снова взяла верх слабость, а в ней – жалость. Два одиноких человека унылой, неприветливой зимой…

– Ты не просто хандришь, девочка моя, ты больна. Ты уже третью декаду такая горячая. Что с тобой?

Фокион подробно рассказывал о переговорах, трезво описывал истинное положение вещей, делился впечатлениями о Филиппе, этом бесстрашном рубаке, хитром политике и щедром, компанейском человеке. Его планы освобождения греческих городов Ионии13 от персов обещают немалые выгоды и отвечают интересам всех эллинов, как бы они ни делали вид, что это не так.

Потом, после ужина читал ей вслух, в том числе Алкея:

Таис усмехнулась совпадению настроений, а Фокион принес вино прошлого года, и они последовали этому так кстати пришедшемуся совету. Таис впервые в жизни напилась допьяна.

Ночью же ей снилось, что она беззвучно и легко скачет на Букефале, почему-то обнимает незнакомого, чужого человека – Александра и с умиротворенной улыбкой прижимает голову к его плечам, а вокруг тихо и торжественно падает снег, и так ей хорошо! Так невыразимо хорошо! Блаженное тепло и покой царят в ее душе и теле, и не будет им конца и края…

Прошла зима. Ожила божественная Персефона, а вместе с ней и Таис. Жизнь потекла по старому руслу – с Геро и остальными членами «семьи» Таис. Лишь с прекрасным панкратистом Мидасом пришлось расстаться. Таис в первый раз удалось сказать безжалостное «нет». Отвергнутый бедолага, пытаясь заглушить душевную боль, с рвением отдался тренировкам, готовясь к олимпийским победам на славу родного полиса. И Таис почти вернулась к своей прежней жизни. Старалась радоваться каждому новому дню. С обязательной улыбкой вставала на рассвете, ложилась на закате. Она была дома, в кругу своих близких, и это немало. Это было то, что было всегда, а будет… – да все еще будет!

Отметили Великие городские Дионисии с их соревнованиями певцов и музыкантов, театральными представлениями. Благодаря знакомству со многими хорегами14, Таис и Геро удавалось присутствовать даже на комедиях, куда женщин из моральных соображений обычно не пускали. Таис обожала театр, знала многих актеров и жалела, что женщинам невозможно заниматься таким интересным делом. Как, впрочем, и многими другими интересными делами. Иногда ее бытие гетерой казалось ей похожим на актерское ремесло. «Какую роль играю я в этой комедии или трагедии под названием „Моя прекрасная жизнь“? Моя ли это роль? Я правильно живу, я на своей стезе?»

Наступило лето. На полях зазолотились колосья, среди волнующегося моря ржи пламенели маки, носились суетливые ласточки, в дубовых рощах куковали упрямые кукушки. А когда на небе взошла собачья звезда Сириус, установилась ж-жуткая ж-жара. Именно об этом жужжали все жуки на ухо Таис, которая почти все время проводила на море, в своей любимой стихии, в сладостном безделии: роскоши, неге и покое… Что надо еще для счастья? Ни-че-го.

Менандр сидел в тени песчаного обрыва и писал. Загорелая, перепачканная песком Таис рыла каналы и водохранилища на берегу и сажала туда пойманных крабов. Так играла она еще девочкой, когда ее семьей была бабушка. Интересно, так, наверное, играют все дети, особенно мальчики.

– Менандр, ты в детстве рыл каналы на берегу?

Менандр не ответил, позвал ее и протянул свиток исписанной кожи: «У меня тут есть кое-что для тебя». Таис обтерла руки об себя, села рядом, привалилась к его груди и принялась читать.

– Это очень хорошо, – сказала Таис наконец, чтобы что-то сказать.

Это было больше, чем хорошо, и больше, чем она хотела слышать от Менандра. Извини, Менандр, не надо, я не могу… Прищурившись, Таис смотрела на свои песочные сооружения, и ей привиделось, что кто-то возится там, в песке – белокурый румяный мальчик Эрос с разноцветными, переливчатыми, как опалы, глазами.

В конце жаркого пыльного лета до Афин дошли известия о скандале в царской македонской семье. О разводе Филиппа с Олимпиадой, об отъезде оскорбленной Олимпиады к брату – эпирскому царю, о новой женитьбе Филиппа и его ссоре с Александром. Гадали, пойдет ли Александр на открытый конфликт с отцом.

Таис, как никогда, ждала письма от Птолемея, который, вопреки ее первоначальным сомнениям, аккуратно писал. Так она узнавала подробности из первых рук.

Филипп имел четырех побочных «жен» и столько же внебрачных детей, но его любвеобильность никогда не доходила до того, чтобы лишить Олимпиаду положения царицы и единственной официальной супруги. На этот раз дело обстояло иначе – в сорок пять что-то ударило царя в ребро, Филипп потерял голову, влюбился и женился на молодой Клеопатре, племяннице влиятельного князя Аттала. Аттал на свадебном пире провозгласил тост, чтобы от этого брака родился законный наследник, намекая на то, что Александр по матери – эпирянин. Александр взорвался: «Значит, ты меня ублюдком считаешь, собака?» и в гневе ударил Аттала. Пьяный Филипп разозлился не на Аттала, а на Александра, даже поднял на него меч, но не удержался на ногах и упал. «Этот человек собрался дойти до Азии, а не в состоянии пройти от ложа к ложу…» – презрительно бросил царевич. На следующий день он удалился в Иллирию, землю воинственных соседей или в Эпир, этого Птолемей точно не знал.

Птолемей считал, что Филипп будет искать примирения с Александром, потому что любит его. Хотя странно: почему он так оскорбил сына, которым всегда гордился. «Сына, ищи себе другое царство, Македония для тебя мала», – часто повторял он. Кроме того, Александра любит армия, и с этим Филипп должен считаться. Птолемей не сомневался, что Александр никогда не начнет войну против отца, для этого он слишком благороден. В Александре Птолемей был уверен больше, чем в Филиппе. Но он знал, что Филипп в трезвом состоянии никогда не поступит нетрезво.

Получилось так, как предсказал Птолемей. Филипп долго уговаривал Александра вернуться в Македонию, пошел на многие уступки – услал из Пеллы злополучного Аттала, частично вернул Олимпиаде ее прежнее влияние, в знак примирения согласился отдать родную сестру Александра Клеопатру за ее эпирского дядю – царя Александра, скрепив еще и таким образом две династии. Страсти улеглись, но трещина осталась, о прежних доверительных отношениях не могло быть и речи. Александр по-прежнему находился между матерью и отцом – двумя огнями, которые воспылали еще ярче. Когда уходит любовь, часто приходит ненависть.

Новые недоразумения не заставили себя ждать. Зимой вышел следующий скандал: на этот раз в связи с намерением Александра, – не серьезным, больше провокацией, – жениться на карийской принцессе, которую сватали за Арридея, сводного брата Александра. Филипп же усмотрел в этой шутке злой умысел и дурное влияние друзей и отправил их в ссылку. Птолемей, от которого Таис узнала эту историю, выбрал местом ссылки Афины.

Так они увиделись снова спустя полтора года.

Таис была дома, отходила от аборта. Динон, виновник ее состояния, чувствовал себя последним негодяем, и Таис приходилось утешать его больше, чем ему – Таис. Ничего нового, таковы мужчины – хуже детей. В таком виде застал ее Птолемей.

Таис даже не сразу узнала его, черного и запыленного с дороги. Она неимоверно обрадовалась; стянула красную фракийскую шапку с его головы, вытерла ею грязное лицо, взяла его в руки и крепко поцеловала. А он чуть не задушил ее в объятиях, так, что Таис даже застонала. Узнав, в чем дело, Птолемей с видимым усилием подавил свой порыв. Как бы то ни было, они провели несколько дней в …разговорах. Птолемей, несомненно, рассчитывал на большее, но бесчувственной старухе судьбе было угодно именно так обставить их вторую встречу.

Таис узнала все о царской семье, интригах, расстановке сил, об Александре. И о том, что Птолемей удачно женился на Эвридике, дочери Антипатра – одного из виднейших генералов Филиппа. Он уже стал отцом и страшно гордился своим первенцем Птолемеем. Про себя же Таис подумала, что, несмотря на молодую жену и ребенка, который доставляет ему столько радости, он, сломя голову, пользуясь первой же возможностью, едет в Афины, к ней. Бедный Птолемей…

Надо отдать ему должное, поговорить с ним было интересно и, вообще, Таис нравилось его общество. Он трогательно заботился о ней, со знанием дела хозяйничал в доме и даже на кухне – к великому изумлению кухарки Таис, которая таких мужчин еще не видывала. Он предупреждал каждое желание Таис, выводил ее в сад подышать, подтыкал одеяло, чтоб она невзначай не простудилась, грел ей на ночь молоко, даже рассказывал сказки на сон грядущий. Он умел настроить людей к себе и умел подстроиться к ним. Было видно, что Птолемей любил во всем основательность. Несмотря на свои молодые годы, он производил впечатление надежного человека, хорошего хозяина и заботливого семьянина. На него можно было положиться. Таким было тогдашнее впечатление Таис, и с годами оно только подтвердилось.

Сейчас же Таис чувствовала себя уютно, как девушка, окруженная заботами старшего брата, а, может быть, и мужа. Что-то было в том, как Птолемей бродил по ее дому, брал ее книги, ел с ее тарелок, купался в ее терракотовой ванне, выезжал ее лошадок. В том, как умиротворенно смотрел на нее, когда она убирала его длинную челку со лба. Чужой человек, чужой муж, отец чужого ребенка, а рад подать и принять, и все – за «спасибо».

Птолемей уехал, и Таис опечалилась. Она решила, что стоит присмотреться к македонцу получше. Может, с ним она найдет то, что так смутно и невнятно ищет ее душа. Что мучит ее каждую зиму? – этого не знал никто, а меньше всего она сама. Может, Птолемей сможет вывести ее из потемок растерянности, апатии и беспричинной тоски? Может, ей самой стоит сменить горизонты, например, поехать в Македонию? Все рассказывают, какая это красивая страна. Почему у нее ни к чему не лежит душа? Как будто ей девяносто лет, все попробовано, прожито и прочувствовано, все утомило и надоело, и уже ничто не способно увлечь и осчастливить ее. Как стыдно и противно!

Часто женщины любят свою мечту, а не реального человека, и в своей воображении доводят его до идеала, ибо там, где нет желаемого в действительности, на помощь приходит фантазия. А потом, узнав своего спутника таким, каков он есть в действительности, не могут простить ему своего разочарования. Но Таис верила, что с ней так не случится: она видела Птолемея таким, каким он был, и то, что она видела, ей вполне нравилось. Они не виделись так долго, а он влюблен, как в первый день! Пишет по письму в декаду, по нему можно сверять календарь. Присылает подарки с каждой оказией, и не приезжал до сих пор только потому, что действительно не мог! Такие мужчины на дороге не валяются, как говорила кухарка Таис. Это огромная редкость, следовательно – ценность. А ценное надо ценить!

После отъезда Птолемея на Таис снова нашла апатичная задумчивость, средства от которой не знал никто из ее окружения. Ей все казалось давно изученным, надоевшим, «ее» люди – скучными и неинтересными до такой степени, что их достоинства приходилось раздувать, чтобы можно было их за что-то любить. День походил на день – ничего нового, вчера – как сегодня, и завтра – как сегодня и вчера. Никаких иллюзий, ожиданий, надежд. Не просто на чудо, хотя бы на что-нибудь, способное заинтересовать и сдвинуть с места ее застывшие чувства. Эти приступы удушья от скуки были настолько сильными, что казалось, их нельзя пережить. Несколько дней она промучилась с собой, а потом потихоньку-полегоньку начала собирать себя, как кусочки разбитой пелики15, которые действительно лежали у нее на кухне за очагом пару дней неубранными.

По необъяснимым причинам Таис вдруг увлеклась Египтом. Она ходила в храм Исиды набираться древней египетской мудрости – слушала рассказы главного жреца, пытаясь постичь тонкости загадочных культов. Училась танцевать храмовые танцы, открывала тайны их медицины. Возобновила посещение философских школ, куда ее пускали вопреки обычной практике, удивляясь ее неженскому стремлению подружиться с мужской мудростью.

Недалеко от ее дома за Дипилонскими воротами располагалось излюбленное место отдыха афинян – роща Академа с гимнасием и садом, с жертвенниками богам и героям и святилищем Афины. Там находилась Академия Платона, которой сейчас руководил его ученик Ксенократ. Дольше приходилось добираться до Ликея, расположенного за Диохаровыми воротами на востоке Афин. Зато вознаграждением за долгий путь служила прекрасная вода в ликейских источниках, особенно в источнике героя Панопса. Там же неподалеку находился и третий крупнейший афинский гимнасий – посвященный Гераклу Киносарг. Там молодые афиняне обучались риторике и философии, занимались спортом, военными искусствами, ибо в совершенствовании своего тела и духа видели греки основное назначение жизни свободного гражданина. Благо, что всю черную работу выполняли рабы; даже самый бедный афинянин имел хотя бы одного раба.

Когда оставалось время, Таис ходила в танцевальные группы, где разучивала танцы различных регионов Эллады. Даже попытала себя в акробатике. Все это казалось странным, ведь в глазах простых артистов Таис была женщиной, достигшей несравненно большего по сравнению с ними – она имела влиятельных «друзей», была знаменита и уважаема, и вполне могла бы почивать на лаврах. Таис не вступала с ними в разговоры, старательно выполняла все движения и пыталась найти в этом удовольствие. Она сознательно нагружала себя так, чтобы не иметь ни сил, ни времени на размышления о жизни и о себе. Несмотря на то, что она постоянно была среди людей – «своих» и чужих – она чувствовала себя одинокой и непонятой.

«О, боги! Почему я не могу быть счастлива, как раньше? Почему я больше не люблю этих людей? Даже Геро? В душе ищу в ней изъяны? Мне девятнадцать лет, я взрослый человек, должна уже что-то уметь и понимать в жизни. Почему я не в состоянии освободиться от этого настроения, каприза?

«Почему же не приходишь ко мне ты, возлюбленный мой!?»

Эта строка – Исида тоскует по Осирису16, постоянно приходила ей в голову. Эсета и Усир – так их называют египтяне – брат и сестра, муж и жена, первые цари на земле, своими благодеяниями завоевали любовь людей и зависть Сета-Сутеха, брата Усира, который, в конце концов, убил его. – Как мало изменились люди! Любовью, преданностью и волшебством Исида дала вечную жизнь своему возлюбленному и сошла с ним в загробное царство, где Осирис стал владыкой душ мертвых. Таис уже прошла посвящение, великие мистерии, страшное и захватывающее испытание, и стала жрицей. Пока это оставалось ее тайной.

Всему приходит конец, пришел конец и зиме. Таис облегченно вздохнула – перезимовали – и новыми глазами посмотрела на мир. Да и мир стал новым. По-новому цвели деревья и кусты в ее садике, полянка была усыпана новыми крокусами и нарциссами, даже «старая» кошка Медея выглядела невестой. Радость весны оживила мир – жизнь шевельнулась, двинулась и пошла, набирая ход.

Конечно же, очередные сногсшибательные новости опять пришли с севера. На этот раз это была очень грустная сама по себе, но радостная для основной массы афинян и греков новость об убийстве царя Филиппа на свадьбе его дочери.

Демосфен и его сторонники, придерживавшиеся после поражения при Херонее и образования Коринфского союза выжидательно-враждебной позиции, возликовали. Они снова вознадеялись сбросить ярмо Македонии и занять ведущее положение в греческом мире. Демосфен в своей ненависти дошел до того, что нарушил траур по своей умершей накануне дочери и в праздничных нарядах явился в народное собрание. Он предложил установить венок славы убийце Филиппа Павсанию, чем возмутил многих афинян. Фокион отговаривал афинян от опрометчивых действий, утверждая, что со смертью Филиппа в македонской армии стало только одним человеком меньше. Демосфен же был уверен, что от волка Филиппа мог произойти только волчонок Александр. Поэтому призывал к отколу от Коринфский союза.

Таис с тревогой следила за словесными баталиями между сторонниками и противниками Македонии, которые рисковали вылиться в настоящие баталии – истерия и национализм нагнетаются неимоверно просто и быстро. Эсхину, Демаду и Фокиону приходилось тратить массу усилий, чтобы сдерживать опасную волну ложно понятого патриотизма. Таис пропадала в разных собраниях, пытаясь уяснить, куда дует ветер, и ждала известий из Македонии. Что в многочисленных слухах было правдой, что – домыслами?

В конце лета войсковое собрание утвердило Александра царем в неполные двадцать лет. Участники покушения на Филиппа, подкупленные, якобы, Дарием – новым царем Персии, были казнены по приказу Александра. Говорили, что заодно он убрал всех возможных претендентов на трон. Таис становилось дурно от мысли, каким морем крови сопровождалось его вступление на престол. Некоторые даже считали, что заговор организовала Олимпиада и не без ведома Александра. В это Таис не могла поверить! Она склонялась к мнению Фокиона, что в покушении замешано персидское золото. В истории Эллады персидские деньги не раз играли свою зловещую роль.

Новый царь царей Персии Дарий сам пришел к власти по трупам. Взойти на престол ему помог могущественный евнух Багой. Два года назад Багой убил царя Артаксеркса, а в этом году – его преемника Оха, расчистив путь своему ставленнику, сатрапу Армении, ставшему Дарием III Кодоманом. В благодарность за помощь новый царь убрал самого Багоя. От такого человека можно было ожидать всего, в том числе финансирования убийства Филиппа – организатора похода отмщения против Персии. Первые греко-македонские контингенты уже успешно продвигались по Малой Азии, и Дарий вполне мог решить прекратить компанию одним махом, убив ее блестящего предводителя.

В таких треволнениях – тревогах и волнениях – прошла весна и лето.

Поздно вечером Таис и Геро возвращались с симпосиона по спящим Афинам. Было тихо, лишь изредка лаяли собаки. После изнуряющей дневной жары с ее пылью и вонью, руганью раздраженных зноем и сутолокой афинян, воздух очистился, и можно было продохнуть и насладиться тишиной. Луна и звезды ярко горели на небе, как будто свет снаружи пробивался в прорези темного мешка, где находились Таис и Геро.

– Давно, моя дорогая Таис, мы не говорили по душам, – начала издалека Геро, видя, что Таис расслабилась и, может быть, раскроется перед ней. – Ты была замкнута, и мне казалось, что ты не любишь и не доверяешь мне больше. Это печалило меня, не скрою, но я молчала и ждала лучших времен.

– Нет, что ты, почему же больше не люблю…

– Я вижу, ты мучаешься, ты стала другой, после того, как два года назад… Но это не Птолемей, даю руку на отсечение.

– Ты права, – призналась Таис после некоторого молчания.

– Милая Таис, я очень ценю нашу дружбу, так как она единственная в своем роде. Обычно любая женская дружба рушится в считанные минуты, стоит появиться мужчине. А если влюблены в одного, то и того хуже – переходят дорогу, ненавидят, мстят, идут на подлости. Все мне знакомо. Нас же боги миловали и, надеюсь, будут миловать впредь. Не раз, обжегшись и кое-что поняв в жизни, я решила, что проживу свою жизнь легко и спокойно – без страданий и любви, что в принципе одно и то же. Я ужасная реалистка. От мужчин многого не ожидаю и мнения о них невысокого; жалею их, иногда презираю, но всегда отношусь хорошо. И они меня любят. Все в итоге довольны.

Девушки улыбнулись.

– Даже у самых близких людей должны оставаться свои тайны, – продолжила Геро. – Полного слияния душ и полного взаимопонимания, наверное, вообще не бывает, даже между женщинами. Два года я думала над этим и теперь говорю об этом вполне спокойно. Я смирилась с этой мыслью, слава богам, которые вразумили меня. Надо уметь радоваться реальным вещам и примиряться с их потерей. Смирение – великая вещь. Я смирилась с тем, что у тебя есть свои тайны. Надо отпустить себя прежнюю. Я отпустила, и мне стало легко. Теперь надо что-то придумать, чтобы и тебе стало легче.

– Да нет у меня от тебя тайн. Или, если есть, то это тайны и от меня самой! Я много думала об этом разного, в зависимости от настроения, количества оптимизма или тоски. Я знаю, пока ты печалишься или скучаешь – жизнь проходит! Проходит зря и проходит мимо… А мы все – не оливы, прожить 300 лет нам не удастся. Умом я понимаю: надо жить и радоваться каждую минуту, а не ждать чего-то в будущем. Надо ценить сегодняшний день, не терять времени зря, надеясь, что счастье – впереди. Но иногда мне так тяжело этому следовать. Ты бы знала, как я ненавижу себя за эту слабость, безволие. – Я ведь не такая! Как-будто я себя забываю, теряю…

– Ненавидеть себя нельзя ни в коем случае! Предоставь это другим, – усмехнулась Геро.

– Спасибо за поддержку, – вздохнула Таис и кротко взглянула на подругу своими серыми лучистыми глазами.

– Ах, бедная ты моя…

На следующий день, отбыв службу в храме Исиды, Таис погрузилась в себя и перебирала в памяти то, что услышала накануне от Геро. Прохлада и сумрак храма помогали ей навести порядок в мыслях, и она была благодарна остальным жрецам, которые оставили ее в покое, думая, что она общается с богами.

Она действительно размышляла о них. Не зря поклонники Осириса и Исиды утверждали, что люди – это смертные боги, а боги – это бессмертные люди, и божественное присутствует в людях в те или иные моменты их жизни. Таис часто размышляла о том, что разные культы имеют так много общего, как-будто речь идет об одном. Может, правы орфики17, считая, что бог – един, но боги – разнообразны. Осирис – бог света, и Орфей исцелял светом… Исцелите меня, кто-нибудь! У меня ведь все есть, у меня же все хорошо. Что меня мучит? Может, мне тоже просто не хватает света? Тепла, лета, моря?

Теперь на каждом углу, пиру и в любой компании возникали разговоры о Македонии и планах Александра. Фокион, как и другие политики реалистического крыла считал, что Александра нельзя недооценивать и, тем более, провоцировать.

– Если Александр жаждет мира, надо дать ему мир, положить конец раздорам в Элладе и увести войну на Восток, в Персию. Пусть он там завоюет славу, к которой так стремится. Двести лет мечтала Эллада расправиться со своим заклятым врагом Персией, от которого претерпела столько несчастий. И только сейчас эта мечта так близка к осуществлению. Да, Александр стремится к славе, нет лучшей доли для любого эллина, чем покрыть себя честью и славой. В этом стремлении Александр – истинный эллин, хотя его злопыхатели пытаются утверждать обратное. Меня упрекают, что я не желаю добра своему афинскому отечеству, отговаривая афинян воевать против Македонии. Но я скажу: или умейте побеждать, или умейте дружить с победителями.

Демад согласился с Фокионом и привел в подтверждение высказывание Сократа, известное каждому школьнику: «Если мы переправим в Азию войско еще более сильное, мы сможем безопасно собирать дань со всей Азии. Гораздо лучше воевать с ними, персами, за царство, чем бороться за гегемонию между собой. Хорошо бы совершить этот поход при нынешнем поколении, чтобы те, кто переживал беды от персов, насладился бы и благами, а не прожил бы жизнь в несчастии».

Мидий, присутствовавший при этом разговоре в доме Фокиона, добавил:

– Софисты18 правы, утверждая, что больше прав и право на большую долю имеет сильнейший. Печально, но надо признать: наши лучшие времена лежат далеко позади, когда во главе нашей демократии стоял Перикл. Мы не смогли положить конец междоусобицам и хаосу, не смогли объединить Элладу под своими флагами, а Филипп смог! И Александр совсем не мальчишка, да еще маргид – дурачок, как его величает Демосфен. С 16 лет он участвовал в походах отца или правил страной в его отсутствие. Самостоятельно и весьма успешно он отразил нападение мэдов, пока Филипп был вне Македонии, да и при Херонее на своем крыле именно он разбил священную фиванскую дружину – лучшее греческое войско. Об этом нельзя забывать, если желаешь добра своему отечеству.

– Согласен с тобой, – добавил Демад, – времена изменились, это наши отцы управляли государственным кораблем, мы же – только его обломками.

К сожалению, не все в Афинах оказались такими благоразумными. Демосфен установил контакты с персидскими сатрапами в Малой Азии, что явилось прямым нарушением Коринфского договора. Не отставали и другие полисы: Амбракия изгнала македонский гарнизон, этоляне вернули изгнанников – противников Македонии, так же поступили Фивы и города Аркадии.

Александру пришлось действовать молниеносно, скрепляя разваливающийся на глазах союз. Он появился с войском в Фессалии, но действовал исключительно мирными средствами и убедил Фессалийский союз подтвердить его положение гегемона Эллады. Совершив трудный переход через горы, молодой царь расположился с армией в Беотии. Увидев армию Александра буквально под своим носом, Фивы и Афины одумались и прислали послов с извинениями за то, что не сразу признали Александра гегемоном. Царь принял их дружелюбно, и угроза новой войны миновала.

Слава богам!

Александр созвал новый конгресс в Коринфе, чтобы рассеять у греков всякие сомнения и лишить их возможности совершать необдуманные поступки, ссылаясь на неясность правовых норм. Так прогремела опасная гроза жарким летом 336 года, прогремела, но ушла без дождя.

А из Коринфа пожаловал в гости Птолемей, вырвался на целых двадцать дней. И Таис снова обрадовалась ему. На этот раз мужчине повезло больше, и их общение не ограничилось одними разговорами, но обогатилось жадным, щедрым и потрясающим общением плоти. За эти двадцать дней трудно было наверстать два года их скорее эпистолярных, чем физических отношений. Но Птолемей твердо намеревался сделать именно это. И у него получалось неплохо. Даже очень хорошо.

Его регулярные, умные, доброжелательные письма сделали свое дело, по ним Таис хорошо узнала Птолемея, привыкла и привязалась к нему, как к человеку. Она доверяла ему, а он – ей, и не боялся раскрыть кое-какие тайны македонского двора.

– У царей жизнь опасная: не знаешь, откуда ждать удара – от ближайшего окружения, самозваных претендентов или собственной семьи, – поделился Птолемей с невеселой усмешкой, вспомнив историю бабушки Александра. – Царица Эвридика, говорят, способствовала убийству собственного сына, царя Александра чтобы расчистить путь к власти своему возлюбленному и одновременно зятю Птолемею-Аоросу. Он стал регентом малолетнего Пердикки После трех лет регентства сам пал от руки подросшего Пердикки. Александр Пердикка ыли старшими братьями и предшественниками на троне Филиппа

– Бабка Александра убила сына, чтоб посадить на трон любовника? Не могу себе представить! – поразилась Таис.

– Есть такое мнение.

– Навет! Это противоестественно. Не могу поверить, правда. А ты ее знал?

– Конечно, я ее хорошо помню. Меня она не любила. Считала бастардом.

– Почему?

– Было мнение, что на самом деле мой отец – царь Филипп, и мы с Александром сводные братья.

– Ну, и насколько это правда? – поинтересовалась Таис.

– Навет, как ты выражаешься, – и Птолемей хитро усмехнулся.

Хотя, ему самому было приятно так думать. Этим возможным кровным родством он объяснял свое отношение к Александру. Он ему нравился еще мальцом. Хоть Александр был младше на четыре года, но Птолемей всегда признавал его главенство. И никогда не подтрунивал, как другие взрослые мальчики, тот же самый Филота, сын генерала Пармениона, лучшего друга покойного царя Филиппа. Филота любил его подразнить, все какие-то глупые розыгрыши выдумывал. Дурак, как будто не знал, что дразнит своего будущего государя. Птолемей в школе – а они все учились у Аристотеля – постоянно дрался с ним из-за этого. Да Филота и братьев своих третировал. Это сейчас попритих немного, отец его, видно, приструнил.

На этот раз царь отпустил Птолемея, даже так надолго. Выдумывать, что едет по делам, не пришлось, да и не имело смысла врать Александру. Он этого не переносил.

– Мне надо в Афины, надо позарез.

– Опять? – удивился царь, а потом с усмешкой прибавил: – Что, забыл, как Парфенон выглядит? Или уже всех красоток в Македонии перебрал?

Посмеялся, но отпустил. И вот он здесь, в доме Таис, в ее постели, а это в миллион раз лучше, чем даже на Олимпе. Его ожидание, титаническое терпение, все усилия втиснуться в ее жизнь окупились.

Птолемея раздражало только одно: наличие массы увечных животных в ее доме. Таис эту живность подбирала и выхаживала. Но что поделать – все люди со странностями, решил Птолемей. Александр тоже в свое время полудохлого щенка выходил и сделал из него лучшую собаку в Македонии. Без своей рыжей Периты ни шагу теперь. А эта история с неуправляемым брыкастым Букефалом! – О ней до сих пор говорят.

У Таис на правах хозяйки жила крикливая ворона с перебитыми крыльями, обитал один слепой и один кривой кот, под ногами мешалась древняя и тоже наверняка слепая черепаха. Птолемею так и хотелось поддеть ее ногой, но он сдерживался. Даже лицемерно вызвался наливать «уродке», как про себя называл ее Птолемей, молоко каждое утро, матеря ее при этом по-македонски. А ворон оказался не промах – говорящий. Сам выучил от Птолемея самое неприличное слово и выдал его Таис. Та удивилась: «Архип только и умел „Гер-р-о“ говорить. Здорово, что ты его научил. А что такое „марак“?» Пришлось соврать, что это по-македонски «ворон» и понадеяться, что она никогда не произнесет этого слова при македонцах.

Но все эти мелочи испарялись в одну секунду, стоило ему прикоснуться языком к ее бархатной коже, втянуть носом все ее вожделенные женские запахи, который вызывали в нем дрожь бешеного счастья и неутолимого желания. Казалось, он превращался в дикого зверя, готового заглотить свою добычу целиком, и боялся потерять над собой последний контроль, чтобы не закусать и не растерзать ее. Что это было за наваждение? И чем объяснить эту ее абсолютную, ей самой ненужную власть над ним? Что в ней было такого, чего не было в других женщинах? – Ничего! И почему же тогда?..

Двадцать дней пронеслись, а он так и не смог ответить на этот вопрос. Наоборот, запутался еще больше, увяз по самые уши, заболел ею неизлечимо. И не знал, как перенесет неотвратимую разлуку и когда увидит ее опять.

Таис плыла с Менандром в Эпидавр, город-здравницу на восточном берегу Пелопоннеса. Менандр направлялся в театр, где собирались ставить его прошлогоднюю комедию. Таис захотела сопровождать его. Пришлось пару дней добираться от острова к острову на чем придется. Вообще-то триера из Пирея доходила до Эпидавра за день, но не нашлось мест на судне, идущем прямо до места.

В последнее время Таис опять замкнулась; так уже было с ней, и Менандр прекрасно помнил то время. Таис снова отдалилась от него и от всего мира, стала недосягаемой и непостижимой. Ужасное состояние бессилия помочь. За последние три дня, кроме «да» и «нет», она почти ничего не говорила. И эта тоска! Менандр отвел глаза, когда их взгляды встретились. Казалось, он подглядывает в чужую душу, как в чужую жизнь через щелочку в занавешенном окне.

Таис никогда не принадлежала ему одному, Менандр всегда понимал, что он – один из нескольких:

Она хотела иметь брата, и он стал ее братом, спасибо и на этом. Чем не завидная судьба? А ведь сколькие ему завидовали, и эта зависть поддерживала Менандра в те минуты, когда ему отчаянно не хватало роли брата. Нет, конечно же, он счастливый мужчина. Он знает ее характер, душу, тело. Характер у нее мягкий, душа – светлая, тело – бесподобное. Не зря Динон так держится за нее! Смотреть на это тело доставляло несказанное эстетическое удовольствие, обладать им… – не хватало слов, чтобы описать это неземное наслаждение, даже у него, хорошего поэта. Да, он знает ее, знает ее привычки, любимые блюда, любимые книги. Ее походку, смех, манеру кусать костяшки пальцев в волнении или расстройстве. Вот и сейчас не выпускает кулак изо рта. И он, такой любящий, такой понимающий, ничего не может для нее сделать.

– Тебе будет хорошо в Эпидавре, ты ведь любишь там бывать. (Она кивнула). И Асклепион, там такой целебный воздух. Тебя это взбодрит. (Она опять кивнула, глядя на свинцовые волны за бортом). А какие окрестности, особенно осенью, какие краски – роскошь. (Она кивнула и слегка улыбнулась). Ты не одинока, Таис, на свете столько людей, которым ты даришь радость. Ты ведь такая хорошая, тебя невозможно не любить. (Она равнодушно пожала плечами). И так хочется быть благодарным…

Таис, молча, взглянула на него.

– Будешь сидеть на репетициях на самом верху и проверять качество звука. Начитаешься всласть, ты же любишь. Насушишь грибов на всю зиму, как белка.

Таис представляла то, что говорил Менандр. Вот она сидит на верхнем ряду знаменитейшего в Элладе театра, куда, предпринимая многодневные путешествия, стекаются зрители со всей Греции. Но ведь какой это праздник для эллина – театр! Другой гордостью и славой Эпидавра был Асклепион, святилище бога врачевания Асклепия. Присутствие бога ощущалось во всем: казалось, достаточно вдохнуть чистейший воздух и всмотреться в гармонию окружающей природы, и все болезни отступят. Так и происходило на самом деле. Массажи, купания, сон в храме, гипнозы составляли большую часть лечения. В дар божеству выздоровевшие люди оставляли изображения своих излеченных членов и органов. А что оставит она, если выздоровеет здесь? Свою унылую душу?

Такую, какой она стала, нельзя не только любить, но даже уважать. Кому интересна зануда, не способная властвовать над своими настроениями? А где же характер, воля, женское обаяние, ум, наконец? Как-будто пелена начала спадать с ее глаз, когда Таис посмотрела на себя со стороны. Глупо и просто невежливо по отношению к окружающим так распускаться и запускать себя. Запустение вообще украшает только кладбище. Из любой ситуации надо выносить положительный опыт, иначе не сдвинешься с места. Таис приободрилась, разглядев дорогу, по которой она сможет вывести себя из хаоса. С благодарностью взглянув на Менандра, она проговорила совсем другим тоном:

– Спасибо, что мы едем в Эпидавр.

– Что?

– Хорошо, что мы едем в Эпидавр. Спасибо тебе, ты настоящий друг. – А потом серьезно добавила. – Я, видимо, немного больна… унынием. Я – Персефона, боюсь зимы, одиночества, разлуки… с миром.

– За каждой разлукой следует встреча, как за каждой зимой – весна. Думай о том, что в твоей власти подарить радость, – воодушевился Менандр.

– Кому?

– Нуждающимся в ней.

– А не-нуждающимся? – усмехнулась Таис.

– В радости нуждаются все; в тепле, в дружбе, в любви, в ощущении своего не-одиночества.

Таис задумалась. Ей так хотелось, чтобы Менандр оказался прав.

– Вот послушай: «Да будет жизнь твоя для всех других отрадой, дари себя другим как…» – он запнулся в поисках рифмы.

– …Как гроздья винограда! – подсказала Таис, улыбнулась и обняла Менандра.

– Не бойся зимы, зима еще не скоро, ее вообще не будет ни в мире, ни в душе. Мы можем ее перехитрить и поехать хотя бы на Крит или еще южнее, туда, где год завершается осенью.

– Не знаю, – Таис смотрела на море за спиной Менандра, – может быть, надо наоборот – идти на север, зиме навстречу, назло, наперекор… И вообще, я еще не видела по-настоящему, до пояса, заснеженного леса. Говорят, когда снег, небо ночью – розового цвета.

Менандр кивнул и понял, что боя он не только не выиграл, но еще и не принял.

– Ты еще рада, что мы едем в Эпидавр?

Но Таис уже не слышала вопроса.