Читать книгу #Каждая встреча имеет значение. 30 историй о том, какие встречи изменили жизнь героев - Ольга Флёр - Страница 5

Альтист, дирижер, педагог, общественный деятель. Народный артист СССР. Лауреат Государственной премии СССР, четырех Государственных премий РФ, премии «Грэмми»

Я всегда говорю, что жить нужно внимательно, то есть наблюдательно. Лучшего учебника, чем собственное понимание, собственная заинтересованность, не будет.

У меня были прекрасные родители. Папа мой пел, у него был очень хороший голос, он был инженер-электронщик. Когда меня начали учить музыке, на следующий же день в дом привезли пианино. Это был мой дедушка – раз внука стали учить, дома должны быть клавиши. Мы жили бедно и сами не могли купить. Отсюда и скрипочка – это самое дешевое, что было в магазине.

Уход The Beatles с мировой сцены поставил меня перед выбором. Потому что я уже тогда не мог воспринимать существующие другие направления, я имею в виду в том же жанре. Для джаза я еще был маленький, я его не воспринимал. Был Джимми Хендрикс, которого я совсем отторгал – пытался слушать, но быстро понял, что это не мое. Позже, с годами я осознал, что он был, мягко говоря, незаурядной личностью, выдающейся. Но в детстве я был не готов к этому. Я увлекся американским джаз-роком – это группы «Кровь, пот и слезы», «Чикаго». Сделал попытку их копировать, но это плохо получилось, так как инструментов не было и умения не хватало. И я был на распутье: The Beatles нет, Джимми Хендрикс не мой, джаз-рок американский плохо получается.

Вот кто мне очень помог, но об этом не знает, – это Владимир Ильич Ленин. Это то, чего я не говорил раньше. В тот момент, когда The Beatles перестали быть популярными, я думал, мир рухнул. У меня была повальная влюбленность в них. Мы играли их песни на гитаре – у меня была группа – и пытались петь. Кстати, слова не имели для нас значения, имели значение музыка и ритм. А Украина тогда была республикой и была очень сильна в детском специальном музыкальном образовании. В Одессе, Киеве, Донецке, Харькове, Львове были школы-десятилетки для особо одаренных детей. И был объявлен конкурс к 100-летию Ленина в Киеве. Вот в таком смысле я говорю о Ленине. Потому что, конечно, когда я играл Баха на этом конкурсе, я не думал, что посвящаю свое исполнение столетию Ленина. Но конкурс был этому посвящен. Моя победа в этом конкурсе была непростая, смешная, но была. И именно победа дала мне уверенность в том, что есть шанс. Я готовился к конкурсу и отвлекся от трагедии своего тупика с гитарой. И если бы не это, неизвестно, что было бы дальше со мной. Став лауреатом этого конкурса, уже совершенно очевидным для моей мамы и для меня стало то, что надо продолжать повышать мастерство и ехать поступать в Московскую консерваторию.

Конечно, большое влияние на меня оказал мой учитель. Я приехал в столицу обученный лучше, чем кто-либо из студентов и аспирантов Московской консерватории. Моим учителем был Борисовский – основоположник советской альтовой школы, император альта, он был потрясающий. Это был 1971 год – мой первый курс консерватории. Потом он заболел, и мы занимались год дома, он уже лежал. И он вообще думал, что я должен сыграть госэкзамен в аспирантуре – он перепутал. Тогда разрешалось не совсем качественно играть на альте – можно было цеплять какие-то фальшивоватые ноты, призвуки. А я по качеству никогда никуда не устремлялся, для меня не было авторитетов среди альтов, для меня были авторитеты скрипачи.

В консерватории я уже стал посещать концерты тех, кто меня интересовал. Третьяков был для меня богом скрипки. Спиваков тоже – с точки зрения его интонации, звукоизвлечения. Они совершенно разные, хотя учились у одного выдающегося профессора Янкелевича. И, конечно, Кремер – он такой мыслитель на скрипке, он был архивиртуозным скрипачом. Он очень быстро стал занимать нишу этого оригинального, уникального мышления. Конечно, мы повально увлекались Наташей Гутман и Олегом Каганом, так как с точки зрения стиля, класса и ансамблевого исполнения это было непостижимо. Я бегал слушать все концерты. Но я не знал, что пройдет не более двух-трех лет, и я буду ими же приглашен.

Мне повезло – мы со Спиваковым играли «Концертную симфонию» Моцарта. С Витей Третьяковым мы дружили и играли все камерные произведения Брамса. С ними мы репетировали сутками. Сначала я, как самый маленький, голоса не подавал, а на все обращал внимание, слушал, как они спорили между собой. Когда мы много играли в ансамблях с Витей и Олегом, они менялись ролями. Есть такая запись, где Олег играет первую скрипку, Витя вторую, а мы с Наташей Гутман каждый играем на своем инструменте. Это был «Ре-минорный струнный концерт» Моцарта. Такой второй скрипки я никогда не слышал в жизни. И Олег там играет божественно, не по-земному. А мы там создаем им платформу – Наташа и я.

Позже у нас организовалась сама по себе такая группа вокруг Рихтера. Как раз Олег меня туда за руку привел, а потом Наташа Гутман. И он с нами обсуждал программы «Декабрьских вечеров». В общем, если мы все были в Москве, наши вечера проходили за чаепитием у Рихтера. Недруги нас называли «шайка Рихтера». Я его спрашивал, почему он не преподает, он говорил: «Ну как же, я ведь еще сам не научился играть».

С Рихтером у нас была интересная история. Однажды была репетиция ансамбля студентов, все были одинаковые, никто не выделялся. И он, как-то проходя мимо, сказал мне: «А давайте сыграем сонату Шостаковича» – и пошел дальше. Я стал ждать, когда пригласит на репетицию, и в итоге потерял два года, потому что не мог сам переступить, подойти, найти, проявить инициативу. А потом он сказал: «Ну, вы же не звонили». А откуда бы я знал – он не оставил телефона и телевизора не смотрел.

А как случилось в конце концов – была панихида по настройщику Богино в фойе Большого зала. Мне позвонили из филармонии, – я тогда очень гордился, что меня сделали солистом Московской филармонии – и попросили прийти что-нибудь грустное сыграть. Я пришел и сыграл, и после этого стоял, облокотившись на колонну. И вдруг сзади слышу: «Юра!». Я повернулся, а там Рихтер стоит прямо за спиной. Он очень меня похвалил, причем он назвал автора произведения, которое я играл, – никому не известного тогда чешского композитора Йоханна Бэнда. А он это уже знал, хвалил меня и сказал: «Позвоните сегодня Ниночке Львовне». Я срочно разыскал телефон, позвонил, она говорит: «Возьмите клавир Сонаты Шостаковича и приезжайте». Вот так получился мой первый сольный опыт с Рихтером. Потом много всего было: гастроли, я за рулем по всей Европе из Москвы, и мы вдвоем, и все эти концерты, встречи, беседы. Про Рихтера можно много томов написать.

Мне запомнилась первая репетиция с Рихтером, когда у нас сначала ничего не получалось. Мы минут пятнадцать играли ноты, и ничего. И он ко мне повернулся и сказал: «Ну, говорите мне что-нибудь, вы же это играли, а я первый раз». Я очень волновался и сказал, что, собственно, он Рихтер, а я начинающий. Он сказал: «Нет, неверно. Кто стоит, тот и солист». А я думал, что мы равноправны, это же соната. Этого я никогда не забуду, потому что он таким образом дал мне карт-бланш, чтобы у меня не было комплекса, что я играю с самим Рихтером.

Потом это мне очень помогло в Токио, когда ко мне обратилась Митико – сегодня она мать императора, а тогда она была императрицей. Она сама прекрасно играет на рояле и на арфе. И на одном из приемов у нее в резиденции, куда я был приглашен, она предложила мне помузицировать. Поставила ноты на пульт, а я очень разволновался. Думаю: «Сейчас что-то будет такое – мимо нот. Как себя вести?». Это был «Лебедь» Сен-Санса, я его никогда не играл, его виолончелисты играют. Я говорю: «А ноты? Я не сумею транспонировать по слуху». Она говорит: «Нет-нет, я приготовила ноты. Вы знаете, мой сын ведь альтист». Забегая вперед, скажу, что нам с крон-принцем удалось вместе сыграть квинтет Моцарта для двух альтов. И вот я волновался, когда мы с Митико начали играть, но тут же пришло ко мне такое извещение: «Если ты играл с императором рояля, то что, тебе трудно сыграть с императрицей Японии?». И после этого я даже начал вести себя как такой свободный солист. Думал: «Вот она пойдет за мной или нет?». Пошла, прекрасно – слушала и музицировала.

До отъезда Ростроповича за границу был организован концерт – он дирижировал студенческим оркестром. Я запомнил все детали – все, что он от нас требовал, какие образы. Мы играли «Шестую симфонию» Чайковского и пьесы из «Щелкунчика», сам он «Рококо» играл. И во время какой-то репетиции за три дня до его отъезда мы, студенты, купили гвоздики и спрятали за спиной – все 100 человек. А потом все ринулись к нему прощаться. Мы, конечно, рисковали нашими судьбами, нашим пребыванием в консерватории, но пошли на это. Это же было политическое, было жестко и опасно.

И в какой-то из пауз в коридоре в полупустом зале консерватории Ростропович – что было для меня важно – меня как-то отметил, заметил и что-то очень хорошее сказал, что силы в меня влились.