Читать книгу Шурочка: Родовое проклятие - Ольга Гусева - Страница 5

I часть
V

Оглавление

Вера Кондратьева жила со своей матерью и отчимом. Высокого роста, с ясными глазами и длинной толстой косой, она считалась самой красивой девкой в деревне, самой красивой, но и самой старой невестой. Ей было двадцать четыре года, а она все еще была не замужем, по непонятной никому причине отказывая всем женихам. Но вскоре эта причина стала известна всем – страстная, необъяснимая любовь к Михаилу, любовь, ставшая для нее чуть ли не болезнью.

Родной отец Веры был низкорослым и чахлым мужичонкой, любил побаловаться самогоном. Баловался, баловался, да так втянулся, что и дня уже не мог прожить без него. Зальет глаза с самого утра и ходит по деревне, трясет лохмотьями. Остановит каждого встречного, да жалуется:

– Вот помру я – что тогда? Ничего. Сына бы мне надо, а баба моя дочерь народила – Верку. А я предупреждал ее – смотри у меня, дочерь народишь – знать тебя перестану. А с другой стороны, дочерь – она, хоть и не сын, да моих кровей. Понятно? Так что вечно я буду на земле.

В один из жарких летних дней забрел он на соседский двор к Егору, а там за столом сидели мужики.

– Ну, чего стоишь, Петр? Заходи, выпей с нами за мою радость. Баба моя сына мне родила, – крикнул Егор.

– Выпью, коли нальешь, – отозвался Петр.

– Пей, сколько влезет, не жалко, я сегодня добрый, радость-то какая!

Егор налил самогон в большой стакан и протянул Петру. Тот выпил весь стакан залпом.

– А еще выпьешь за сына моего?

– Выпью, коли нальешь.

Егор протянул Петру второй, налитый доверху, стакан, и Петр снова осушил его. После третьего стакана мужики взяли его под руки и притащили домой еле живого. Мать Веры, привыкшая к его пьянкам, не обратила на него никакого внимания.

– Бросьте его в сарай, пущай там проспится, а то изба насквозь им провоняет, – сказала она мужикам.

Утром она пошла в сарай, глянуть, проспался ли ее никчемный муженек, но обнаружила там его бездыханное тело.

– Господи, милостивый, спасибо тебе, что освободил меня от этого пьяницы, – промолвила мать Веры, перекрестившись.

Узнав о смерти Петра, Егор примчался к ней и, запыхавшись, затараторил прямо с порога:

– Нюра, я тут ни причем. Самогонка у меня чистая, как слезка. Мы все пили, и никто не помер, как видишь, а Петр пришел уже навеселе, может он уже отравлен был?

– Да успокойся ты, Егор. Не обвиняю я тебя ни в чем, сам виноват, сколько пить-то можно? Здоровье же не лошадиное. С утра до ночи пил. У него в жилах уж вместо крови самогонка текла. Какое же сердце выдержит?

После похорон мужа Нюра была не долго одна. В двадцатом году мимо деревни проходила группа переселенцев. Некоторые остались в Бутурлинке. Одному из них она и приглянулась. С этого времени Федор и Нюра стали жить вместе, как муж и жена.

Колхоз в Бутурлинке только зарождался, и председатель принимал всех переселенцев с радостью. «Люди нам нужны, пусть остаются, корни пускают», – рассуждал он.

Федор со всеми был приветлив и радушен. Было в его характере что-то такое, что притягивало людей. Он был не разговорчив, но щедр. В праздники двери их дома были открыты для всех. Угощал он не богато, но стакан самогона, да кусок хлеба с салом находил всякому. Он был добр и отзывчив ко всем, кроме Веры. Как-то сразу невзлюбил он ее. В ту пору Вере было пятнадцать лет.

– Хватит Верке дома сидеть, – сказал он однажды, – вон кобыла какая вымахала, я что, должен спину на нее гнуть? Хватит хлеб даром жрать, пущай работать идет.

Вера умоляюще взглянула на мать, но та ничего не ответила. С этого дня она начала работать на общих работах: косила сено, жала серпом хлеба, веяла зерно. К любому делу она относилась очень старательно, но, не смотря на все ее старания, отчим чуть ли не каждый день «обливал ее ведром помоев».

Постепенно приветливость и радушие Федора убавлялись. Люди заходили к нему все реже и реже. Он обнес плетнем весь дом, включая большой огород, на окна сделал дощатые ставни.

Когда Вере исполнилось восемнадцать лет, отчим стал поговаривать о том, что ей пора замуж. Он твердил об этом каждый день, будто хотел быстрее избавиться от нее. Но годы шли, а она все еще сидела в девках.

Однажды вечером он вошел в ее комнату. Вера даже вздрогнула. Несколько минут они смотрели друг на друга: Вера – сидя в кровати, Федор – стоя у двери, ухватившись за косяк. Он загораживал своим большим телом весь дверной проем. Вера сидела спокойно, только подобрала с пола босые ноги и спрятала их под ватное одеяло.

– Ну?! – вопросительно произнес Федор.

– Чего «ну»? – переспросила Вера.

– И долго ты будешь сидеть на моей шее?

– Я не сижу на твоей шее, я работаю наравне со всеми.

– Смотри, какая смелая стала!

Федор все так же стоял у двери, Вера все так же сидела на кровати. Они в упор смотрели друг на друга: Федор – с немым бешенством, а во взгляде Веры были и обида, и упрямство, и укор. Она усмехнулась, и Федор ощутил в ее усмешке струйки ненависти и презрения.

– Ну, ты и зараза! – с яростью прокричал он, но сразу же замолк и вышел из комнаты.

На следующий день Вера решила отомстить отчиму за все: и за то, что заставлял ее работать, не покладая рук, и за то, что постоянно ее оскорблял и унижал. Вечером, после работы, когда мать накрыла на стол ужин и вышла во двор, чтобы отнести теплую воду своему мужу для умывания, Вера достала из шкафчика соль, насыпала ее в глубокую деревянную ложку и высыпала в тарелку отчима, в которой дымились ароматные домашние щи. Когда все уселись за стол, и Федор с большим аппетитом хлебнул щей из своей тарелки, глаза его засверкали в бешенстве. Он кинулся на Веру и заорал так, что в окнах зазвенели стекла:

– Ах, ты дрянь такая, дура безмозглая! Убью, зараза!

Нюра испугалась за свою дочь и загородила ее своим телом.

– Беги, Верка! – крикнула она.

Вера выскочила на крыльцо в домашних тапках и со всех ног припустилась к своей подруге Любаше Горшениной.

Федор пошел на Нюру. Лицо его, покрытое капельками пота, спутанные волосы, блестевшие рысьи глаза становились все ближе и ближе. Он наотмашь хлестнул ее рукой по лицу. Она упала на колени и испуганно глядела на мужа снизу.

– За что?! – крикнула она.

– За дочь твою бестолковую! Защитила ее – так сама получай!

Осатанев окончательно, он схватил ремень и начал хлестать жену, куда попало. Она только прикрыла руками голову и вздрагивала, когда ремень обжигал ей спину. Наконец, Федор выдохся, отшвырнул ремень, подошел к кровати и рухнул на нее. Нюра до утра так и пролежала на полу неподвижно, из глаз ее неслышно катились слезы. Вера вернулась домой под утро, дождавшись, когда отчим уйдет на работу. Она со слезами кинулась на шею матери:

– Мама, брось его, он злой, зачем он тебе?

– Верочка, дочка моя, как же без мужика-то? Без мужика-то плохо. А он работящий, непьющий, не то, что отец твой был – пьяница некудышний. Ты только не связывайся с ним, помалкивай себе, а я-то уж постараюсь, чтоб он тебя не трогал.

Федор Нюру больше никогда не бил и дочь ее оставил в покое. Вера никогда больше не обращалась ни к нему, ни к матери, ни о чем не просила, никогда не спрашивала совета. После работы она целыми вечерами пропадала у своей подружки Любаши. Придя домой, она не просила есть, а молча ждала, когда мать соберет на стол и позовет ее после того, когда поест отчим. Единственной радостью ее был Михаил. Они вместе бегали на луг, собирали луговые ягоды, весело ели их, вымазывая красным соком губы и щеки, а потом валялись в пахучей траве и смотрели, как бегут по небу облака.

Однажды вечером Михаил сидел вот так на травянистой поляне, а Вера лежала у него на коленях, лежала и смотрела на розовый закат.

– Вера, я люблю тебя, – сказал он, – а ты меня любишь?

Глаза ее раскрылись еще шире, когда она увидела низко над собой его лицо, сердце ее захлебнулось от счастья. И в тот же миг исчез и закат, и деревья над головой, исчез весь мир. И с этого дня она уже не представляла свою жизнь без него.

Но безоблачное счастье длилось недолго. Михаил не мог принадлежать только ей одной. Она страдала от его измен, но продолжала любить преданно и страстно. Эта любовь с каждым днем все возрастала и укреплялась в каждой клеточке ее тела. Но сейчас она испытывала особенную боль. Она чувствовала, что Михаил ускользает от нее, что в его сердце прочно поселилась Настя. Вот уже целый месяц он не приходил к ней по вечерам, как раньше, и она коротала ночи в одиночестве, в своем любимом сарайчике, в котором жила летом, чтобы реже попадаться на глаза отчиму, и, который стал уютным гнездышком для встреч со своим единственным и любимым.

Попрощавшись с Любашей и Адамом после Шурочкиного дня рождения, она зашла в свое жилище и тяжело вздохнула. Здесь было чисто и уютно. Она обвела взглядом все вещи, находившиеся в этой милой душе комнате, и сердце ее защемило. Она с грустью погладила край постели, на которой остался отпечаток тела Михаила, подушку, на которой лежала его голова, спинку стула, о которую опиралась его рука. Потом подошла к столу и взяла в руки бокал. Это был любимый бокал Михаила. Она поднесла его к своим губам, будто надеялась почувствовать его губы, которые когда-то касались этого бокала. «Он никогда больше не придет ко мне», – мелькнула мысль в ее голове, и невольная дрожь пронзила все ее тело.

Вера уже не ждала его, когда Михаил вошел в сарай. Она, одетая, лежала на не разобранной постели и, положив руку под голову, смотрела в потолок. Она лежала в темноте и, услышав скрип двери, спросила, не вставая:

– Кто там?

Секунду-две Михаил молчал, а затем сказал приглушенным голосом:

– Я это.

Услышав любимый голос, она стремительно соскочила с постели. Она прижала руки к груди, точно боялась, что сердце ее выскочит, но, собрав все свои силы, задыхаясь, выговорила:

– Чего тебе? Чего ты хочешь от меня, Миша?

– Пришел вот к тебе, – ответил он.

– Уходи. Все видят, как ты обхаживаешь Настю. Уходи, ради бога! – взмолилась Вера.

Голос ее дрожал и обрывался.

– Мне перед людьми стыдно. Всех баб в деревне перебрал, а я для тебя – запасный вариант.

Вера, пошатываясь, побрела вдоль стены сарая, остановилась возле стола и зажгла свечу. Свеча ослепительно загорела, света ее хватало на эту маленькую комнату, а за окошком стояла густая тьма.

– Вера, перестань ревновать, ты же знаешь, что я люблю только тебя.

– Почему тогда не женишься на мне? Мне уже двадцать пятый год пошел, сколько мне ждать еще?

– Но мне-то всего двадцать два, рано мне жениться.

– Ты хочешь сказать, что я стара для тебя? Так зачем пришел? Отпусти ты меня, мочи нет больше, исстрадалась я вся, – горько и отрешенно произнесла она.

– Прости меня, Верочка, прости! – всхлипнув, как мальчишка, Михаил кинулся к ней, обнимая и сползая к ее ногам.

– Что ты, что ты, Мишенька? – растерянно проговорила Вера.

Голос ее перехватило, по бледному лицу пробежала судорога. Обессилив, она присела на постель, положила к себе на колени голову Михаила и стала ее гладить. Спина его качнулась и начала выпрямляться, лопатки на спине сошлись, он жадно хватал ртом воздух, словно нечем было дышать, потом навалился на нее всем телом, точно хотел раздавить.

– Мишенька, любимый мой! – прошептала она.

Рассвет еще не наступал, хотя за окнами быстро просыпалась жизнь. Сперва прокричали петухи, оповещая, что ночь кончилась. Потом проскрипели чьи-то торопливые шаги. Совсем недалеко раздался беззаботный девичий смех. Это, наверное, доярки пошли на работу. Михаил поднялся, опустил ноги на пол. Вера открыла глаза.

– Ты придешь вечером? – спросила она.

– Ты не сердись на меня, Вера, пойду я, а то твой отчим застукает нас.

– Значит, не придешь, – тяжело вздохнула она.

Когда он ушел, она молча лежала на постели и смотрела на дверь, за которой он скрылся. В ее глазах была разлита грустная, никому не высказанная, тоска.

Шурочка: Родовое проклятие

Подняться наверх