Читать книгу Путями ветра - Ольга Казакова - Страница 3

Должно быть, я старею или же моя безнадежная болезнь все больше приводит мой дух в состояние равновесия, если даже наглость торговцев перестает меня раздражать. Мне не хотелось идти в лавку Фаона через добрую половину города, ибо с самого рассвета я едва смог заставить себя выпить кружку молока. Клянусь милостивой Исидой, если бы не Амун, то я вряд ли был бы сейчас жив. Со мной не случилось никаких приступов лихорадки лишь благодаря снадобьям и лекарствам, которые готовил для меня Нуру, врач-египтянин из Ракотиды, приведенный несколько месяцев назад доброй верной Амун. Быть может, весь секрет в том, что она сама египтянка, низкорослая и сухая, как сожженный немилосердным солнцем пальмовый лист? Она была кормилицей моей матери, и как она появилась в нашем доме, никто, конечно же, уже не помнит.

Итак, я возвратился домой с тремя отвратительной выделки папирусами и краской, которую услужливый негодяй Фаон явно разбавлял на две трети водой прежде, чем разлить по сосудам. Нет, мне было жаль не денег, а того, что я не порицал моего глупца брата за чрезмерное доверие, которое он оказывал этому проходимцу. Если бы не Фаон, сейчас Клейтофонт был бы здесь. Проклятый скряга подбил его на авантюру, за которую дурак уже скорее всего поплатился жизнью. Это он надоумил его нагрузить папирусом сундуки с тканями и плыть в Антиохию, где за бесценный товар можно выручить целое состояние. Пусть даже досмотр в порту он и миновал безо всяких препятствий, ничто не помешало бы хозяину корабля вышвырнуть его за борт, если он обнаружил контрабанду на своем судне. Его можно понять, никто не захотел бы быть приговоренным к смертной казни за кражу папируса у Птолемеев. Ибо весь папирус – царская собственность. Не удивился бы я, если бы узнал, что Фаон сам донес на него и получил за это вознаграждение, как бдительный гражданин. Отчего он так подло ухмыляется всякий раз, когда я захожу в его лавку?

Довольно об этом, мне следует положиться на непоколебимую веру моей невестки в благосклонность богов к ее безмозглому муженьку, или утешиться спокойствием Амун, которая никогда не сомневается в своей Исиде, покровительнице мореходов. Однако, Клейтофонт, пожалуй, все же совершил в своей жизни единственный разумный поступок – взял в жены Меланту. Не часто я встречал женщин, настолько вызывавшим у меня глубокое почтение. Во многом благодаря ее заботам и тому, как присутствие ее в нашем доме скрасило мое одиночество, я смог достаточно скоро примириться со смертью отца.

Переправляться через центральную улицу, когда по ней проходит длинная процессия мимов, незавидное приключение. Правда, ради удовольствия поговорить с Кадмоном, мне стоило бы проявить хоть чуточку меньше малодушия. Мы не виделись с тех пор, как он пожелал мне здоровья шестнадцатого дня месяца хатира, и то, если я ничего не путаю, а быть может, и того дольше. Прости меня, Кадмон, говорю я тебе, но «друга простить труднее, чем врага», и поэтому мне едва ли стоит рассчитывать на твое снисхождение.

Я ведь так и не смог выполнить обещанного тебе, ни строчки, ни даже единого стоящего слова за такой долгий срок. Ничего, кроме бестолкового ребячества, вот таких глупых записей, на которые я извожу новые свитки с большей охотой, чем голодные крокодилы пожирают зазевавшуюся добычу. И да ниспошлет Ра процветание всем, кто трудится, приуготовляя нам блюда для этой трапезы во славу Аполлона, ибо трудам рук их сужден бесконечный век. Я говорю только о папирусе, о да! О бесценном царском сокровище, которым Птолемеи ни за что не желают делиться ни с кем из чужестранцев. Дурное дело предпринял мой брат, покусившись на святая святых, но еще большего позора заслуживаю я – оскверняющий драгоценный материал испражнениями своего недостойного ума.

Я готов поверить в божественное происхождение этих стеблей, напитанных клейким болотным соком. Когда я вижу полотна, которые вывешивают сушиться, меня охватывает жажда сотворить нечто совершенное, годное для того, чтобы запечатлеться на этой теплой солнечной коже вечности.

Итак, я не написал ни одной стоящей строчки, и это после того, как я дал тебе слово написать поэму, которой не пришлось бы стыдиться знатоку Гомера. И в чем я должен искать себе оправдание? В слишком скудной пище или в боли, которая периодически ввергает меня в забытье? И разве не возмутился бы сам Тесей, если бы узнал, какого бездарного певца его подвигов судили ему боги? И все же мысли о нем не оставляют меня ни днем, ни ночью… я закрываю глаза и вижу его идущим по темным коридорам дворца, нигде нет факелов, только светильники, их пламя колеблется от его дыхания, едва позволяя глазу разглядеть причудливые росписи и мозаики на стенах… он идет, чтобы провести ночь с неприкосновенной девой Лабиринта, и тем самым нарушить все правила инициации, растоптать все законы гостеприимства. Он вор, которому суждено стать еще и убийцей. Он идет, не догадываясь, что совсем скоро ему случиться еще раз нарушить закон – преступление влечет за собой новой преступление – прелюбодеяние порождает убийство… священного быка. Ты скажешь, что это безумно скучно, Кадмон, что это всего лишь скучный бред безумца, который когда-то считал себя неплохим поэтом.

«Книга нужнее построенного дома, лучше роскошного дворца», заметил бы ты мне, но какое счастье, что моему отцу некогда вздумалось приобрести этот дом неподалеку от моря, его шум приятнее, чем треск бездарных виршей Ферона и Аристея, и уж в сотни тысяч раз мелодичнее, чем выкрики бродячих риторов-попрошаек на дворцовой площади. Скромный, но добротный дом по соседству с лавкой сварливого скряги Гиппоменея, его что-то совсем перестали навещать закладчики, или это из-за дороги, провалившаяся часть которой выглядит не более привлекательно, чем спуск в Аид?

Не далее как вчера я слышал разговор о катакомбах, вырытых здесь еще много веков назад бальзамировщиками из какой-то секты, которую усердно преследовали по распоряжению жрецов Анубиса, я мало что понимаю в этих древних распрях, но может быть стоит расспросить о них при случае Нуру?

Так вот, размышляя над моей ненаписанной поэмой, я все больше и больше склоняюсь к мысли о том, что царевич Тесей умер во время плавания на Крит. А чем же еще можно объяснить столь вопиющее попрание всех норм и традиций, существовавших для гостей Лабиринта? Неужели сам Тесей допустил бы столько досадных ошибок и совершил бы святотатство – убил Минотавра, с которым ему предстояло всего лишь ритуальное сражение, не подразумевавшее гибели его участников, но зато предоставлявшее ахейцам право последующие семь лет пользоваться торговыми морскими путями, находившимися под неусыпным контролем минойцев? Но достаточно представить себе, что Тесей, единственный в этом походе в силу своего царственного происхождения посвященный в законы Лабиринта, по тем или иным причинам скончался во время плавания, и все становится на свои места. Некто близкий друг Тесея Агенор заменил царевича и выдал себя за него по прибытии на остров, а все спутники поддержали его в этой затее. То была их последняя надежда не столько не нарушить обычай, но свергнуть с себя оковы древнего мистериального соглашения и освободиться наконец от власти Миноса. Я начал бы поэму от лица одного из спутников Тесея, а быть может и от лица самого Агенора, как воин он все же вряд ли гордился тем, что совершил свои сомнительные подвиги под чужим именем…

Пусть же соберутся те, кто еще не потерял надежду узнать правду.

Я стар и хочу рассказать об Ариадне.

***

Майкл широко зевнул и, потерев вспотевший лоб, оставил отпечатки пальцев на рыхлых листах дешевой тетради.

Тихое жужжание кондиционера навевало дремоту.

– Какой смысл имело для тебя все это? – пробормотал он, вглядываясь в кривые строчки, Рутгер не любил печатать, это была еще одна его странность, – Я никогда не понимал тебя, как и то, почему, зная, что у тебя больная печень, ты периодически уходил в свой шоколадный запой. И почему именно мне ты прислал свое открытие?

День прошел для него как обычно, в офисе царило характерное для середины лета оцепенение, на некоторое время вся деловая жизнь в городе просто вымирала. А те из подчиненных, кому удавалось выторговать неделю отпуска «без права не находиться под рукой», пропадали по барам и стрип-шоу или водили детей в Дисней-Лэнд и в только что открывшийся Парк Монстров поглазеть на десяток пластиковых Чужих и Хищников.

Хьюз смертельно скучал, наблюдая в окно за непрестанно отъезжавшими и пытавшимися припарковаться на небольшой стоянке автомобилями. Примерно так же, от смертельной скуки и жары мучался грузный полицейский, потягивавший ледяной коктейль за столиком в летнем кафе. Когда солнце передвинулось настолько, что его лучи теперь проскальзывали мимо белоснежного стеллажа, Майкл сложил все бумаги в папку, бросил ее на полку, вышел из кабинета и запер дверь. Можно было отправляться куда угодно, работа была окончена.

Усевшись за руль, он меланхолично размышлял о том, как невыносимо долго придется стоять в пробке, чтобы добраться до «Пьетро Франческо», небольшой забегаловки, где подавали куриный суп с тортильями из кукурузы, и потихоньку выехав на проспект, он окончательно решил все же повернуть домой и поужинать наскоро приготовленной яичницей с луковым соусом.

Было уже почти двенадцать ночи, когда взгляд его снова остановился на куче тетрадей в углу дивана.

На одной из них стояла трижды подчеркнутая императивная надпись с восклицательным знаком: «Отдай Марсель!».

Марсель, их с Рутгером общая знакомая, сообщившая Майклу о болезни Райна, эдакая язвительная штучка, юркий литературный аген: положишь ей палец в рот – откусит, руку положишь – тоже откусит, вместе с плечевым суставом. На что рассчитывал Райн? Неужели на ее посмертную привязанность к нему? Хьюз криво усмехнулся, в его памяти всплыли тусклые и невзрачные черты бывшего сокурсника, никогда не пользовавшегося успехом у женщин.

– Ну ладно, посмотрим… что там…

Он взял вчерашнюю раскрытую и придавленную подушкой тетрадь и принялся за чтение. На этот раз текст не показался ему столь тяжеловесным и нудным, как накануне, то ли он успел протрезветь и отдохнуть как следует, то ли стиль и правда изменился, но через полчаса он вполне привык к неровному и странному перебойному ритму повествования.