Читать книгу Путями ветра - Ольга Казакова - Страница 6

По десять мин четырежды в год один раз второго дня метагитниона, седьмого дня мемактериона и еще дважды в конце мунихиона и тринадцатого дня гамелиона благодаря распоряжению верховного интенданта армии в соответствии с царским указом о выплатах тем, кто возвратился после службы, отказавшись от надела земли в 5 стадий близ Мемфиса.

Однако с тех, пор прошло около четырех лет, полгода назад налоги были повышены в три раза. После того, как царская власть перешла от отца к сыну, на всех углах можно услышать проклятия в адрес сборщиков податей.

Я смотрю на римскую монету, случайно оказавшуюся в жалкой горстке, оставленной около кувшина с молоком, и думаю о том, что Амун слишком щепетильна, чтобы утаить даже четверть драхмы. Вот почему я гораздо реже вижу в ней рабыню, которая служила еще моей матери, когда она была ребенком, чем женщину, которая могла бы заменить мне мать.

Если приглядеться поближе, то на стертой меди еще видны лира и венок, напоминающие мне о том, что поэзия сейчас оплачивается лишь в том случае, если ты воспеваешь Птолемея Филопатора. Я видел его вчера на похоронах Клития Мелиуса, и это было воистину смехотворное зрелище, не похороны, о нет, но явление властителя Птолемея, обделенного величием, которым блистал его отец.

Не принимая приглашения Кадмона отправиться с ним и присоединиться к тризне, я должно быть, сильно обрадовал Ферона, который очень много говорил о своем новом сочинении, прославляющем «потомка божественного Лагида», и боялся, как бы с моей стороны не последовало никаких насмешек.

Кадмон был все так же подавлен свой скорбью и погружен в себя настолько, что я не хотел задавать ему никаких вопросов, да и приблизиться к нему мне бы все равно не удалось, я только видел его голову, склоненную на грудь, когда он остановился в десяти шагах от погребального костра с чашей в руках. Птолемей удостоил его сочувственной речью, которую, впрочем, даже зачитывал не он сам, а Эвмен. И, конечно же, позади этого царственного барана стояла Агафоклея со своей матерью и распутным, самодовольным братцем, который непрестанно брал куски еды с блюда и вытирал руки о волосы раба, ухмыляясь после каждого вздоха Птолемея. Кто-нибудь в Александрии помнит о том, что эта троица прибыла еще пять лет назад из Антиохии, где они вместе промышляли проституцией? А теперь они спят в царских покоях, одеваются в самые дорогие наряды и презрительно смотрят на всех, кто ищет справедливости во дворце. Я ненавижу их – крашеные волосы и подведенные глаза Агафоклеи, жирную шею ее брата и их мать, настоящую Гарпию. Всех их – мерзкое отродье, паразитирующее на крови тех, кому они и ноги омывать недостойны. Если когда-нибудь Птолемея найдут в спальне задушенным, а сокровищницу дворца разграбленной, никто не усомнится, что это деяние их рук, и уж можно быть уверенным, что после этого, они снова сбегут в Сирию. Дым только первые минуты относило в сторону, а затем костер начал чадить и черные клубы заволокли всех, кто стоял к нему ближе всех. Верховный жрец, отставив в сторону посох, сложил руки и начал гимн Анубису и Маат, все сочли такое происшествие дурным знаком и принялись испуганно перешептываться. Кое-кто быстро направился к носилкам, я тоже развернулся и стал протискиваться сквозь толпу, голова у меня болела от жары и гари, скопившейся в полуденном воздухе. Оглянувшись на прощание, я заметил, что Кадмон тоже исчез, продолжением церемонии полагалось руководить Эвмену. После того, как тело было кремировано, должны были состояться игры и раздача царских подарков, которых и ожидали большинство собравшихся.

Вчера в то время, как я, вернувшись с похорон, превращенных Птолемеем в увеселительную церемонию, стоял, глядя на море с площадки позади нашего дома, я услышал голос, который поначалу принял за голос Меланты, но, повернувшись, я увидал ее в окне, она сидела за станком и ткала, а Амун помогала ей разматывать нити.

Уже темнело и Ифанор, старый раб Гиппоменея, зажег светильник под деревянным навесом у входа в их дом.

Я прислушался и теперь понял, что голос, который раздавался за деревьями, в пальмовой роще, отделявшей наш дом от дома соседа и уходившей прямо к заброшенной каменоломне, был совсем незнакомым низким мужским, на который кто-то отвечал только прерывистым мычанием. Мужчина говорил на языке, который я не знал, но нечто похожее я много раз слышал на рынках и в порту. Возможно, это был фракийский или мидийский диалект, а мычание означало, что рядом с этим чужестранцем была немая дочь ювелира Гиппоменея. Несколько мгновений я прислушивался к их страстным вздохам, тревожившим прохладную темноту наступающей ночи. Стоило ли мне удивляться, что девушка, у которой был такой алчный и жестокосердный отец, решила отдаться незнакомому мужчине до свадьбы, которая, возможно, и вовсе никогда не состоится, а значит, она закончит свою жизнь где-нибудь в портовых борделях или, если ей повезет еще меньше, будет питаться объедками в таверне и попрошайничать, пока в один прекрасный день ее не затащат на корабль, уходящий в Пергам или на Родос, чтобы продать в рабство. Да, я не ошибся – это была Каника, вырвавшись из рук любовника, она бросилась прямо к дому, издалека я не мог разглядеть ни ее лица, ни того, кто пытался ее догнать, заметил только, что мужчина был темноволосый, высокого роста, в серой тунике с повязкой на голове. Убедившись, что девушка ускользнула от него и спряталась в доме, гость быстро направился в сторону моря, больше я его не видел. Только в соседском доме раздавались приглушенные рыдания, да светильник поскрипывал, раскачиваясь на ветру.

Если бы об этой любовной истории, невольным свидетелем которой мне довелось стать, я поведал Кадмону, он непременно попрекнул бы меня тем, что я не удосужился изложить ее в стихах, вышел бы занимательный эпиллий, но делать этого мне не хотелось. Не знаю, испытывал ли я жалось к обесчещенной девушке, или же злился на себя за то, что, невзирая на свою хромоту, не кинулся догонять негодяя, совратившего ее, – в любом случае от этого происшествия у меня остался неприятный осадок, и мне не хотелось больше вспоминать о нем. Слишком много чужих бед вокруг и свои собственные невзгоды не слишком предрасполагали меня к размышлениям, которые усугубляют меланхолию.

Когда я вернулся в дом, Меланта уже собирала на стол, она принесла и поставила передо мной целую миску каши с протертым куриным мясом и тимьяном, Амун сэкономила на хлебе, чтобы впервые за последние полтора месяца купить цыпленка.

– Я готовила сама, – сказала она, поглядывая на меня исподлобья.

Все время пока мы сидели за столом, кошка, время от времени откуда-то прибегавшая к нам в дом, сидела у самой двери, пытаясь подцепить лапой сороконожку, забившуюся в щель между камнями у порога. И хотя Меланта не переставала улыбаться, я видел, что ее большие спокойные глаза, устремлены куда-то мимо животного, вслед ветру, от которого в серебристом лунном свете трепетали мутно-зеленые листья олив.

Было очень душно, от кратковременной вечерней прохлады не осталось и следа, поневоле я завидовал тем, кто мог принимать ванну в своем доме. Мой старый хитон, пропитанный потом, прилипал к телу, и я собрался уже было сказать, чтобы Амун принесла мне воды омыть лицо, но тут Меланта громко вскрикнула, заставив меня оглянуться. Кошка метнулась в угол, пропуская нежданную гостью. Каника с растрепанными волосами неподвижно застыла на пороге, придерживая на плече разорванную ткань одежды.

– Что за несчастье, милая? – Меланта кинулась к ней, усадив ее на скамью у самой двери. Но на немую девушку, обычно бурно жестикулировавшую, когда к ней обращались, словно нашло колдовское оцепенение.

Из другой комнаты, откинув занавеску, вышла Амун.

Она забормотала, растирая руки Каники в своих сухих сморщенных ладонях, Амун ко всякому случаю всегда знала подходящее заклинание, а я в отличие от Клейтофонта так и не смог толком научится понимать ее, когда она говорила на своем языке.

– Все эта жара… – заметила Меланта, погладив девушку по голове.

– Сейчас принесу ей маковой настойки. Ей нужно поспать.

Меланта присела рядом на скамью, положив голову Каники себе на колени, и стала ласково перебирать ее спутанные волосы.

– Бедняжка, ей дурно от этой ночи и мне тоже нехорошо, Актес, завтра ты ведь хотел пойти к египтянину в Ракотиду, может быть, ты возьмешь у него лекарство, чтобы избавить меня от… я хотела, – завидев Амун, она тут же замолчала и отвернулась.

Каника дала напоить себя снотворным зельем, и после уже Амун отвела ее назад домой и уложила спать под причитания Ифанора о том, что хозяин высечет его, нерадивого раба. Я дождался, пока мы остались одни, и спросил Меланту о том, что за лекарство она хотела бы, чтобы я взял у Нуру, но она только покачала головой, и я заметил, что она вот-вот расплачется.

И я вряд ли нашел бы для нее нелживые слова утешения.

Три месяца прошло с тех пор, как корабль Клейтофонта отправился в Пергам. Разумеется, вестей и не могло бы прийти так скоро. Для того, чтобы успокоить Меланту, он обещал, что при любом удобном случае попросит того, кто, оказавшись в Александрии, согласиться навестить наш дом, передать его жене, как идут дела в Пергаме и как скоро он сможет возвратиться. Возможно, что ему не встретилось никого из направлявшихся сюда, или же сам посланец мог бы попасть в переделку и не иметь возможности добраться до нас. Я был бы слишком глуп, если все же при этом стал бы отрицать, что моего брата также могло уже не быть в живых. Корабль покинул порт с двумястами свитками папируса, которые были куплены по сходной цене и вывезены нелегально, счастливый выход в море отнюдь не означал и не гарантировал счастливого завершения этой авантюры. Однако завернутые в ткани и козьи шкуры папирусы все же могли бы благополучно быть доставлены в Пергам, и тогда, клянусь Посейдоном, если кто-либо обнаружит эту рукопись в моем доме, меня повесят за соучастие в контрабанде, которую приравняют к государственной измене. А мой брат уже никогда не сможет ступить на берег Александрии иначе, как только под страхом смерти. Фаон помог брату перенести и спрятать товар, сделанный в его мастерской, но он хитер и жаден настолько, что ему не терпится как можно скорее услыхать о прибыли, плывущей из Пергама прямиком ему в руки. Ему было обещано около четверти от всей суммы, которую Клейтофонт мог бы выручить за папирусы в Пергаме. А ведь среди них находилось два императорских папируса очень высокой стоимости и самой дорогой выделки.

Даже Меланта не подозревала, что за товар ее муж взял с собой. Разве он стал бы контрабандистом, будь у него хоть какая-то надежда прокормить семью иным способом? Наш отец мечтал, что мы оба вырастем достойными гражданами великого города, большую часть денег он не пожалел на то, чтобы заплатить за наше обучение. Клейтофонту он поначалу прочил карьеру ритора, думал, что его сын будет носить темно-синие одеяния и пить вино из драгоценных кубков за царским столом. Все повернулось иначе, его выступления не имели никакого успеха, ни одна школа не пожелала предоставить ему места, так что он взялся за обучение гончарному ремеслу, но и в нем не преуспел. Он стал торговать красками для дорогой одежды, которую носили другие, те, кто в отличие от неудачника, смог прославиться и добиться почета и богатства. Зато у нас едва хватало денег на простую и грубую ткань. Мы жили ничем не лучше, чем те крестьяне, которые после урожая три четверти всего, что им удается собрать, вынуждены отдавать в уплату налогов в казну, а остальное вернуть в возмещение ссуды. Тогда я уже покинул дом, денег, чтобы заплатить за освобождение от военной службы, хватило только на моего брата, и я не возражал и не сетовал на это, я хотел стать воином и умереть за великого Птолемея III Эвергета.

После всех тягот войны я мог бы с легкостью пожертвовать и последней моей привычкой к роскоши, привычкой изводить папирус на свои никчемные жалобы, но, снова встретившись с Кадмоном, я поддался на его уговоры взяться за поэму о Тесее. Это была моя мечта еще с тех пор, как я выучил наизусть Одиссею, с тех пор, как я впервые увидел свиток «Аргонавтики» в библиотеке у Ктесия. Как странно, что глупые мысли, простительные мальчишке, способны завладевать и тем, кто уже не раз смотрел в глаза смерти. Должно быть, в них есть нечто оказывающее на нашу душу столь же пагубное и сладостное воздействие, как и благовонные запахи сандала и нарда. И это только часть того мира лживых и безумных снов, которые витают над нами, проскальзывая в распахнутые врата из слоновой кости.