Читать книгу Я никогда не умирала прежде… - Ольга Кучкина - Страница 6

Во рту слабо пахло йодом.

Ночь была роскошная. Бархатная, нежная, с луною и придурью была ночь. Картина ночи висела в воздухе, в раме открытой балконной двери, черным, синим и светящимся белым были нарисованы купы деревьев и клубы облаков, вроде бы в движении, но в стоячку. Как на картинах старых мастеров, вспомнилось, когда бродил по Пушкинскому музею с экскурсией, и экскурсовод что-то такое объясняла.

Пахло йодом. Поламывало, постанывали косточки и мышцы, в голове катались упругие горячие круглые шары. Картина ночи казалась то всесильной остудить их, то бессильной сделать это, и тогда шары накатывали с новой силой, беззвучно грохоча, увеличиваясь и уменьшаясь в размерах, и шарики заходили за ролики. Было непонятно и беспамятно. Он досадливо рванул на себя заправленное с трех сторон невесомое одеяло, в котором лежал, как письмо в незапечатанном конверте, смял, скомкал ногами, подоткнул под себя, выбранился.

Йодом пахло в детстве, когда мать мазала его разбитые мослы, обветренную, содранную кожу, а он морщился и молчал, чтобы скрыть, что ему не только больно, но и еще как-то. Как – не знал, а знал бы – не признался. Руки смешливой белобрысой девчонки, бывшей его матерью, касаясь тела и ранок, были стыдными и желанными. Словно ему тоже, как девчонке, требовались нежности-манежности, как говаривал его ученый друг Сашка-Простоквашка, первоклассник первокласснику.

Он вспомнил, что выпил йодосан, который сунул ему Гвидо на прощанье, увидев, что гость заболевает. Одну таблетку на ночь, вторую утром, третью опять на ночь, как рукой снимет, если не слишком далеко зашло. Он усмехнулся: посмотрим, что могут ваши деликатные европейские препараты супротив нашей грубой азиатской простуды. Он прилетел простуженным. Сквозь ломоту и лихорадку просвечивало непривычное: вот он, рядовой инженер, не дворянского происхождения, не партийного выдвижения, не номенклатурных заслуг или мафиозных услуг, а своим умом и своими шершавыми, с детства исцарапанными руками все и сотворил, всего добился и достиг, едва настало новое время, и он вскочил в это время, как в стремя. Не красавец, с крепким торсом на коротких кривых ногах, мужик мужиком, а гляди, где обитает нынче – в Пунта-Але, маленьком курортном городишке на берегу Тирренского моря, где и не мечтал побывать. Крутанулся шарик, за ним какой-то ролик, сместились государственные устои на одной шестой суши, прежний порядок вещей, каменно установившийся, показал себя рухлядью, публика захлопала крыльями, дико озираясь, как озираются вылупившиеся из гнезда на свободу птенцы, и полетели в разные стороны, кто куда, а кто, обнаружив в себе силы и способности недюжинные, приземлился вот тут, на краю средиземноморского сапожка, по делу, с непреходящим изумлением перед возможностями жизни, прежде незнаемыми.

Скажем, раскинувшись на широком двуспальном ложе, зачем оно человеку одному, такое шикарное, белоснежное, каждый день освежаемое наново, хотя и запачкаться никаким местечком не успело, с узкими подушками в кружевах, етти их, приходится класть под голову обе две, плюс сгибать пополам, настолько непривычно плоско. Либо попивая густой утренний черный кофе с бриошью, впервые отведав за полтинник лет, сладость и горечь тают во рту, а до кофе бокал ледяного апельсинового сока с настоящим выжатым апельсином, не химией какой, и гори огнем простуда. Засим выходя на утренний балкон, близко к пиниям, сосны по-итальянски так называются, разминая в пальцах первую утреннюю папиросу, пачек взято из дому на полный срок, чтоб хватило и зря не тратиться. О, етти, внезапно сотрясают приступы простудного кашля, приходится согнуться в дугу, отплевываясь, отхаркиваясь и краснея, столько же от натуги, сколько от шума, производимого в этой безмолвной окрестности, где ни души, если не считать душу администраторши, которые сменяются, такие апельсинчики, через день, хотя в гостинице никого, кроме пары русских и пары то ли швейцаров, то ли австрияков. Ах, какая администраторша, черноокая, смуглокожая, густо поросшая волосом на руках и щеках, страстная, должно, до ужаса, сменившись, сгребает ярко окрашенными граблями что-то невидимое на изумрудной лужайке перед гостиничкой. Чего старается, когда и намека на мусор нет, шелковый газон чист и наряден, как после, так и до. Слава Создателю, увлечена занятьем, его не видит и не слышит его неприятных страданий. Чуть позже догадался, что не в том дело, что не видит, а все в тех же их странностях-иностранностях. Каждый у них очерчен невидимым кругом, за который даже взглядом ни-ни, суверенное пространство личности, етти их в душу мать. А чтобы глазеть на кого-то, как принято в отечестве, и не вздумай. Не пялься, даже если кто целуется, или грудь выкатил до самой до глубокой ложбинки, или вовсе инвалид, чье безобразие невольно притягивает взор. Никто себе не позволяет. Не то, что словцом пальнуть вдогонку – смотреть считается неприличным. В стране инженера, наоборот, учили, что всем до всего есть дело. Каждому до каждого. Ну и научили.

Кашель прекратился так же внезапно, как начался. Может, аллергия на эту их заграницу. И в тот же миг на соседнем балконе, как утренняя звезда, явилась, в оранжевой пене, подчиненная Булич, крупная, выше него ростом, крашеная в ржавчину. Ну, скажите, можно ли столько курить, когда вы так кашляете, заботливо, по-матерински укорила она его. Она всякий раз начинала заново, заспав предыдущие обиды. Он хотел краешком глаза углядеть, что за пена на ней такая, но не стал, мотая на ум иностранный обычай. Все же, желая сделать ржавой приятное, по жене зная, как они ценят интерес подобного рода, спросил: что это на вас, Булич, укупили уже? Да вы что, приподняла Булич с обезоруживающей искренностью невообразимый оранжевый подол, высоко обнажив такие же полные, как руки, ноги, это когда куплено, это ж нейлон, а в моде натуральное. Она была довольна, ведь мог спросить иначе, к примеру: что это на вас за старье, Булич? Как вчера, после двух банок пива, когда привязался: что вы все коленки сводите, как девочка, расслабьтесь, Булич, и получайте удовольствие. Ясно, она обиделась, прошипев: можно подумать, что он фон-барон, а не в Сердобском районе произведен на свет. В паспорте, небось, углядела, змея очкастая, когда несла паспорта к стойке, а он волок чемоданы, ее и свой. За неделю, что провели в совместной поездке, бывало и похлеще. Ни с того, ни с сего накатывала волна взаимного раздражения, хоть хватай вещи и уезжай. Должно, от усталости, от напряжения переговоров, в каких нельзя было упустить ни грамма, да просто разницы натур. Билеты куплены на завтра, и хотя после на редкость удачно сделавшегося дела осталось свободное время, не менять же билеты, теряя в деньгах и в этой самой свободе, вроде бы нынче такой же, как у нас, а все равно не такой. Тем более, что краткосрочный отдых в Пунта-Але Гвидо предложил за счет компании, полностью удовлетворенной контрактом.

То раздражение, а то ничего. Иногда, сдается, и больше, чем ничего. Оба ощущали это и оттого только пуще фыркали друг на друга. Может, воздействие пиний. А что, запросто. Какие-нибудь фетонциды, которые, к тому же, вызывают кашель.

Гвидо рассказывал, что сезон у них начинается и кончается строго по графику, невзирая на любую температуру. Два месяца итальянцы не работают, резвятся в воде и у воды, заполняют все прибрежные кабачки, пьют вино, гама, криков выше крыши. А потом все как один дружно снимаются с места, и наступает тишина. Жизнь враз на любом побережье дешевеет, приезжают редкие не слишком состоятельные люди, в основном из-за итальянского рубежа, довольствуясь остатками тепла, впрочем, почти что летнего. Швейцары, по крайней мере, покраснели, то ли от солнца, то ли от ветра.

Все это он выслушал от Гвидо не впрямую, конечно, а через ржавую Булич, которую взял в поездку переводчиком. Когда она в их зачуханном областном центре успела выучить итальянский, Бог весть, но ему указали, он взял. И, в принципе, не пожалел. Как уж она на нем говорила, неизвестно, но успех переговоров во всех случаях следовало разделить с подчиненной Булич.

Боясь спугнуть утреннее настроение, она протянула нараспев: завтракать пойдемте? Уже, сказал коротко. Проследив взгляд, который он, не желая того, все же бросил на загорелые ляжки администраторши, высоко схваченные короткими шортами, Булич подавила вздох. Подождите меня, сказала она, я позавтракаю, а потом сходимте к морю, один день остался, надо ж насладиться. Без языка, он на самом деле был без нее, как без рук, но по явному своему простодушию она этим не пользовалась, и не он был у нее на поводу, как могло бы случиться, а она у него. Он был начальник не только по статусу, а и по характеру. И сейчас распорядился: я пойду, а вы придете.

Завтракая в маленькой уютной столовой о четыре стола, накрытых крахмальными скатертями, Булич видела в окно, как шеф шагает, в черном костюме и с белым банным полотенцем через плечо, ступая по камням, уложенным посреди изумрудной лужайки, прямо туда, где находилась аппетитная смуглянка. В одну секунду, дожевывая панину с брезаолой, Булич резко потеряла аппетит и правильно сделала, потому что в следующую секунду было уже не до брезаолы. Шеф положил правую руку на левую грудь в желтой майке, было видно, что без лифчика, и заговорил о чем-то, интересно, на каком языке, взволнованно подумала Булич. Девушка держалась спокойно, не дергалась, мужской руки с персей не снимала и слушала, чуть удивленная, а может, заинтересованная. Булич, за стеклом, покраснела. Так вот они какие, бросилась ей кровь – и мысль – в голову. Речь шла об обоих развратниках. В этот момент девушка пластичным жестом отвела чужую руку, зато потянулась к чужим губам своими, однако поцеловала не так, как целуют мужчину, а как ребенка. Он поднял руку вверх в приветственном жесте, как это делают итальянцы, и пошел своей дорогой. Кино в окне закончилось, и Булич заплакала. На это и рассчитывают мастера кино, когда художественное напряжение спадает и наступает разрядка.

Он переоделся в кабинке и сел в пластиковое кресло загорать в плавках, какие купил позавчера в местной лавке, – дома, собираясь, не рассчитывал на курорт. Опять запахло йодом, на сей раз от водорослей, выброшенных на песок и похожих на выкрученные тряпки. Он вспомнил, как трясло его ночью и утром, и подумал, что зря разделся, ветерок обвевал уже осенний. Вспомнил, как на заключительном обеде, выпив, приставал к Гвидо, с помощью Булич, ясно, где да где купить красный пиджак для жены, просила, и на другой день Гвидо повез, а он не купил, дорого. Привычки к деньгам, к простой жизни денег еще не образовалось.

Рука хранила тепло груди молодой женщины. Он позволял себе такую хохму в командировках еще по старому Союзу с обычными русскими бабами, хоть образованными, хоть нет, без разницы. Бабы взвизгивали, пытались отодрать от своей драгоценной плоти его крепкие, толстые пальцы, а потом, через одну, отдавались на гостиничной койке или в закуте собственного жилища, как получалось. Отдастся ли ему итальянская женщина, так обещающе мило принявшая его ласку? Он просил ее придти к нему ночью – поняла ли? Женщины понимают такие вещи без слов, не просить же Булич перевести.

Он закашлялся тем же утренним кашлем и услышал: оделись бы, герой. Булич была тут как тут, в своем невообразимом и тоже с полотенцем через плечо, как мушкетер с перевязью. Она перевела на русский его взгляд и сказала: я уж купила, купила себе модное, но жалко ж сразу надевать, пусть полежит в чемодане.

Старик бродил по пляжу, снимая и собирая в стопку последние зонтики. Раненая чайка пыталась прошкандыбать на одной ноге куда-то, куда ей было позарез, за ней пристально наблюдала любопытная сорока в нарядной манишке. Приехала машина с пришпиленной к капоту кружевной фатой. Из машины выскочили юная итальянка с красивой фигурой и некрасивым личиком и такой же юный тощий итальянец, невеста и жених, их сопровождало штук пять друзей. С сияющими улыбками и громкими восклицаниями они стянули с себя одежду и поплюхали в море. Покричали там всласть, поплескались, выскочили назад, не стесняясь и не прикрывая никаких мест, долго пытались попасть испачканными в песке ногами в трусики, юбки и брюки, умирая от смеха, затем все разом набились в автомобиль и укатили.

Он переоделся в кабинке, все еще сотрясаемый дурным кашлем. Гвидо звонил, сказала Булич, утром приедет и отвезет в аэропорт, погодите уходить, надо бросить монетку в море, тогда нам светит вернуться.

Перспектива вернуться с ней испортила настроение, но, подумав о мохнатой администраторше, которая, возможно, явится к нему сегодня и будет ждать его в дальнейшем, он предложил добродушно: ну, идем бросим вместе.

Они еще гуляли, глазели на виллы, прибранные, ухоженные, опустевшие с концом сезона, когда вдруг он увидал на полянке перед одной из вилл семейство опят, росших большим кустом. Он позвал: глядите, Булич! Та аж застонала от вожделения: я ж заядлая грибница! Крикнула: побудьте на стреме! – и, подхватив низ своего оранжевого одеяния, подобно кобылице, скакнула через невысокую оградку и в одно мгновение собрала урожай, попихав его в подол. Он заржал весело, как конь, и пока шли к гостиничке, все повторял на разные лады одну фразу: ну Булич, ну дала. Она не обижалась. Ей самой было весело. Они пересмеивались и были похожи на двух нашкодивших пацанят.

Кухарка зажарила им грибы, поставила на стол бутылку красного вина, и они так же весело отобедали, особенно она гордилась своей проказой и добычей.

Лужайка была вычищена, смуглянка в желтой майке и коротких шортах исчезла, но он ожидал ее вечером и не беспокоился. Булич вызнавала у кухарки этнографические подробности. Среди них: – что рядом, оказывается, находится остров Эльба, куда ходит паром и можно съездить. Эльба, переспросил он, это где Наполеон похоронен? А вы знали, поразилась она. Это все знают из школьной программы, самодовольно заметил он и засуетился: потрясающе, обязательно надо съездить!

К Наполеону он всегда был неравнодушен. Его с детства находили похожим на французского императора. Полузабытая потаенная связь с ним вдруг обожгла. Шанс побывать на могиле Наполеона вряд ли мог повториться. Выяснилось, однако, что на паром туда они успевают, а обратно нет, обратно можно вернуться только утром, переночевав на Эльбе. Не сезон, проблем с отелями нет, а переночевать на Эльбе рядом с императором – еще круче! Да, но как же тогда заветная ночь с итальянкой?

За отель придется платить самим, раздумчиво проговорила Булич. Он схватился за этот довод как за спасение: значит сегодня не поедем, поедем в следующий раз, зря мы, что ли, монетку бросали.

На юге темнеет быстро.

Снова пал роскошный теплый вечер, с острыми осколками звезд на черном бархате неба.

Итальянка не пришла.

Глубокой ночью он проследовал в номер по соседству, найдя дверь незапертой, и овладел постоялицей, называя ее в минуты самых-самых нежностей-манежностей по фамилии, как днем. Зовите меня Ангелина, шепнула она ему, задыхаясь. Как звать, переспросил он, остывая. Ангелина, от слова ангел, продолжила она нежиться в его объятьях. Он вдруг засмеялся, и смеялся долго, как смеялся, когда она сводила коленки, и когда воровала грибы, смех душил его, он перешел в кашель, на глаза выступили слезы, он заплакал отчего-то, чего не определить словами, как тогда, когда был маленьким.

Никогда сюда он больше не вернулся.