Читать книгу Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж - Ольга Маховская - Страница 5

Эти эссе были написаны в результате нескольких исследовательских экспедиций в Париж, поддержанных французским фондом «Дом наук о человеке» в 1998–2000 годах.

Русская эмиграция во Франции является элитной по своим истокам, наиболее оформленной и с точки зрения институтов (церкви, многочисленные ассоциации, библиотеки), и с точки зрения решенности вопроса о своей культурной и национальной идентичности. Это также одна из наиболее старых эмиграций, что позволяет уже ретроспективно отследить историю становления ее ментальности и институциональности. Это также одна из наиболее образованных эмиграций, что означает наличие большого количества свидетельств, литературных памятников, мемуаров, картин, фотографий, писем.

Несмотря на это, до сих пор не предпринимались попытки психологического анализа феноменов российской эмиграции во Франции[2]. Одна из причин: русские никогда не заявляли о своих проблемах вовне, являясь самой молчаливой и загадочной эмиграцией в истории Франции.

Тот факт, что современная русская эмиграция во Франции малочисленна, является особо привлекательным для исследователя, ориентированного на глубокий качественный анализ проблем и восстановление картины в целом, а не на сбор холодных статистических данных.

Посмотреть, как адаптируются российские семьи в условиях западных стран – это своего рода социологический трюк, исследовательская уловка, направленная на то, чтобы обогнать время и понять, что делать нам с нашими детьми здесь в России, в условиях резких и быстрых социальных изменений. В каком-то смысле мы все оказались в эмиграции в своей собственной стране. Детей российских граждан[3], выехавших в развитые страны, и наших детей, объединяет «советское прошлое» окружающих их взрослых, прежде всего их родителей. Эмиграция – это шаржированный образ нас самих, зеркало для социальных процессов и психологических эффектов, в которые погружены мы здесь, но которые трудно отрефлексировать. Эмиграция – это один это один из «кризисных», латентных сценариев, в рамках которых живет среднестатистический россиянин. Еще поколение назад, в период закрытости и идеологической монотонности, только продвинутая часть интеллигенции видела в эмиграции и диссидентстве способ ухода от жизни в ситуациях, требующих от них обязательного подчинения и стереотипности суждений – качеств, с которыми меньше всего сочетается свободолюбивая мысль интеллектуалов. Однако публичная демонстрация своей оппозиции, наиболее выраженная в эмиграции, была и своего рода поэтическим эпатажем, акцией, направленной на то, чтобы привлечь к своей персоне внимание и увеличить популярность, в которой нуждается всякий писатель или поэт. Об этом, например, говорил в одном из своих интервью известный поэт-авангардист Дмитрий Пригов. У политической, диссидентской эмиграции есть этот эстетический заряд отстранения и самолюбования, который для многих был и высшей точкой самоидентификации. Почти оргазмическое наслаждение от видения своего красивого изображения и неистовое желание убедить в этом других. Образ Нарцисса и русская эмиграция в Париже – эта та тема, которую я настойчиво пыталась обойти, хотя, безусловно, это существенный ракурс для описания нашей эмиграции как таковой[4].

«Соблазн эмиграции» – это балансирование на грани реальности и фантазии в попытке открыть другую эстетику, не эстетику вхождения в тяжелые воды эмиграции, а эстетику выхода из состояния асфиксии, в которое попадают женщина и ребенок, оказавшись один на один со стихией. На каждом биографическом повороте параметром, по которому узнаешь о мере возможного, как раз и является чувство асфиксии, пережитое вместе с ребенком во время родов. Потом это закрепляется, перерождается в постоянную потребность успеть посмотреть ребенку в глаза – выдержим или нет? Как дельфин, выпихивающий своего детеныша на поверхность[5].

Конечно, соблазн эмиграции – это еще и богатый познавательный прием, изыск мерцающего восприятия, двойного зрения, видения сущностного и иного. Однако в этой книге философский и гносеологический мотив исследования я бы опустила, чтобы не затуманивать вещи более существенные[6].

Метафора противопоставления свободы и несвободы лежала в основании идеологии всех волн эмиграции вплоть до последнего времени. Советский Союз в рамках этой модели рассматривался как тюрьма, царство несвободы и тоталитаризма, а западные страны, о которых большинство знали только понаслышке, – как бесконечная свобода и радость реализации. Таким образом, сама эмиграция казалась выходом в сгармонизированный, неразорванный космос, где слова и вещи находятся в радостном согласии. Деление на официальную культуру и язык и неформальную, андеграундную культуру разговоров на кухнях и в курилках стало уже общим местом[7]. Такая ситуация раздвоенности привела к возникновению феномена внутренних эмигрантов, людей, которые не согласны «с политикой, идеологией, действиями государства, гражданами которого они являются, не имеющие возможности без ущерба для себя в силу репрессивных мер государства это несогласие выразить»[8].

В русской культуре персонаж, который может противопоставить себя всем и всему попадает или в герои (быть над) или в предатели (быть вне). Образ героя и образ Нарцисса при всей их одиозности вводят нас в пространство одноактных пьес с трагическим финалом. Они дают предписания умереть (в мертвом отображении, от которого нельзя оторвать взгляд, в патетической акции смертельного противостояния), но никаких – как жить. Эти мифы, лежащие в основании идеологии русской эмиграции, ограничивают ее в своем осознании. Описания «непростой жизни в эмиграции» типа тех, которыми нас порадовал в свое время Эдичка, похожие на публичные доносы, поток которых продолжается до сих пор, за которыми стоит, по сути, психология душевной праздности и культурного безделья, еще менее интересны. При всей силе используемых в них выражений.

Наша пишущая эмиграция не предложила ни вариантов проживания там, ни цивилизованного возврата домой, которые потом открывались что называется публикой попроще. Во-первых, трагедия трех волн возвращенцев показала, что эти сценарии возврата, такие же по тяжести, как сценарии ухода, пройти через которые дважды под силу не каждому[9]. Во-вторых, человек, попавшийся в ловушку героического или нарциссического сценария, не может предложить что-либо, согласующееся с жизнью нормальных людей, которые не хотят играть роль восторженной публики у экзальтированных единиц. В-третьих, предлагаемые сценарии были пригодны для ярких или психопатических одиночек, но вовсе не для тех, кто готов к адекватной роли профессионала, труженика и семьянина, требующей от окружения не экстатического обожания, а прежде всего уважения к себе, своему труду и родным. Наконец, в-четвертых, все эти сценарии, во всяком случае, в их героическом регистре, не годятся для женщин, стремящихся к жизни в нормальной семье[10].

Отсутствие публичных деклараций и демонстративных поз в расчете на простаков задает новую интонацию в нынешней российской эмиграции. Она более жестка, прагматична и уверенна в себе. В этом своем прагматизме она более тождественна западным обществам.

Произошло расширение зоны использования сценария эмиграции, он, что называется, пошел в тираж и теперь стал обкатываться в разных вариантах, не как авангардный, интеллектуальный, эстетский, а как нормальный, жизненный. Я имею в виду не столько юридические основания эмиграции, но психологические варианты проживания в чужой стране, которые имеют гораздо большее отношение к человеческому счастью, чем наличие материальных благ.

Эмиграция интересна потому, что в ней уже накопился опыт решений проблем адаптации к западной культуре. Это русские, которые не побоялись сами шагнуть в неизвестность, и разными путями попытались найти себя в объективно чужой среде. Самыми интересными собеседниками для автора были женщины, которые решились на этот вояж с детьми, и которые, как оказалось, составили существенную часть современной российской эмиграции во Франции. Вместе с тем автор предупреждает, что эти эссе – только одна из сильных психологических версий событий, окончательная интерпретация которых остается за временем и вдумчивым читателем.

Эти эссе не стоит читать второпях. Они и не писались так, а родились из многочисленных разговоров до, во время и после экспедиций, в основном разговоров женских или пропитанных женским любопытством и тревогами. Закончив чтение, вы отложите книгу, и на душе у вас, я надеюсь, станет гораздо спокойнее, чем тогда, когда вы впервые взяли ее в руки. Спасибо.

Сиэтл, США, октябрь, 2001