Читать книгу Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж - Ольга Маховская - Страница 7

А.В.: В России есть один исследователь, не важно, кто. Он приезжает в Париж для того, чтобы написать историю артистической жизни в эмиграции. Для этого он взял, видимо, в библиотеках все газеты, которые были написаны на русском языке. Он по-французски не читает. Это уже минус. Как только у человека есть только один или два языка, все остальные отпадают.

И он прочитал их все от корки до корки и выписал или отксерокопировал все статьи, связанные с работой русских певцов, балерин, артистов и т. д. И он сделал очень важную работу и составил алфавитные списки персоналий. Но только он никогда не видел их вблизи, этих артистов.

О.М.: Почему, они ведь живы?

А.В.: Да, но они не лежат на полках. Их нужно разыскивать, идти на личный контакт. А это всегда очень трудно. Не все люди готовы идти на личный контакт. Потому что они думают, что они будут: «а» – плохо выглядеть, не уверены в своем внешнем виде. Например, вы выглядите хорошо, я хочу сделать вам комплимент, вы можете быть уверены в своем внешнем виде. А есть люди, которые боятся показаться на публике. По телефону или письмо написать они могут.

О.М.: Да, такая проблема есть…

А.В.: Очень важная! Далее, «б», они не всегда коммуникабельны и не всегда обязательны. Они могут не прийти, не позвонить. Это проблема организационная. Потом многие очень боятся русскую эмиграцию как факт. Потому что они говорят по-другому. У них другие обычаи, у них другие приемы, и это тоже ограничивает доступ. Короче, он написал этот список, видимо, очень полный, но полный с субъективной точки зрения. Он опирался на заметки тех журналистов в русской эмиграции, которые в двадцатые – тридцатые или пятидесятые годы упомянули о таком-то актере или такой-то балерине. Они упомянули о них, потому что «а» – они были с ними знакомы, то есть имели дружеские отношения, или потому что они произвели впечатление, или потому что их концерт или спектакль был настолько недорог, что у них хватило денег купить билет. Может быть, более знаменитые… Эти самые журналисты не всегда попадали на лучшие концерты. Потому что тогда не было формы пресс-карточек, как теперь, и не пускали везде. И если другие русские актеры играли, например, во французском спектакле, не русскоязычном, или во французском балете, где был, скажем, дорогой билет, они о них могли вообще не упомянуть. Понимаете?

В результате в список попало огромное количество хористов и кордебалетных актеров на третьих ролях, которых даже старожилы могли запомнить не как приму-балерину, а как балерину самой дальней пыльной кулисы, которая выходила как любитель на сцену два-три раза, но попала в газету. И таким образом она попадает в хронику!

Короче говоря, мне поручено как самому главному «следопыту», поскольку у меня есть сеть моих «шпионов» в области старой эмиграции, провести уточнения. Я звоню старожилам и по телефону читаю весь список, и они мне говорят, кого они помнят, а кого они никогда не помнят. Сегодня я прояснил многое, но мне нужно обзвонить еще трех-четырех людей, а потом, уточнив список, напечатать и послать.

Это работа добровольная, я ничего из этого не буду иметь, я даже думаю: может, он напишет мне «спасибо», а может и не напишет. Мне это интересно самому, потому что я знаю, что это для будущего важно. Потому что если я сегодня не спрошу, они все уйдут в другой мир, и никто это не сможет спросить. А если я даже дам им адреса этих людей, они будут бояться к ним обратиться. «А как я им напишу? А что они мне скажут? А если они мне не ответят?» Знаете, русские очень не уверены в себе.

Например, когда я работал над своей книгой, я работал достаточно планомерно. Потому что я вообще не представляю, что за архивы эмиграции есть. В Париже их нет. Такого архива эмиграции нет как такового. Нет такого места, я имею в виду, место, где есть личные бумаги, письма, такого централизованного архива нет. Есть в Америке два очень важных архива: один, который называется Архив Бахметьева. Другой, я боюсь соврать, но кажется, он называется Грубберовский архив. Я не был ни в одном, ни в другом. Они принадлежали к американским университетам, которые собирали вещи, связанные с русской эмиграцией. Они очень важные, эти архивы, один, кажется в Вашингтоне, другой, кажется, в Калифорнии. Я не был ни в одном, ни в другом, я не списывался ни с одним, ни с другим. Во-первых, моя книга была сделана на коленях, между контрактами. У меня не было возможности прервать всю работу, поехать в Америку на три недели не из-за денег, а из-за времени. И я не знал, что я там найду, потому что у меня было такое изобилие информации здесь. В России есть очень важный архив, который передали из Праги в Музей революции, если я не ошибаюсь. Но, как мне сказали тоже через третьих лиц, во главе – мегера, мегера не пускает. Не знаю этого человека, не встречался, не знаю, что есть там. То есть, если покопаться в этих архивах, возможно, будут добавления к моей теме.

Мои источники были французские библиотеки, японские библиотеки, китайские библиотеки, турецкие, английские библиотеки общественного доступа, где было много документов по прессе двадцатых – тридцатых годов. Не русскоязычные. Например, в Латинской Америке это была испаноязычная пресса, которая мне дала огромное количество вещей, связанных с резонансом того или иного явления русской эмиграции в глазах другой страны.

Это очень важно. Далее, около тридцати процентов моего исследования – это устные воспоминания, мифы и предания, которые я получил из первых источников. Часто они точные, а часто они субъективные, как воспоминания всякого человека: что-то хотелось вспомнить, а что-то нет. Я их включил. И большая часть связана с фактологическим иллюстративным материалом.

Визуальный материал мне очень много дал материала научного. Вот эти три главных источника – библиотечные фонды, устные материалы и иллюстративные материалы были очень важными для меня. Но многие из документов имеют коммерческую ценность. Многие из фотографий я купил за деньги на блошиных рынках, в частных коллекциях или даже в архиве французской фотографии. Есть специальный такой архив, где много фотографий одного эмигрантского фотографа Лепницкого. Они стоят очень много, одна фотография стоит от ста долларов и выше. У меня немного фотографий из этого фонда, только те, которые мне были очень нужны. Моя работа была связана со значительными финансовыми затратами. Например, фотографирование в музее музейным фотографом стоит около пятисот долларов. Я выступал как собственный спонсор, потому что никакого другого у меня не было. Это очень важно. Если бы у меня не было этих копеек, я не смог бы создать такую симпатичную книгу. Финансовая сторона была очень важна.

Далее, очень много материала было собрано не во Франции, а за границей. Как я уже сказал, в Гонконге, в Харбине, в Токио, в Сантьяго, в Буэнос-Айресе, в Аргентине, в США, в Англии, в Испании, в Италии, в Испании, в Бельгии. Перемещения я сам оплачивал. Или это было связано с моей театральной деятельностью, в таком случае театр платил, и я использовал мое пребывание за границей для исследования. Или я платил сам в случае, когда мне надо было поехать, например, в Харбин. Я понял, что, если я там не побываю, я не смогу ничего сделать. Или там, в Константинополе.

Для меня было очень важным не только общение с живым свидетелем, но и с другим носителем информации, например, потомками, свидетеля, которые были носителями преданий. Или с людьми, которые не имели прямого семейного отношения, но были близки, например соседи. Они были мне необходимы, потому что никого другого я бы не смог найти.

О.М.: Ну чтобы перепроверить данные.

А.В.: Да! Задавайте ваши вопросы, а то я запутаюсь.

О.М.: Вы замечательно говорите. Возникает образ исследователя, который готов был пойти на огромные внутренние и внешние затраты. Внешние – это деньги…

А.В.: И время…

О.М.: Да, и время. А каких еще особых способностей потребовало это многолетнее и кропотливое исследование?

А.В.: Терпения, огромного терпения! Например, некоторые героини книги не хотели меня принять в течение шести лет. И если б не мое упорство под их дверью… Одна из них, я просто назову, манекенщица Монна Аверьино, шесть лет не открывала мне дверь. Говорила, что с тридцать второго года она сильно изменилась. Вы можете себе представить? И когда она мне открыла, я понял, почему она не хотела показать этого. Но если бы я бросил эту затею, то я никогда бы ее не увидел. Многие дамы сначала сказали, что они хотят меня увидеть, а потом по какой-то причине отказывали. А некоторые говорили, что не хотят, а потом хотели очень бурно!

О.М.: Но это все так по-женски…

А.В.: Да, по-женски. Потом это было связано с болезнями очень многих, с их перемещением, с болезнью родственников. А также с тем фактом, что я родился в Советской России. Что мне очень помогало, потому что я смотрел со стороны, и очень мешало при встречах. Потому что дама, например, которой я посвятил книгу[12], думала, что я советский шпион. И, разведывая это, я хочу дать повод для новой главы в деле КГБ. Объяснить, что это будет для книги, было невозможно.

Вы прочли ее, вы мне сказали. Она написана, на мой взгляд, очень грамотным, красивым языком. Несмотря на это, некоторые участницы этой книги из первой волны эмиграции жалуются на язык этой книги, говорят: «Она была написана, видимо так, как говорят «советчики»; мы на таком языке не разговариваем». Я сказал: «А какие же основные ошибки?» Они говорят: «Вы называете манекенов манекенщицами, это большая ошибка». Но в России манекен это – деревянное, недвижимое, или гипсовое. А манекенщица – это та, кто ходит по подиуму. Но форма «манекен» у нас сейчас никому ничего не говорит, несмотря на то, что я привожу здесь стихотворение «Манекен Наташа» для того, чтобы объяснить, как это слово употреблялось.

Потом, конечно, огромная работа была связана с поиском настоящих платьев. Эта работа была длительной, и, как бы я сказал, не приносившая больших плодов. Я написал во все музеи мира, в которых были коллекции платьев. И я нашел только в трех музеях мира платья с грифами русских домов. В музеях их почти не сохранилось. Но больше всего мне помогали парижские музеи, потому что они давно меня знают и относятся ко мне с большой симпатией. И самое большое, как ни странно, сопротивление, я получил в американских музеях, которые, казалось бы, всем помогают. Они мне очень сильно помогали с диапозитивами, а с платьями просто вредили. Например, музей «Метрополитен» в течение полугода не хотел мне сказать, какие платья дома Феликса Юсупова у них есть, хотя бы какой у них номер хранения и есть ли у них фотографии, чтобы увидеть. И когда я сказал, что я хочу купить у них новую фотографию, они так и не ответили, могут ли они мне это сделать, за сколько и так далее.

О.М.: У меня был небольшой опыт общения с эмигрантами, мне посчастливилось побывать в семье Ельчаниновых.

А.В.: Александра Ельчанинова, того, который на пюсе[13] торгует?

О.М.: Нет, у его отца Кирилла Александровича Ельчанинова, сына известного священника и мыслителя в эмиграции отца Александра. Разговаривать было трудно, хотя встретили нас чрезвычайно радушно. Я привезла из Москвы словарь русской философии со статьей про отца Александра. Я чувствовала, что не могу задавать все вопросы, не все из них могут быть приятными…

А.В.: Это всегда неприятно. У всех жизнь здесь была связана с тяжелой работой. Люди из Советской России хотели бы услышать миф: и вот они жили, и вот они продали брильянты, купили дом в Париже, она музицировала в кабаре, а он был таксистом, они прожили счастливую жизнь, и они потом уехали в Уругвай. Это – и да, и нет, потому что это было связано с тяжелыми буднями в очень враждебной стране. Потому что Франция – это враждебная страна для иностранца, несмотря на то, что все иностранцы здесь живут. Видите, они даже не хотят признать, что дети, рожденные во Франции, могут быть квалифицированы как французы. Сейчас это как раз дискутируется…

Ах, ну у вас красивые ботинки, очень идут к вашему платью…

О.М.: Спасибо. Вот вы упоминали о том, что не всякий человек из нынешней России сможет установить контакт на этом начальном этапе. Чего не должно делать?

А.В.: Чего нельзя делать? Опаздывать. Это сразу начинается скандал. Спрашивать личные вещи, задавать слишком много вопросов, не давать возможности сказать человеку. Многие люди, как ни странно, боятся фотоаппаратов и магнитофонов. Многие боятся, что это будет использовано против них или что они как-то не так будут выглядеть.

О.М.: Насколько успех ваших встреч зависел от личной контактности?

А.В.: От личной контактности, от того, от какого лица я пришел, от протекции. Но некоторые связи появились совершенно случайно, через совершенно случайных третьих лиц. Например, когда я разыскивал живых манекенщиц, одна русская актриса кино, которая здесь играет или жертв или убийц на телевидении, сказала мне, что снималась как-то в эпизоде с французским актером. Он курил мундштук и сказал: «Я это делаю так, как моя бабушка, русская манекенщица». Она дала мне его телефон, у него был всегда автоответчик, я много раз оставлял ему записки, пока он не перезвонил мне и на мой автоответчик сказал: «Телефон бабушки такой-то». Я позвонил бабушке, и она сказала: «Вы мне звоните, очевидно, по просьбе моего внука». И она мне назначила встречу. Это совершенно случайная встреча. А другие встречи были скорее закономерными. Например, я часто бывал в русских старческих домах, и писал в русские старческие дома, спрашивал у директоров, есть ли там манекены. И некоторые говорили, что есть, но они не в своем уме. «Она уже не узнает собственного сына». Иногда это было правдой, а иногда и совсем неправдой.