Читать книгу Одна судьба на двоих - Ольга Юрьевна Покровская - Страница 5

Я покинула родное Приморье в начале июня. День был жаркий и влажный, над лесом набрякла гроза. Небо подплывало чернотой, нависало низко, где-то уже начинало погромыхивать, в воздухе носился запах озона, и даже на губах почти чувствовалась дождевая влага.

Во дворе моего дома – того самого, где я выросла, где каждая половица, каждая стенка, каждый гвоздь были мне знакомы, где я могла пройти с закрытыми глазами и ни разу не споткнуться, где я научилась ходить, потом читать, играть в шахматы, готовить… В общем, во дворе этого самого дома фыркал грузовичок, а тётя Инга по-хозяйски покрикивала на рабочих, пихавших в его нутро старенькую дедовскую мебель.

– Так, это у нас что? – Она обернулась к двум мужичкам, выносившим из дома старомодный диван на тонких деревянных ножках, обитый выцветшей зелёной обивкой. – Нет, эта рухлядь нам ни к чему, она по дороге рассыплется. На задний двор пока поставьте.

Мужички развернулись, один зацепился краем дивана за дверной косяк, выматерился, что-то скомандовал второму – и они потащили диван вокруг дома. Тётя Инга же принялась сгружать в кузов стопки перевязанных бечёвкой книг. Я видела, как исчезли в недрах машины «Три мушкетёра» – книга в красной обложке, которую я читала под партой в тот день, когда познакомилась с Гришей. Зачем ей понадобилось отвозить все эти книги в Хабаровск, я не знала. Но она, кажется, задалась целью опустошить здесь всё.

Со дня похорон деда минуло несколько недель. Недель, показавших мне, что иногда даже самого горячего желания что-то сделать недостаточно для того, чтобы это действительно произошло. Недель, когда со мной беседовали чиновницы из комитета соцзащиты, школьные учителя и даже тётя Маруся. Пересказывать все эти наши бесконечные диалоги не имеет смысла, тем более что, если отбросить особенности словарного запаса и темперамента моих собеседников, все они сводились примерно к одному:

– Радочка, ты – несовершеннолетняя. Тебе ещё два года учиться в школе. Ты не можешь жить одна, по закону ты сама за себя не отвечаешь. Других родственников, кроме тёти Инги, у тебя нет, и если не к ней, значит, под опеку государства до совершеннолетия. В детский дом.

Тётя Маруся в конце еще добавляла:

– Ох, детка, не нравится мне эта Инга. Да разве ж я б тебя ей отдала? Но что делать, сама посуди. Я одна, пацанов на мне двое, а зарплата – сама знаешь, слезы! Да это бы и ладно, прожили бы как-нибудь. Так ведь не разрешит же мне никто при таком достатке оформить опекунство.

Гришка, обычно присутствовавший при наших беседах, в этот момент подскакивал и начинал мерить тяжёлыми шагами комнату.

– Мам, а если я работать пойду?

– Куда? – вздыхала тётя Маруся. – Куда ты пойдёшь после девяти классов? Сейчас даже расклейщиков объявлений требуют с высшим образованием. Да и потом – это ничего не изменит. Всё равно никто нам не позволит взять Радочку к себе.

– Но должен же быть какой-то выход? – скрипел зубами Гриша.

– Ну какой? – фыркала тётя Маруся. – Только потерпеть. Два года быстро пролетят, оглянуться не успеет. А потом Рада станет совершеннолетней, и никто уже не сможет ей диктовать, где жить. Захочет, так вернется. Глядишь, ещё и поженитесь, – улыбалась она.

– Мам, прекрати! – смущённо рявкал Гриша.

Мы с ним так ни разу и не говорили о том, что изменилось между нами. Что теперь мы иногда могли касаться друг друга губами, гладить, обнимать – не так, как раньше, по-детски, по-дружески. Всё это было таким хрупким, таким зыбким.

Мы смотрели друг на друга растерянно, несмело и в то же время, видя в глазах другого отражение своих же чувств, не могли удержаться от глупой, счастливой улыбки. Никогда в жизни я больше не испытывала таких сильных, таких ярких и правильных чувств, как в тот короткий период первого осознания любви.

В конце концов я согласилась уехать. Мне ведь было только шестнадцать – я ещё не разучилась верить взрослым и считала, что, возможно, действительно чего-то не понимаю. Тётя Инга расписывала мне, как мы прекрасно заживём в Хабаровске:

– А уж как-то с моими спиногрызами подружишься. Виталька-то совсем большой уже, девятнадцать скоро. Ох и парень – красавец, умница! Славке четырнадцать, тот ещё сорванец, ему старшая сестра – серьезная да строгая – ой как нужна. Ну а Ванька мелкий совсем, шесть ему только. Он тебя сразу полюбит.

И я начинала думать, что, может быть, в самом деле поехать жить к тёте Инге – не самая плохая идея. У меня ведь никогда не было большой семьи, братьев… Я привыкла расти в тишине. Лишь в те дни, когда дома бывал отец, становилось достаточно шумно и весело. И всё равно немноголюдно. А если верить книгам, большая семья – счастье для человека.

Может быть, всё это и могло бы убедить меня окончательно, если б не Гриша. Сейчас мне так тяжело вспоминать те дни перед моим отъездом. Это было странное время – всё было как-то навзрыд, отчаяние, радость и боль. Всё переплеталось, перемешивалось, и я порой никак не могла понять, что же вообще чувствую. Мы с Гришей постоянно прятались где-нибудь ото всех, и тут же кидались друг к другу, обнимаясь чуть не до боли, боясь разжать руки. Мы будто бы заново открывали друг друга и в то же время, зная о предстоящей разлуке, пытались сохранить эти образы в памяти, запечатлеть на сетчатке глаз, запомнить ощущения на кончиках пальцев. Я помню, как он осторожно проводил ладонью по моему лицу, трогал краешек губ, гладил по скуле. И в глазах его дрожало нечто очень глубокое, тёплое – какая-то извечная преданность, что ли.

– Я к тебе приеду, – хрипло шептал он.

– Да.

– Я убегу, что-нибудь придумаю. Я здесь без тебя не останусь, слышишь?

– Нет, это я убегу.

Мы ещё не умели с ним разговаривать по-взрослому, все срывались на детские заклятия и обещания. Но нам хватало и этого. Слова были не важны, важнее было то, что мы прочитывали за ними: «Я с тобой. Навсегда. Чего бы это ни стоило».

Тетя Инга меж тем развила бурную деятельность. Она отыскала ключи от владивостокской квартиры, в которой я не была с тех пор, как погибли родители, наведалась туда и вывезла какие-то вещи.

– Радочка, – сказала она мне. – Ты бы съездила со мной. Может, тебе захочется что-то взять?

Но мне слишком страшно, слишком невыносимо было бы войти туда. Мне бы все казалось, что сейчас из кухни навстречу выйдет отец, а из гостиной донесётся высокий мамин голос. Потом я узнала, что тётя Инга, предварительно вытащив из квартиры всё ценное, нашла каких-то жильцов и договорилась с ними, что деньги за съём жилья они будут ежемесячно переводить ей в Хабаровск – на карточку. Наверное, она бы и вовсе продала квартиру, если бы куратор из соцзащиты на одной из наших совместных встреч не заявила ей непреклонно, что квартира принадлежит мне, несовершеннолетней, и продать её, выписав меня по сути в никуда, никак не получится.

Дедовский дом Инга тоже вознамерилась продать – и тут с моей стороны не должно уже было быть никаких препятствий. Здесь наследницами были мы с ней обе, и, поскольку дом не был моим единственным жильём, я вроде никак не могла помешать его продаже. Только если бы вступила в прямой конфликт – чего сделать, конечно же, не решалась. Однако тётке быстро объяснили, что после смерти хозяина должно пройти не меньше шести месяцев, прежде чем наследство окончательно перейдёт к ней в руки. Инга погудела, поругалась, но в конце концов смирилась с неизбежным и решила заколотить дом и вернуться продавать его через полгода.

Грузовик во дворе всё фыркал. Пластиковая клетчатая сумка, в которую тётя Инга сгрузила мои нехитрые пожитки, стояла на крыльце. А мне всё казалось, что всё это – какой-то тяжёлый обморочный сон. Что сейчас я проснусь и пойму, что ничего этого не было.

Я прошла на задний двор и с ногами забралась на брошенный там грузчиками диван. Мой диван. Тот, на котором я валялась с ангиной, а дед, устроившись у меня в ногах, читал мне «Морские рассказы» Житкова. До поезда оставалось четыре часа.

Я смотрела куда-то в пустоту, на начинавшийся за посёлком лес. От слепящего солнца болели глаза и невыносимо жгло под веками. Я даже не заметила, как у забора появился Гриша. Впрочем, он вообще обладал способностью возникать вот так – бесшумно, из ниоткуда.

Гриша заметил меня, не стал тратить время на то, чтобы войти через калитку, а просто перемахнул через забор и опустился рядом со мной на диван. Мы помолчали. Мне казалось, я уже слышу в ушах перестук колёс поезда, который увезёт меня от него.

– Держи! – вдруг сказал Гриша и вложил что-то мне в ладонь.

Я глянула вниз и увидела, что держу в руке маленькую выструганную деревянную фигурку. Это был волчонок – фигурка была вырезана грубовато, резкими ломаными штрихами. Наверное, Гриша работал своим старым перочинным ножом, которым мы с ним столько раз срезали с пней молодые опята. Но при всём этом волчонок получился как живой. Жмурил глаза, будто бы щурясь от яркого солнца. И даже в приоткрытой пасти его виднелся крошечный язык.

– Это тебе, – бросил Гриша, не глядя на меня.

– Зачем? – спросила я.

Волчонок сразу мне очень понравился, я сжала его в ладони, чувствуя, как впиваются в кожу его острые ушки.

– Не знаю, – буркнул он.

А потом всё же повернулся ко мне и посмотрел открыто. В его удивительных глазах, впитавших в себя все краски леса, засветилось что-то настолько глубокое, настолько открытое и искреннее, что это почти пугало.

– Меня не будет рядом, – пробормотал он. – А он… он останется с тобой. Вместо меня.

Он вдруг смутился своих слов, отвернулся и бросил сквозь зубы:

– Глупо, конечно!

– Нет, – хрипло проговорила я. – Нет, Гриша, это не глупо. Я… я всегда буду носить его с собой. И со мной ничего не случится, я тебе обещаю!

И я рванулась к нему, обняла руками за шею и прижалась к его груди.

– Всё будет хорошо, – шептал он мне, судорожно гладя меня по волосам. – Всё будет хорошо. Я к тебе приеду. И ты будешь приезжать… Это всего на два года, а потом ты обязательно вернёшься…

– Обязательно, – кивнула я.

Кажется, теперь это стало нашим новым заклинанием вместо «я не уеду – ты не уедешь».

– Тааак, – гаркнула откуда-то из-за моей спины тётя Инга. – Ну что вы тут? Сырость развели?

Она всё продолжала разыгрывать эту странную роль добродушного цербера. Мы с Гришей неохотно отодвинулись друг от друга. Я утёрла тыльной стороной ладони глаза. Он исподлобья взглянул на тётю Ингу и сжал губы.

– Хватит-хватит, – не унималась между тем та. – Чай не на край света уезжаем, свидитесь ещё. А то ишь, устроили Ромео-Джульетты. Давай-ка, Радочка, поднимайся, ехать нам пора.

Ровно в эту минуту из-за угла дома появился один из мужичков, грузивших вещи. В руке он нёс несколько деревянных реек, а в другой – молоток и гвозди. Сунув горсть гвоздей в рот, он приложил одну из реек к окну, что выходило сюда из дедовской комнаты, приладил к ней гвоздь и принялся забивать его молотком. Сухой стук разнёсся по двору, и я даже сгорбилась от этого звука.

– Послушайте, – не выдержал Гриша, – зачем же сейчас? Неужели нельзя позже?

– Чего? – не поняла Инга. – Ты про что это? Про окна? Ну здрасте! А кто проследит позже-то? Мы же уедем. Ой, не могу, какие все нежные.

Через десять минут всё было кончено. Дом слепо смотрел на нас заколоченными окнами. Тётя Инга в последний раз подергала запертую дверь и скомандовала мне, махнув в сторону фырчавшего у крыльца «газика»:

– Ну, залезай! Я договорилась, они нас до вокзала подбросят.

Я беспомощно оглянулась на Гришу. Он застывшим взглядом смотрел на «Газель» и крутившуюся вокруг неё тётю Ингу. Потом посмотрел на меня, и в глазах у него отразилось такое отчаяние, будто он только сейчас в полной мере осознал, что я уезжаю. Я рванулась к нему и обняла руками за шею, всё ещё сжимая в ладони вырезанного им деревянного волчонка.

– Я приеду, – в который раз прошептал Гриша.

– И я… – отозвалась я.

В ту же секунду заревел гудок «Газели». Мы, вздрогнув от неожиданности, отшатнулись друг от друга. Из кабины высунулся хохочущий краснорожий шофёр и скомандовал:

– Занимайте свои места, поезд отправляется.

Тётя Инга неуклюже полезла к нему в кабину, на переднее сиденье. Грузчики принялись влезать в кузов. А мне предстояло решиться выдернуть пальцы из тёплой Гришиной ладони, как всегда привычно шершавой и мозолистой.

– До свидания, – сказала я ему и, прикусив губу, выдернула руку.

– До свидания, – хрипло отозвался он, не отводя от меня глаз.

Я влезла в машину и притулилась на боковом откидном сиденье.

– Ну наконец-то, – буркнул один из грузчиков и, наклонившись вперед, с силой дёрнул боковую дверь. Та с визгом захлопнулась. Мотор взревел, и «Газель» начала разворачиваться. Я никак не могла оторвать глаз от узкого запылённого стекла. Увидела Гришу, его потерянное, опрокинутое лицо и огромные, неотрывно следящие за машиной глаза. Затем мелькнул угол моего старого дома, зелёная калитка в заборе. А потом «Газель» вырулила на дорогу, водитель прибавил скорость и выкрутил ручку радио.