Читать книгу Полцарства - Ольга Покровская - Страница 4

Замечательный старый дом в тесном дворике с липой был не раскуплен богатой публикой и не отделан в соответствии с евростандартом по причине многолетней угрозы слома. В нём обитали старожилы, и среди них семья Спасёновых. Сперва семья была большой – бабушка с сыном, невесткой и тремя внуками – Александром, Софьей и Анастасией. Затем бабушки не стало, дети выросли, а родители, достигнув пенсионного возраста, уехали поправлять здоровье на волжский воздух, в отдалённый от столицы городок, на родину отцовских предков-купцов, где раньше каждое лето дети проводили каникулы. Старший брат Саня тоже поселился отдельно. В трёхкомнатной квартире на Пятницкой остались сёстры и маленькая Серафима.

Когда Ася изъявила желание привести в дом мужа, Софья не возразила – хоть будет кому менять перегоревшие лампочки. И действительно, зажили дружно, всем нашлось место. Гостиная – общая, Софья и Серафима – в комнате средней, Лёшка с Асей – в маленькой, угловой, где слегка разъехались плиты стены и приходится каждую осень вызывать службу «запенить» трещину.

В тот вечер Лёшке так и не удалось встретить молодую жену у студии. Ася задерживалась – дорисовать иллюстрацию на заказ. Больше того, ему было велено забрать из садика Серфиму, что он и сделал – не то чтобы с досадой, но без особой радости. Только около девяти пришла Ася, занялась сначала племянницей, и лишь потом, на кухне, впервые за целый день обнялись. Тает, кружась, старая деревянная мебель с филёнками, волшебный пар окутывает сердце. Случаются всё же небеса на земле! Минуты полторы благодати – а затем ворвалась Серафима и потребовала Асю к себе.

Пока Лёшка, розовый от перебитого поцелуя, сердито листал телеканалы, Ася намыла тарелку мандаринов и устроилась в гостиной с племянницей – читать «Муми-троллей». Лёшка поскучал-поскучал рядышком да и вернулся на кухню смотреть футбол.

Когда матч закончился, и, надо сказать, по-дурацки, обе барышни уже сладко спали на Серафиминой кровати. Ася с краешку. В ногах шуршит заползший в пододеяльник Серафимин хомяк Птенец. Ну что, будить или не будить? Ладно, пусть себе спит, устала…

Посмотрев со скуки повтор вчерашнего биатлона, а затем и чемпионат по кёрлингу, Лёшка выключил спортивный канал и подошёл к окну. Через прогал в сырых ветвях горело зарево ночной Москвы. Всё же такие вот одинокие вечера – опасная штука! В голову лезут мысли, и нет среди них хороших. Волей-неволей вспоминаешь, что на самом-то деле ты никчёмная личность! Метил в спорт – не сложилось. В институт поступил – бросил. Слава богу, поженились с Асей. Встретил любовь, повезло! И всё равно, стоит остаться наедине с собой, наплывает: недоучка, нянька для малышни. Нет, вообще-то обучать мелких лучшей в мире спортивной игре – это классно! Вот только где денег-то взять на достойную жизнь? Может, потому такая Ася и скучная, что нет сверкающей перспективы?

В полуночное окно било капелью, сосульки кинжалами рушились с крыши наземь. Он как раз стал свидетелем крушения очередной глыбины льда, когда вдалеке сверкнул яркий, как молния по чёрному небу, визг тормозов. Лёшка навострил уши. Тишина длилась секунд пятнадцать, а затем в глубине дворов густо взлаяла и завыла собака.

«Гурзуф, ты, что ли? – с досадой подумал он. – Ну чего не спится тебе?»

Из-за невысоких домов, откуда-нибудь с Большой Татарской, поднимался и тёк по весеннему небу собачий вой. Взяв на себя роль колокола, Гурзуф провозглашал неведомую беду.

Лёшка не верил в приметы и прочую мистику, но на этот раз дурное чувство подняло его с места и вынесло прочь из дома на мокрую улицу. Выскочив из подъезда, он остановился и покрутил головой. Отовсюду летел капельный шёпот. Тысячи неземных голосов ткали по Замоскворечью весну. И на тебе, Гурзуф испортил всю музыку! По ночным переулкам, бранясь и хмурясь, Лёшка пошёл на вой.

– Гурзуф! Ты чего вопишь! Перебудил всех! – заругал он воющего на перекрёстке пса и вдруг осёкся. Сделал несколько шагов и почувствовал, что колени подламываются. В поблёскивающей ночными огнями луже, выбросив руку за голову, лежал расхристанный дядя Миша. Из косматой головы тёк классический ручеёк. – Дядя Миш, ты чего? – шепнул Лёшка, приблизившись ватным шагом, и в следующий миг был атакован чудищем. Гурзуф налетел и, обнажив клыки, рыком донёс до Лёшки свою главную и единственную мысль: не тронь хозяина!

Отбившись кое-как, Лёшка отступил на тротуар и наконец заметил то, что должен был увидеть сразу: в нескольких метрах от дяди Миши помаргивал аварийкой автомобиль, небольшой корейский кроссовер. В этой коробочке, судя по всему, и скрывался дяди-Мишин палач. Лёшка подался было к машине, но раздумал. Зачем? Сейчас приедет дорожный патруль – вот и увидим, кто. Вдруг безотчётно, из глубины всплыла мысль, что не нужно искать виновного. Не было виноватых в дяди-Мишиной беспутной жизни и смерти.

На всякий случай Лёшка позвонил в «скорую», хотя тот, убийца, наверное, уже вызвал все необходимые службы, и, ещё раз оглянувшись на погибшего, зашагал прочь.

Сказать по правде, Лёшка считал себя человеком не сентиментальным и здравомыслящим, но на этот раз его пробрало крепко. По отравленной весне, глядя под ноги и стараясь не вдыхать глубоко, он спешил домой. Из-под земли, вытесняя родной замоскворецкий воздух, поднимался пар невидимого зла, а в отдалении всё выл и выл Гурзуф. Должно быть, это и не вой был, а горькое нечеловеческое рыдание.

В зацепках, оставшихся на куртке после собачьих когтей, дикий и ошарашенный, Лёшка через две ступеньки взлетел по лестнице, торопливо открыл ключом дверь и попал из огня в полымя.

– Где ты гуляешь! – пронёсшись из гостиной на кухню, бросила Ася. – Илье Георгиевичу плохо! Софьи нет – звонки отбивает, и ты ещё пропал! – продолжала она из кухни, перебирая на полке пузырьки с лекарствами. – Давай раздевайся бегом и помогай!

– Дядю Мишу сбили! – застопорившись посередине прихожей, не способный уже ни на какое «бегом», проговорил Лёшка.

Ася выглянула из кухни с флакончиком корвалола в руке и широко распахнувшимися глазами уставилась на мужа.

– Совсем, похоже. Кровищи из башки натекло. А он сегодня Гурзуфа мне поручил. Прямо как чувствовал!

Ася охнула. Задрожали губы. Дядя Миша-то ирисками её угощал! Да и кого из замоскворецких детишек он в золотые годы не угощал ирисками!

– Не говори Илье Георгиевичу! – наконец выдохнула она и, перекрестившись, понесла лекарство в гостиную.

Илья Георгиевич Трифонов был давним соседом Спасёновых, ещё бабушкиным задушевным приятелем и собеседником. Всю жизнь он преподавал детям сольфеджио, был женат и на пару с женой так закормил единственного сына Колю культурой и нравственностью, что тот «сошёл с ума» и сбежал в глушь карельских озер, к безденежью и суровым зимам, приносившим ему непонятное удовлетворение.

Овдовев, Илья Георгиевич накрепко прижался к Спасёновым. Дети – Саня, Софья и Ася – любили старика, почитая в нём память бабушки, а может быть, и тоскуя по старшему поколению, без которого ощущение молодой жизни не бывает полным.

Чтобы как-нибудь оправдать свою беспомощность и навязчивую ипохондрию, Илья Георгиевич завёл обычай угощать соседей произведениями домашней кухни, вроде блинчиков или постных щей, при необходимости забирал Серафиму из сада и вообще помогал по мелочи. Добрые сёстры чувствовали себя эксплуататоршами.

И вот сегодня старик, держась за сердце, в очередной раз постучался к соседям со скорбным призывом – спасти его «ради внука». Когда Лёшка, скинув ботинки, вошёл в комнату, пик приступа миновал. Надсадный кашель измучил грудь и отступил. Илья Георгиевич, в жилетке с ромбами, обтягивающей животик, и неизменно отутюженной рубашке, без сил обмяк на диване в гостиной Спасёновых.

Причина его нынешних проблем со здоровьем не вызывала сомнений: сегодня у Ильи Георгиевича был «пенсионный день». Всякий раз он праздновал его особо. Во-первых, торжественно шёл в банк. Затем – покупал какой-нибудь специальный продукт для неожиданного блюда. Скажем, разорительный соус «песто», если намечался итальянский обед, или, если грузинский, мяту и кинзу для чахохбили. И, наконец, посвящал середину дня кулинарному колдовству. Плодами трудов он с торжественной скромностью одаривал вернувшихся с работы сестёр, а заодно и Лёшку.

Обед, именовавшийся «пенсионерским», был прост, но кокетлив. Постным щам прибавляли элегантности завитки свежего перца, жареную картошку, поструганную необычайно мелко, украшали кольца томлёного лука, а блинчики с курицей светились маслом, как счастьем. К тому же из мелко резанного укропа кулинар умел сотворять узоры, подобные тем, что бариста рассыпают корицей на капучино.

Нынешней ночью Илья Георгиевич пришёл к Спасёновым, ощутив, что как-то нехорошо щекочет в груди. И всё-таки прихватил тарелку с блинами – угостить ребят, сами-то не пекут.

– С утра уже, Лёша, были признаки, – пожаловался старик, увидев Лёшку. – Вышел на балкон и чую – как будто черёмуховый цвет! Соскрёб ледок с перил – даже и он мёдом пахнет! У меня в детстве за соседским забором росла черёмуха, огромная, потом срубили. Вот и к чему бы? Я такую провёл цепочку: черёмуха в цвету – это как бы подвенечное платье. Значит, к смерти… Мне и перед инфарктом что-то такое мерещилось…

– Ерунда! На дерево только зря наговариваете, – буркнул Лёшка.

– И потом вот левая рука иголочками пошла. Немая совсем… – робко прибавил Илья Георгиевич и пошевелил пальцами.

Чтобы вывести симулянта на чистую воду, Лёшка с удовольствием сделал бы ему «крапивку» или посадил на лысину Серафиминого хомяка – пусть взбодрится. Его методы борьбы с хворями соседа были разнообразны. Как-то раз после очередного ипохондрического припадка Лёшка нарисовал смерть с косой, огрызавшуюся вполоборота: «Илья Георгиевич, отстань!» – и повесил комикс на входную дверь. Старик плакал.

Но теперь, в присутствии Аси, перевоспитывать паникёра было рискованно. Она только что сбегала за тонометром и, просунув руку больного в манжетку, напряжённо слушала шум. Пульс зашуршал на низких цифрах – мелким и частым дождиком.

Подозрительно было, что Илья Георгиевич даже не полюбопытствовал о результатах измерения. Он смотрел мимо Асиного плеча на нахохленные спины голубей, в свете фонаря дремлющих на карнизе.

– Низкое! – сказала Ася и подняла глаза на мужа – не придумает ли тот, как быть?

Лёшка глянул на старика, перебиравшего толстыми пальцами бахрому пледа, и изо всех сил попытался выжать из сердца жалость. Пнул: сочувствуй, гад! Но то ли слишком привык к выступлениям Ильи Георгиевича, то ли все эмоции были растрачены на дядю Мишу.

– Ну а «скорую» – то чего не вызываем, раз плохо? – спросил он с досадой.

Илья Георгиевич вздохнул, суетливым жестом пригладил на сторону чубчик и проговорил:

– Нет. Не надо «скорую». Позовите Саню!

В стародавней жизни Илья Георгиевич учил маленького Саню Спасёнова музыке. Их сотрудничество длилось восемь лет и со временем вышло далеко за рамки предмета. Не встретив заинтересованности в собственном сыне, он вывалил на соседского мальчика весь свой обременительный культурный багаж и вскоре почуял, что обрёл наследника. Нельзя и передать, как учитель был обескуражен, почти убит, когда его ученик, вместо того чтобы заняться искусством, рванул в медицину.

Его по сей день печалило, что одарённый мальчик, а теперь уже взрослый мужчина тратит себя на работу, в общем, подённую, возится с болезными стариками и ничем пока не удивил мир. Кроме того, Илью Георгиевича расстраивало, что так заметно опростились Санины прежде высокие облик и речь. Ходил нестриженым, выражался как попало, перекусывал на бегу. При всём при том целительное воздействие Сани на нервы старика было огромно. Илья Георгиевич приползал к нему в самых чёрных клубах ипохондрии, уходил же с весёлой отвагой в сердце, которую иначе можно было бы назвать верой.

Застигнутый страхом старик смотрел, как младшая Ася, прижав телефон к уху, слушает гудки, и ему казалось: она звонит в область света – туда, где придумывалось небо и капель, откуда обязательно вышлют помощь. Но область света не отвечала. Видно, Саня был занят другими просителями.

– Я на домашний попробую, – сказала Ася озабоченно, и в ту же секунду брат перезвонил. – Ну вот. Через полчаса будет! – сообщила она, улыбнувшись напуганному старику. – Лёш, ты побудь пока с Ильёй Георгиевичем, а я в ванной бардак разберу – а то вдруг с ним Маруся увяжется! Она может. И Софья-то где? Господи! Первый час!