Читать книгу Брат болотного края - Ольга Птицева - Страница 19

Лобная поляна тускло светилась серебром. Это луна рассеянно роняла на нее мерцающие лучи, не понимая, как же так скоро прошел день, как же так быстро наступила ночь. Когда творишь большую ворожбу, время ускользает сквозь пальцы, сам не замечаешь, что стареет мир, что иссыхаешь сам. Отогнали бурю – вот и половина дня истлела. Пролили кровь за чужую жизнь – вот и вторая ушла в никуда.

А теперь Аксинья стояла на коленях, чувствуя под собой колкую хвою и палую листву, а ночь вступала в свои права, окутывая ее темнотой. Было время, когда тьма леса приносила покой и чувство невероятной силы. Тогда Аксинья была молода. Кожа ее была гладкой, тело – горячим и податливым, но разум уже заострился, а душа очерствела. Это было время ее ведьмачества, время заговоров и обрядов, время, когда лес принимал ее Матушкой, любил и благоволил ей. Сколько ночей она провела тут, нагая, с пальцами, перепачканными землей и кровью? Лучших ночей всей ее жизни. Ни вспомнить, ни подсчитать. Но одну из них Аксинья желала бы, да не могла забыть.

Мерзкая девица понесла. Это стало понятно на рассвете, когда Батюшка растворился в утренней дымке леса, а Полина вернулась в дом, пряча под растрепанными космами горящие щеки. Аксинья ждала ее на крыльце. Стояла там, как вкопанная, не видя ничего, не слыша. Просто ждала, чтобы посмотреть в наглые глазища молодой жены да плюнуть ей в лицо едким словом.

«Ты пустая! – придумывала она обвинения. – Ты не родишь ему, так уходи! Сколько лет ты здесь? Пять? Семь? Десять? И не понесла еще. Ты даже не выкинула ни одного, ты просто не можешь. Лес не дает тебе права здесь оставаться. Уходи, проклятая тварь, уходи! Я сама рожу, я могу еще! Я! Могу!»

Она твердила это, цепляясь сведенными пальцами за резную балку крыльца. А сама представляла, как схватит голые плечи названной сестры, как оставит синие пятна на ее фарфоровой коже.

За спиной крепко спал дом. Утробно похрапывала Глаша, прижимая к себе голые пятки Стешки, – девка выросла, а все прибегает к ней по ночам греться да плакаться. А в девичьей спальне осталась полоумная Фекла: лежит, наверное, слюни пускает, косами подтирается. Правильнее было отдать ее лесу, оставить там, позволить начатому завершиться, но Батюшка поступил иначе, отобрал любимую дочку у спящего, и теперь жить им всем да вздрагивать. Кто скажет, какая беда придет в ответ на такое оскорбление?

Аксинья фыркнула, чуя, как приближается к поляне молодая жена – неторопливая, сонная, утомленная. Небось, лежать под стариком не так сладко, как племянничка названного седлать? Небось, у волчонка губы слаще да силы больше. Небось, глаза свои бесстыжие закрывает, пока Хозяин над ней старается, и представляет зверя молодого.

Мысли эти наполнили Аксинью нестерпимым жаром, еще чуть, и запылала бы трава под ногами. Но не вправе Матушка гневаться так сильно, мстить – да, ненавидеть – пожалуйста, но будь добра оставаться достойной имени своего. Коли имя – последнее, что тебе осталось.

Сына в доме не было. Он бродил где-то в лесу по своим тропам, не встречаясь с Батюшкой. Все надеялся отыскать впотьмах Феклу, ту, что осталась в чаще, привезти ее, привязать к телу, словом, сотворить ворожбу, никому не подвластную. Глупый мальчишка всегда считал себя лучше других.

Оставался еще один. Он беззвучно спал сейчас в горнице – тонкий, почти прозрачный, не способный ни ворожить, ни заговаривать. Только хлеб печь, да и тот рыхлый. Сколько бы ни рожала Глаша, а все мимо. Бедная баба, глупая баба. Дал бы лес еще один шанс ей, Аксинье, все бы вышло по-иному. И выйдет. Вспомни только Батюшка, что есть у него самая первая, самая главная жена. Да перестань тратить ночи на пустую утробу смазливой девицы.

Когда Полина добралась до крыльца, Аксинья почти успокоилась. Гнев – не ее стезя, гнев – удел слабых. Тех, кто и родить не может, только скакать на чужих мужьях. Да на сыновьях чужих.

– Не спится, Матушка? – спросила Поляша, подойдя совсем близко.

В рассветном солнце она будто светилась изнутри ласковым женским светом. Аксинья почувствовала, как вмиг стали мягкими ноги.

– А тебе, гляжу, и дома не сидится? – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

«Ерунда, ерунда, быть не может!» – металось в голове.

– Батюшка меня позвал, сказал, роса больно сладкая в лесу, жаль ее упускать… – И потупилась, как девчонка, щеки порозовели, руки сжали подол, который Полина подняла, чтобы не намочить о траву.

Белая ткань собралась на животе, округляя его, и Аксинья завыла бы подбитой горлицей, если бы горло не перехватил страх. Она спустилась с последней ступеньки и оказалась с сестрицей лицом к лицу.

– И как?.. – вырвался из пересохших губ свистящий шепот. – Не обманул он тебя? Сладка роса?

Полина вздрогнула, но не отошла, только в испуге прижала к себе подол еще плотнее.

– Чего молчишь, когда Матушка тебя спрашивает? – Аксинья была готова вцепиться мерзавке в шею, но руки стали тяжелыми, не поднять.

Почувствовав ее беспомощность, Полина осторожно выпрямилась, посмотрела на сестрицу и склонила голову, будто оценивая. Солнечные лучи блестели в медных волосах. Она была красива так, как бывает природа в начале весны, когда в ней зачинается новая могучая жизнь.

– Чего уставилась? – прохрипела Аксинья.

– У меня будет сын, – ответила Полина, не спрашивая, а утверждая. – У меня будет сын! – Ее глаза округлились, щеки вспыхнули.

– Что ты несешь?.. – начала Аксинья, но воздуха не хватило.

– Я не знала… Я подумать не могла… – Полина прижала ладони к животу, ткань подола делала его круглым, будто дитя уже готовилось появиться на свет. – Но ты… Ты это почуяла, потому и вышла меня встречать! У меня будет сын!

– Молчи…

Но Полину было не остановить: она засмеялась, откинув голову, распахнула объятия, словно желая охватить ими весь лес, ткань упала к ее ногам, но круглый живот, которого еще не могло быть, незримо остался с ней. Она смеялась, кружась, как сумасшедшая, а Аксинья смотрела на нее, и надежда медленно умирала в ней. А с надеждой – и остатки того, что принято называть душой.

– Замолчи, я тебе говорю! – не выдержала она наконец, схватила девку за руку, заставила остановиться, но та легко вырвалась и вдруг отвесила сестре звонкую пощечину.

– Не смей меня трогать, гадюка! – выплюнула она, продолжая счастливо улыбаться. – Нет у тебя надо мной больше власти. Я рожу ему сына! Того самого сына, поняла?

Улыбка ее обернулась хищным оскалом, она клацнула зубами, развернулась и вспорхнула по лестнице, скрылась в доме. Лес шумел на утреннем ветерке. Аксинья осела на вытоптанную траву и завыла, кусая кулаки, чтобы мерзкая тварь, понесшая сыном, не услышала ни единого ее всхлипа.

А когда выплакала всю боль, то пошла в лес и долго бродила там, не разбирая дороги. Будь судьба к ней добрее, может, вышла бы и на заветную третью поляну, будь справедливее – привела бы ее на край обрыва да спихнула в спящие воды. Но вышло иначе.

До сумерек топтала Аксинья знакомые заросли, молчала, слушала, примечала да запоминала. А как пришла ночь, вышла на лобное место, как к алтарю, скинула платье, укусила себя за руку – сильно, до соленой крови на губах, – и отдалась земле.

Что было дальше, она не запомнила: память умеет стирать самые страшные, самые черные ночи, чтобы тот, кто пережил их, не лишился разума. Так и Аксинья забыла, как металась в траве, как шептала лесу, как звала болото, как проклинала завязь, которая еще только готовилась стать жизнью в молодом чреве. Кто вложил в ее уста заклинания? Кто подсказал, что говорить, кому кланяться? Лес ли пожелал этого, как она надеялась, или проклятая мертвая вода свела ее с ума и верной дорожки?

Ни понять, ни разобраться. Но плод был проклят. Плод и появиться не должен был. Но мерзкая девка все равно выносила – страдала, мучилась, но держала его в себе. Чтобы сдохнуть в крови и слизи, выталкивая на свет сына. Сына, да не того. Зачем пустой выблядок лесу? Он, как мешок, который спихнули с повозки, остался лежать на обочине своего пути. И каждый раз, когда Аксинья глядела на него, широколицего, конопатого, в ней вспыхивали воспоминания той страшной ночи. Никто не догадался, что она виновна. Чтобы Глаша ни шипела ей в страхе, никто не догадался. Лишь она знала, какую тьму призвала своим проклятием. Знала и жила с этим.

А теперь Аксинья стояла на коленях в хвое и листве, а рядом пыхтел подросший мальчик, безмолвно разевая рот, как большая рыжая лягушка. Это она лишила его речи, когда совсем обессилела от нытья и причитаний. Одно движение хитросплетенных пальцев, одно прикосновение символом тишины к влажному лбу, и мальчишка подавился собственным плачем.

Легко творить ворожбу над слабым да утерявшим свой путь. Главное, не вспоминать, чего вместе с ним лишились и все они, – Демьяна, который почти успел стать волком, и сбежал от стаи, учуяв кровь ненаглядной своей Поляши за дни пути по бескрайнему лесу. В ту ночь род лишился и наследника, и зверя. В ту ночь Батюшка лишился третьей жены. Зато на свет появился рыжий мальчишка, и если его не принял лес, так пусть возьмет болото.

– Гниль, да смерть, да пустая чаша топью полнится до краев. Было наше, пусть станет ваше, омертвевшее оживет. Я даю тебе всласть напиться жизнью свежею молодой, забирай его, гниль-водица, было наше – теперь твое.

Заклинания легко родилось в Аксинье. Она прошептала его, склонилась к влажной земле, прикоснулась губами, согревая ее своим дыханием. Повторять приглашение не пришлось. В чаще завыл ветер, забулькала жижа, застонало нутро леса, отчаянно сопротивляющееся тому, что выходило на свет лунный.

Степушка дернулся, пытаясь встать на ноги, но Аксинья оказалась проворнее – она уже поднялась с колен, подхватила мальчишку за ворот и прижала к себе. Птичье сердце задрожало в его маленьком теле, липкий от пота, скользкий, но живой, он доверчиво прижался к тетке. Может, Аксинья и не смогла лишить его жизни еще до рождения, но разума он лишился точно. Иначе бы не верил каждому, кто приводит его в темный лес.

Порыв ветра принес с собой запах гнили и разложения. Аксинья вдохнула его, прислушиваясь. Что-то шло через бурелом, не разбирая дороги. И было оно совсем близко, пряталось между деревьев на самой границе лобной поляны. Когда тусклый свет луны пробился сквозь листву, Аксинья разглядела тонкие руки – бледные, скользкие от темной жижи, что их облепляла. Тварь, вызванная заклинанием из самой топи, тянулась ими к мальчишке, а луна освещала пятна гнили, терзающей ее тело.

– Зазовка! – прохрипела Аксинья, чувствуя, как каменеет в ней ужас. – Это я тебя кличу, Матушка леса.

Старые сосны заскрипели в ответ. Возмущенный, испуганный лес не желал укрывать собой зло, происходящее под его сенью. Но некуда было отступать. Аксинья встряхнула одурманенного, обмякшего Степку и толчком в спину отправила навстречу мертвой твари.

Мальчик покачнулся, сделал шаг, другой, его била крупная дрожь. Даже через немоту, страх и дурман он чуял волны смрада, расходившиеся от зазовки. Та гортанно вскрикнула, подалась вперед, потянулась к мальчику гнилой рукой, но пальцы царапнули пустоту. Не под силу ей было ступить на поляну: пусть лес и ослаб, но последнюю защиту держал исправно. Болотной твари оставалось лишь шумно принюхиваться к мальчику да скалить мелкие зубы.

– Пусть болото возьмет его вместо другого. – Аксинья скользнула к Степе и осторожно взяла за плечо – мягкое, по-детски круглое. – Он – родник новой жизни, чуешь, как бьется? В полную силу! Я отдаю его вам.

– Он твой? – прошипела тварь, черные глаза подозрительно блеснули.

– Я – Матушка, тут все мое.

Зазовка осклабилась, наклонила голову, грязные космы разметались по плечам.

– Недолго править тебе, гнилая душа.

Аксинья забыла как дышать. Каждый знал: болотная тварь ведает многое, да не делится ничем. А коль говорит, так тому и быть.

– Сама ты… гнилая… – пролепетала Аксинья.

– Я не гнилая, я мертвая, – откликнулась зазовка, оголяя черные зубы. – Это время мое вышло, и твое выйдет. А сердце скормят мертвой рыбе. Так сказала черная лебедица, а она все знает…

– Что ты несешь? – Где-то в отдалении затрещали ветки, кто-то бежал по лесу, не разбирая дороги, кто-то живой, пылающий праведным гневом – родня была близко, и Аксинья оборвала сама себя. – Я не разговоры вести тебя позвала, забирай мальчишку и уходи!

Степушка застонал, слабо дернулся, но воля тетки сломила бы и взрослого. Достаточно было немножко подтолкнуть его, чтобы мальчик оказался рядом с болотной тварью и застыл, окаменев от ужаса. Зазовка наклонилась к нему, высунула длинный черный язык и лизнула Степу по пухлой щеке.

– Сладкий… – Язык скользнул по мертвым губам, Аксинья могла руку отдать на отсечение, что двоился он, как у болотной гадюки. – Мы заберем его, – решилась зазовка. – Но и тот, другой… Он тоже будет нашим. Все будет наш-ш-ш-ш-е-е-е-е…

Заросли бузины затрещали совсем рядом, и на поляну выскочила Глаша. Время будто замерло. Аксинья видела, как медленно и тяжело поднимается сухая грудь названной сестрицы, как округляется рот, как сам собой вырывается крик. Самый отчаянный, самый страшный вопль матери, потерявшей свое дитя.

– Степа! – Ее голос всколыхнул весь лес.

Но мальчишка уже стоял перед болотной жижей. Гибкое тело зазовки подталкивало его к последнему шагу.

– Уйди! – выдохнула Глаша, бросаясь к ней.

Тварь обернулась – гнилой оскал растянул грязное, острое лицо болотной гадины. Клацнули мелкие зубки, тонкая рука легко толкнула мальчика в спину, и тот повалился вперед. Жижа булькнула, принимая его. Зазовка пронзительно захохотала и бросилась вслед за добычей на самое дно болота.