Читать книгу Избранные стихи - Ольга Рожанская - Страница 4

Есть поэты, которым я откровенно завидую. Вот вроде положил жизнь на служение музам: биография сложилась довольно дурацкая, правила служения соблюдал, лирой не торговал, учил классиков, занимался самообразованием, катался по свету, как сумасшедший, заработал себе определенную репутацию. Все путем. Однако регулярно убеждаешься в наличии, как бы выразиться, коллег, которые что-то умеют делать так, как тебе и не снилось. Ну ладно, какой-нибудь Баратынский или Вагинов. Они как бы давно на Олимпе. Но и среди (условно) современников такие попадаются. Впрочем, эта зависть смешана с радостью – и более того, радость, пожалуй, преобладает.

Ольга Рожанская – поэт одновременно глубокий и легкомысленный. Драгоценное сочетание! В ее творческом развитии можно усмотреть историю духовного переселения из брежневской России

в пространство мировой культуры. Нет, отечеству она не изменила – скорее встроила не слишком благополучную родину (и ее главное сокровище – язык) в новую Вселенную, приобщила его к своей домашней метафизике (не люблю этого слова, но что поделать), к обживанию времени как пространства. С точки зрения логики – бессмысленная задача. Но зачем еще нужна высокая поэзия, как не для борьбы с логикой? И вот мой соотечественник и современник, то есть не чуждый вольнодумства советский человек, просыпается на мировом ветру, в невесть каком веке, и на нынешнем – вполне живом – русском языке старается выразить свою причастность к времени, которое ощущает родным, даже если речь об ассирийской, библейской, греческой или иной давней истории.

Когда-нибудь “времени больше не будет” – а для нашего поэта его существование вообще сомнительно. Все времена имеют равное право на сегодняшнее живое существование. Мир целен, живущие не более правы, чем ушедшие. Иной раз поэт умышленно и подчеркнуто отрицает “насущность” (например, “обжит” у нее не космос, как полагалось бы в XX или XXI веке, а “моря”, что удивляло людей поколений так 40 назад, да и какая, прости Господи,“шкура жертвенной козы” может быть в нашу передовую эпоху!). Критики уже отмечали, что стихи Рожанской – в значительной мере суть реализация мандельштамовской “тоски по мировой культуре”. К этой культуре, нашему общему достоянию, можно относиться как к музею, где выставлено множество чучел, да щеголять своей просвещенностью, ссылаясь на ее достижения. Дело нехитрое. Труднее жить в этой культуре и осваивать ее, даже – не побоюсь этого слова – воскрешать.

Действительно, время беспощадно не только к смертным, но и к их прозрениям. Через считанное количество поколений история и произведения искусства ветшают и покрываются патиной. Бросить на них луч современного тебе света, перевести их на язык живых – нелегкий, но благодарный труд, удающийся немногим. А рецепт обманчиво прост (так Микельанджело, кажется, отшучивался от поклонников, уверяя, что для своих скульптур всего лишь “отсекает от мрамора всё лишнее”). Надо всего лишь чувствовать себя в мировой культуре как дома, чтоб библейская “смоква” естественно стояла рядом с кавказской “мушмулой”. Впрочем, этого, конечно, недостаточно, ибо поэзия больше своих составных частей. К тому, что создано твоими предшественниками, необходимо что-то добавить свое. Простым повтором готового (пусть и переведенным на современный язык) тут не обойдешься, иначе получатся неживые “антологические” стихи. Мне кажется, что Рожанская блестяще выполняет эту задачу, смешивая фольклорные интонации с церковнославянскими, интеллигентское просторечие с трагическим пафосом. Используя цитату (в широком смысле), как строительный материал, она возводит из него собственное здание мира, схожего с храмом, прихотливо складывая отдельные кирпичики прежних смыслов и перемежая их смыслами новыми.

Оптика сдвигается. Время исчезает, будто его нет и не было. Кстати, пристальный взгляд заметит в этих строках и эклогу памяти Мандельштама (“миндального дерева”), который “лежит в земле, губами шевеля”.

Итак, пировать с предшественниками, как с приятелями, живущими по соседству, создавать на основе их языка свой собственный.

Есть и третье слагаемое в этих замечательных стихах: не слушаться здравого смысла, не верить дежурным истинам – но приглядываться к ним в поисках внутренних противоречий.

Рожанская верит в Бога не меньше (но и не больше), чем Тютчев или Достоевский – неплохая компания. Вера и смерть, красота и страдание, отчаяние и восторг – непримиримые, но сосуществующие полюса ее вселенной, между которыми и возникает силовое поле и электрический разряд того, что называется подлинной поэзией.

Бахыт Кенжеев

25.10.2015