Читать книгу Избранные стихи - Ольга Рожанская - Страница 5

Оттого, что жила я счастливо

И земных не знавала цепей,

Королева растений, Крапива,

Зацветет на могиле моей.

Всех оттенков зеленого цвета,

Словно девка на выданье, зла –

Это загодя варится лето,

Так, что пена бежит из котла.

Распахни на рассвете калитку,

И гостей назови полон дом,

И наполни зеленым палитру,

А стаканы наполни вином.

Потому, что за легкий характер

И за легкую жизнь на земле,

Подарили мне тысячу братьев

И сестер на крапивном стебле.

И над каждым весенним оврагом,

Где цветет она, глядя на юг,

Распивают зеленую брагу

За зеленую память мою.

Где в трех соснах кружил Улисс,

Февраль гоняет снежных лис,

И в небе, белом от шутих,

Он делит пряжу на двоих:

Зиме – моток, весне – моток.

Любовь и воздуха глоток.

И мы, подняв воротники,

Земли и неба должники,

Роняем тени в водоем,

Любовь движеньем выдаем,

Счастливы, молоды, вдвоем.

А потому, что, франт и враль,

Гуляет висельник-февраль

И поднимает свой бокал

За тех, кто в мире не устал.

Воистину, в стране моей

Есть, где двум птахам разминуться,

Из с лишним двадцати морей

Напиться, козликом проснуться,

И можно с ближним не столкнуться,

Идя по жердочке своей…

А ты думал – в России луга да снега,

И раздолье у нас петухам да стихам.

А в России лафа палачам да грехам,

И теплынь на дворе, да под сердцем пурга.

У нас души, как иней, чисты до поры,

До поры, до звезды, до скончания дня,

А как солнце зайдет, запоют топоры,

Неповинные кудри к земле наклоня.

Мы кукушкины дети в сорочьем дому,

Нам сиротской печати с чела не умыть,

Но в вишневом саду и в кабацком дыму

Научились любить свою бедную мать.

Яко зрел на земле нищету и войну,

Яко нас полюбил, дураков и ворьё,

Ты помилуй дурацкую эту страну,

Помяни её, Боже, во Царстве Твоём!

Не вовремя снега в России тают,

И по утрам права качает стыд,

И бес изгнания шалит,

А без него в России не светает.

И я поеду обронить платок

И у Смоленки попросить прощенья,

Где царь просыпал между вод песок

И посадил чугунные растенья.

А Петербург, как вечно, белокур

И знает, как сводить с ума поэтов,

Ты без меня прости ему за это

О киверах недобрую тоску.

Ни ветки здесь, ни камни, ни дома

Моей кончины скорбью не отметят,

Санкт-Петербург, любимая тюрьма,

Куда ты дел последних три столетья?

И оттого Эвтерпе баловать

Среди мостов. Поберегись, прохожий!

И голос есть. Но помоги мне, Боже,

К Антихристу Россию ревновать.

Сошли меня, Отче, из этого края.

Я здесь на земле ничего не люблю,

А только в метро пустоту занимаю

И едкую дурь на погоду валю.

Собак без фамилий и честной породы

Я всех всё равно не могу подобрать.

А Гейне по-русски в таких переводах,

Что мне при Тебе неудобно сказать.

А в города Лимба туманном предместье,

С ореховой удочкой, в теплой траве,

Я вечность – и дольше! – была бы на месте,

И даже открыток не слала б Москве.

На корточках сидя, беспечно и вечно

Удила бы месяц, не смея войти

Туда, где под матовым шаром аптечным

Вергилия с Блоком скрестились пути.

В Москве стоит полупогода.

У человека и у года

Совместный насморк. Оттого,

Что мир един. Пером природа

Нанесена на ничего.

И каждой ветки каждый жест

Прекрасно виден, ergo est.

– Ты спятил, Джек!

Иди домой.

Давно все в замке спят.

Никто в Британии в час ночной

Не продает цыплят.

– Я всех, графиня, продал кур

И, было, шел домой,

Но возле мостика Амур

Настиг меня стрелой.

– Смотри, узнает старый граф,

Дойдет своим умом,

Кто бродит, голову задрав,

Под замковым окном.

– Тогда, графиня, я возьму

Суму и пестрый плед,

Пойду искать себе страну,

В которой женщин нет.

А под окошком до зари

Пусть бродит старый граф,

Который, что ни говори,

Имеет больше прав.

В страданьи – зла, а в счастии – скучна,

Могу соединить со смыслом звуки,

И мелкие, как сыпь, предстанут муки –

Как сталь, как соль, как Стиксова волна.

Высокой боли нету у души.

Поверь – единой нет! – одни уроды.

До дна срамны, от нас тошнит природу,

Зачем же песни наши хороши.

Люблю начала и концы

Поэм, времен – пусть даже года,

Легка бесцветная свобода,

И боль возведена в принцип.

Мне больно, ergo я живу.

Как захочу – так назову

Перед собою переулки.

С лотков Германией пахнут булки,

Уходит время из-под ног,

И на углу идет кино.

Когда всё тает, друг мой милый,

И нас по жизни гонит страсть,

То нет ни времени, ни силы

Её измерить и назвать.

Когда-нибудь из горней тьмы

Нам скажут, что любили мы.

Сыр Ниневия месит

И новых ягнят купает,

Белеет в ночи известкой

И жиром бараньим тает.

Жирны её менялы,

Брови сурьмят её девы,

И не могут руки правой

Они отличить от левой.

А ты пожалел растенье! –

Господь говорит Ионе.

– А мне без тебя зачали

Мальчика в царском доме

И девочку – на соломе.

Я знаю, ты еще живой,

Поскольку говоришь со мной,

А мёртвые не имут речи.

Что в землю лёг в чужом краю –

Твою манеру узнаю,

И пью за дух противоречья.

Когда простят тебе твой грех,

Приди спасти меня от тех.

(Тут есть, кому меня обидеть.)

Ко мне Вергилия не шли –

Я ад узнала на земли,

А рая мне вовек не видеть.

До смерти.

До раздранья здешних пут.

А после смерти – глубже и прочнее.

Договорим. Предполагать я смею,

Что нас теперь уж больше не прервут.

Гляди, как просто! Смертная тоска –

Она на то и смертная, что смертна

Нас достают, как письма из конверта –

Два вкривь и вкось исписанных листка.

Мне шел тогда шестнадцатый.

В Москве. Как будто вечно чьи-то именины.

На кухнях гул: Читали? – Ну, конечно!

И виселицей на полях “Полтавы”

Лицейский пир ещё не омрачен.

Как он бы нам теперь казался жалок!

Ещё была Ахматова жива,

И пел Булат о двориках арбатских…

Взлетели цены. Началось безумье

Специальных школ, лечебных голоданий,

Подсвечников со львами и тарелок,

Парящих над Театром на Таганке.

Великий Чаплин шёл в “Иллюзионе”,

С сеанса выйдешь – глядь, а век-то – новый!

Мы вундеркинды; мы его экстерном

В полвека проскочили – с баррикад

До декаданса.

В довоенном френче

Тень императора являлась в электричках,

И многие бежали за три моря…

Нас учил философ вдохновенный

Истине, сверкающей, как солнце.

– Холодно козлику в тумане!

Страшно молодому под звездами!

Изучай геометрию, мальчик!

Слышишь, как поют, вращаясь, сферы?

(Холодно козлику в тумане!

Страшно молодому под звездами!)

А иные погибли за свободу.

Имена их вовеки будут славны.

Холодно козлику в тумане!

Страшно молодому под звездами…

Пахарь простой идет за плугом,

И граф Лев Толстой идет за плугом,

Солнце идет по кругу.

Пахарь лицо утирает локтем,

Пахнет от пахаря потом и дёгтем,

И граф лицо утирает локтем,

И солнце лицо утирает локтем

И потом пахнет.

Пахарь ногами мыслете пишет,

Граф для народа рассказы пишет,

Солнце всё пашет.

Сижу в тюрьме турецкой,

А на дворе звонят.

Вчера Христос-Спаситель

За нас спустился в ад.

На Пасху, у Николы,

Кулич мой освящён.

В нем маленький напильник

Умело запечен.

Зайдет луна за башню,

И крикнет друг совой,

За внешними дверями

Сменится часовой.

А новый – помоложе –

С такого будет прок!

Он вспомнит про девчонку,

Забудет про курок.

Ей-Богу, жаль мальчишку!

Хотя и чертов прах.

В Отданье панихиду.

Споет по нём монах.

По пристани приволжской гуляют господа

В жилетках полосатых, без всякого стыда.

Для музыки машину заводит половой,

Фарфоровый китаец кивает головой.

Давно все это было, крапивой поросло,

На паре прикатило, и паром унесло.

Вот шельма англичанин, в печёнки его мать!

Ещё и на японской придётся умирать…

В прощанье, даже с самым дорогим,

Освобожденья бродит свежий солод.

И глупый дух, как Фауст, дважды молод,

О прошлом плачет, будущим томим.

В любом “прости!” звучит еще “пусти!”,

И жажда обновления иллюзий

Нам ржавые души вскрывает шлюзы –

Чтоб дальше жить и многое вместить.