Читать книгу Слишком темно и невыносимо тихо. Воспоминания слепоглухонемой. Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир - Ольга Скороходова - Страница 3

Я родилась летом 1914 г. на Украине в селе Белозерке, расположенном недалеко от Херсона.

Родители мои были бедные крестьяне. Когда отца в 1914 г. угнали на войну, мать осталась единственной работницей в семье, состоявшей из братьев и сестер моего отца и больного дедушки. Мать много работала – батрачила у священника. Во всякую погоду, в осеннюю слякоть и в зимнюю стужу, она задолго до рассвета уходила далеко за реку, оставляя меня на попечение больного дедушки.

Но как ни тяжелы были первые годы моей маленькой жизни, они все же были моим «золотым детством» до того дня, как я заболела. Случилось это летом 1919 г., когда мне исполнилось пять лет.

И по сей день в моей памяти сохранились некоторые моменты болезни. Так, например, я помню, что у меня был сильный жар, мне чудились пожары, огненные бешеные собаки, которых я боялась и от которых стремилась убежать. Помню, однажды, когда я пришла в сознание, мать начала поить меня чаем с абрикосовым вареньем. Мне казалось, что я очень слаба, не хочу открывать глаза и поэтому ничего не вижу. Мать, которая все время ухаживала за мной (дедушка уже умер, остальные члены семьи отделились от нас, и мы с матерью остались вдвоем), я узнавала по прикосновениям, не открывая глаз. Но на этот раз мне захотелось глазами увидеть, где стоит варенье и какого оно цвета. Я открыла глаза – так мне казалось, – но не увидела, где стоит варенье, в чем оно и какого оно цвета…

Я болела долго, это я хорошо помню, потому что, когда начала выздоравливать, то заметила, что уже холодно; и в самом деле, уже наступила осень. Но не осень была страшна. Страшно было то, что уже ни для меня, ни для матери не было утешения – ослепла я совсем и почти оглохла… А в стране была разруха, шла гражданская война, и, конечно, мать никуда не могла определить меня. Правда, она делала, что могла, – возила меня к врачам в Херсон, но как глазные, так и ушные врачи только гладили меня по голове да сочувственно советовали матери не падать духом.

Отец не приезжал домой. Мать продолжала заниматься хозяйством, весной и летом трудясь в поле и на огороде, а осенью и зимой работая по найму. Обычно мать уходила из дома рано, и я, проснувшись, уже не находила ее в комнате; возвращалась она поздно вечером, когда я уже крепко спала. Таким образом, я была предоставлена самой себе; зимние дни проводила в хате, а летом играла в палисаднике под большим кустом сирени.

Как повлияла глухота на мою устную речь и на мое умственное развитие, об этом я не могла знать в то время. Можно лишь предполагать, что постоянное одиночество, беспомощность и почти полная изолированность от всего окружающего не слишком благоприятствовали дальнейшему умственному развитию, а также улучшению нарушенной глухотой устной речи. В таких приблизительно условиях проходила моя жизнь до зимы конца 1921 – начала 1922 г.

Вдруг мать заболела и вскоре совсем слегла в постель. Мне очень тяжело описывать этот период моей жизни. Я думала о том, чтобы кто-нибудь взял меня к себе, потому что мне – слепой и почти глухой слабой девочке – ухаживать за больной матерью было не под силу. Чем могла я ей особенно помочь? А болела мать, как я узнала потом, туберкулезом. Голодные годы гражданской войны дали себя почувствовать, и в нашей Белозерке начался голод. К весне у нас в хате не было ни одной картофелины, ни одной крупинки. Нам помогали, правда, соседи, но это была такая нерегулярная помощь, на которую особенно рассчитывать не приходилось. Я ослабела окончательно и не могла уже ходить, а мать умирала.

Как-то к нам зашла моя тетя. Картина, которую она увидела, до того поразила ее, что она немедленно унесла меня к себе – я была уже в полусознании от голода. Через несколько дней я узнала, что мать умерла…

Осенью 1922 г. Херсонский отдел народного образования направил меня в Одесскую школу слепых детей, где я пробыла до 1924 г. Попав в школу, я через некоторое время поняла, что там все учащиеся – слепые. На меня часто кто-нибудь натыкался, меня осматривали руками, спрашивали что-то. Я дичилась, много плакала и стремилась к зрячим людям. Старшие ученицы, воспитатели и педагоги старались всячески развлекать меня – водили гулять, дарили различные безделушки, бусы, ленты, ласкали и пробовали чему-нибудь научить. Заниматься со мной индивидуально никто не мог, а присутствовать мне в классе было бесполезно, ибо я не слышала того, что говорил учитель. Обращаясь ко мне, громко кричали мне в правое ухо: на левое я оглохла сразу же после болезни.

Через год после моего поступления в школу я окончательно оглохла и на правое ухо. Меня жалели, но ничем не могли помочь. Впрочем, меня водили к врачам, пытались лечить, поместили в детский санаторий, но все это было напрасно. По целым дням я просиживала в спальне в полном одиночестве.

Меня даже не брали в город на прогулки, потому что при окончательной утрате слуха у меня нарушилось равновесие и я не могла ходить без посторонней помощи.

Один одесский профессор, узнав, что в школе находится слепоглухая девочка, сообщил обо мне в Харьков профессору Соколянскому, который в то время был занят организацией учреждения для слепоглухонемых детей. В начале 1925 г. я была отправлена в Харьковскую клинику для слепоглухонемых.

С первых же дней моего поступления в клинику слепоглухонемых для меня началась совершенно новая, необычная жизнь. В то время в клинике было уже пять воспитанников. Нас окружили большой заботой, порядком, чистотой, к нам чудесно относились работники, и я едва ли ошибусь, если скажу, что наши воспитатели, педагоги и сам И. А. Соколянский любили нас не меньше, чем своих родных детей.

После того как я освоилась с новой обстановкой и привыкла к правильному, организованному образу жизни, со мной начали заниматься. Проф. Соколянский приступил к восстановлению моей устной речи, которая была нарушена после утраты слуха. Труды профессора увенчались успехом, и я снова стала владеть устной речью почти нормально. Конечно, я не могла слышать себя, не могла поэтому знать, как говорю. Но все, кто со мной разговаривал, ежеминутно поправляли меня, и мне никогда не разрешали (да и теперь не разрешают) напрягать голос и говорить громко.

Воспитываясь и обучаясь в Харьковской клинике, я закончила среднее образование и готовилась к поступлению в вуз заочно на литературный факультет и для этого еще в 1941 г. должна была переехать в Москву. Нападение фашистов на СССР помешало осуществлению моих намерений.

31 июля 1944 г. я прибыла в Москву, где меня встретили друзья, встретил и мой учитель И. А. Соколянский. Меня окружили вниманием и заботами, дали возможность продолжать учебу и работать. В настоящее время я работаю в Институте дефектологии Академии педагогических наук в должности старшего научного сотрудника.