Читать книгу Магическое кольцо Каина - Ольга Тарасевич - Страница 7

Рим, 1509–1520, Себастьяно Лучани

«Нет, не таким представлял я себе Рим, – думал художник Себастьяно Лучани[19], пробираясь по узким, грязным и шумным улочкам. – На развалинах Форума пасутся козы, Колизей стал пристанищем бродяг и грабителей, руины великолепных дворцов на Авентийских холмах превращены в притоны, где властвуют разврат и похоть. Повсюду валяются кучи мрамора, и в них различимы то изящная рука статуи, то капитель дорической колонны. Вместо того чтобы восстанавливать былую красоту, все это дробят, измельчают, дабы использовать в современном строительстве. Действительно, в Риме полный бардак. Венеция в плане порядка и уважительного отношения к искусству нравится мне куда больше. Но здесь Рафаэль, и…»

При мыслях о гениальном Рафаэле сердце Себастьяно Лучани забилось сильнее.

Он снова словно увидел себя, уже признанного ученика Тициана, стоящего с открытым ртом перед алтарным образом в церкви Сант-Агостино[20].

Конечно, разговоры о молодом гениальном урбинце велись среди художников давно. Молва приписывала ему невероятную легкость в пейзажах, и ангельскую красоту лиц, и совершенное чувство пропорций тела и объема пространства. Но Себастьяно в глубине души считал, что сила таланта Рафаэля значительно преувеличена. Так часто нахваливают загадочных красавиц. А встретишь их в церкви, присмотришься – и поймешь, что ничего особенного в принципе в девушках нет.

Но когда довелось воочию увидеть работу Рафаэля – у него просто заняло дух. Техника Рафаэля – простая, светлая, наполненная воздухом, заставляла сразу же позабыть о том, что стоишь перед картиной. Изображение манило в глубь себя, и в нем было легко, тепло, солнечно – даже лучше, чем в настоящей жизни.

Себастьяно потерял покой. Как только у него выдавалось время между заказами, он колесил по Флоренции, рассматривая невероятных мадонн Рафаэля и не менее выразительные портреты знатных заказчиков. Потом, надышавшись картинами гения до головокружения, он пытался писать тем же стилем – но собственные работы все равно казались ему слишком темными, мрачными, тяжелыми.

Себастьяно казалось, что он впитал в себя каждый штрих, от «Обручения девы Марии Иосифу» и «Мадонны Конестабиле»[21] до «Мадонны Грандуки», «Мадонны со щегленком» и «Прекрасной садовницы»[22]. Он мог легко представить малейшие нюансы и детали рафаэлевской манеры. Но только осветить свой холст хотя бы подобием того света, который щедро струился с работ урбинца, у него не получалось.

Рафаэль был невероятно, непостижимо плодовит. Над большим портретом для дворца или алтарным образом другой художник мог работать и полгода, и год. Рафаэль же писал своих мадонн буквально за пару недель, и при этом они выходили настолько совершенными, как будто бы на холсты были потрачены годы упорнейшего труда.

Когда до Венеции дошли вести, что Рафаэль в Риме и ему даже заказали расписывать станцу[23] Ватиканского дворца, Себастьяно Лучани окончательно утратил сон, аппетит и интерес к жизни. Собственная работа, хотя и хвалимая заказчиками, ему опостылела. «Пойду к урбинцу просто учеником, – решил он с отчаянием. – Говорят, Папой заказаны фрески на все стены, работы большие. Ему, должно быть, нужны люди. Все равно пока я не смогу хотя бы немного научиться тому, что может Рафаэль, – не будет мне покоя».

И вот от мечты – мастерской великого гения – Себастьяно отделяют всего каких-нибудь несколько улиц…

Перед тем как отправиться к Рафаэлю, художник зашел в таверну, выпил охлажденного вина, спросил воды, чтобы почистить запылившийся костюм и башмаки. И, невероятно волнуясь, продолжил свой путь.

– А нашего мастера нет, – отворивший дверь юноша с перепачканным краской лицом сразу же посторонился, давая возможность гостю войти. – Но вы подождите его, он скоро будет.

Себастьяно украдкой оглядел мольберты учеников Рафаэля и завистливо вздохнул. Похоже, урбинец не только гениальный художник, но и хороший учитель.

«Что ж, если он их научил так писать – научит и меня, – Себастьяно пытался унять охватившее его раздражение. Какие-то мальчишки легко переняли манеру Рафаэля, а он, признанный художник, так и не смог продвинуться по этому пути. – Я верю: у меня достаточно таланта для того, чтобы постичь Рафаэля, а потом превзойти его. Я готов отдать этому всю свою жизнь».

Тем временем один из учеников, смуглый и высокий (Себастьяно услышал, как его называли Джованни), очевидно, продолжил нарушенный появлением гостя рассказ.

– И вот, значит, Леонардо да Винчи решил спросить у Микеланджело его мнение о Данте. А Микеланджело как сверкнет глазами: «Чем спрашивать меня о Данте, вы бы лучше подумали о миланцах! Вы оставили их с носом, не выполнив заказ на конную статую!» Микеланджело нахамил, ну и в своей обычной манере – не прощаясь – удалился. Что, думаете, Леонардо догнал его и ударил? Ничуть не бывало! Он улыбнулся и сказал, что, когда художники во власти идеи, им наплевать на все правила приличия. А потом анекдот рассказал.

Себастьяно заинтересованно посмотрел на рассказчика:

– Анекдот? Леонардо да Винчи? Никогда бы не подумал, что он способен на такое! Он всегда выглядит таким серьезным.

Ученик кивнул:

– А вот тем не менее. Слушайте. Спросили как-то у одного художника – отчего его картины так прекрасны, а конопатые сопливые дети так неказисты. А он говорит: «Так картины я пишу днем, а детей делаю в потемках…»

– И тогда я понял, что Леонардо да Винчи не просто великий художник и ученый – он еще очень добрый, веселый человек с большим сердцем! А Микеланджело – он, конечно, тоже гений.

«Вот это да! Как легкомысленно он ведет себя! – поразился Себастьяно при виде вбежавшего в мастерскую и сразу же присоединившегося к беседе Рафаэля. Он выглядел юным, красивым и беззаботным, совершенно не походил на знаменитого художника, пользующегося поддержкой Папы. Вдобавок ко всему с ним была девушка, по виду натурщица. Болтая с учениками, Рафаэль то обнимал ее за талию, то нежно щипал за бочок. – Он смеется, тратит время на любовные утехи! В то время как я месяцами не отходил от мольберта, пытаясь добиться хотя бы намека на прозрачность воздуха с его полотен…»