Читать книгу Любовь и пустота. Мистический любовный роман - Ольга Топровер - Страница 4

Все самое прекрасное закладывается в нас в детстве, когда душа раскрыта миру нараспашку, когда мы умеем говорить на языке растений и птиц, когда наш мозг ежедневно и неустанно впитывает в себя красоту окружающего мира. Так получилось, что большинство памятных моментов на заре моей жизни связаны с лесом и бабушкой.

Звали ее Глафира. Она родилась в далеком 1867 году. Возможно, тебе, мой дорогой читатель, покажется, что года и десятилетия уже перепутались в моей бедной голове, и ты возьмешь калькулятор или, еще лучше, смартфон и начнешь подсчитывать, возможно ли это. Ты скажешь: может быть, это не бабушка, а прабабушка или прапрабабушка? Хочу тебя предупредить: прими пока мой рассказ на веру и не надо ничего высчитывать. Впрочем, пока я допишу эту историю, все уже встанет на свои места, и удивляться будет нечему. Моя любимая бабушка Глаша действительно родилась 30 марта 1867 года.

Дата эта оказалась знаменательной. В тот день посол России в США подписал договор о продаже Аляски Соединенным Штатам за семь миллионов долларов. Получается, что Россия лишилась Аляски, но приобрела в этот день мою бабушку. Был ли это какой-то знак судьбы? Глафира была шестым ребенком в многодетной крестьянской семье. Она прожила обыкновенную и относительно спокойную жизнь. Сильные мира сего никогда не знали ее имени. Но, может быть, такое совпадение все-таки было каким-то знаком, который ни бабушка, ни те, кто ее знал, так никогда и не распознали? Одного мистического совпадения еще недостаточно. Нужно, чтобы люди поняли, что он означает.

При всем том, в глубинке никто понятия не имел ни об Аляске, ни об акте ее продажи. И бабушка об этом тоже не знала. В восемнадцать лет она приглянулась Игнату, пареньку из соседней деревни, и ответила взаимностью. Когда в дом заявились сваты, Глаша была самой счастливой девушкой на свете. Они были красивой парой: оба высокие, статные да стройные. Живи да радуйся. Да только люди – не сосны, обязательно кто-нибудь позавидует и попытается хоть чем-нибудь навредить.

Так соседская девка Зина, которая давненько на Игната глаз положила, не смогла смириться с тем, что он подарил свое сердце другой. Может быть, Зинка любила его пуще памяти… А может быть, просто зависть сыграла с ней злую шутку – теперь никто этого уже не помнит. Да все же пришла она к Глаше и рассказала, что Игнат ее, Зинку, любит жаркими июльскими ночами, а Глаше – только обманные слова говорит. Глаша проплакала целый день. Но все же когда вечером увидала Игната и посмотрела в его глаза, поняла, что брешет Зинка, да и все тут. И ничегошеньки не сказала любимому.

Зинка подождала пару дней – и вновь принялась за свое, теперь уже с Игнатом. Сказала ему, что видела его невесту на берегу реки, развлекающуюся с силачом Васькой. От гнева потемнело в глазах у парня. Прямиком отправился он к Василию. Да тот так искренне удивился, что Игнат засомневался. Он понимал: Васька не мог его испугаться, так как был в два раза выше и в полтора раза шире Игната в плечах. А силачи всегда отличаются тем, что режут правду-матку, ведь извиваться и врать незачем: они никого не боятся. Повернулся Игнат и пошагал к суженой. И ни словом ей об этом черве ревности не обмолвился – стыдно-то как. Такая любовь, как у них, дается людям на небесах, она выше сомнений и подозрений.

И сыграли молодые свадьбу. Все веселились и желали новобрачным счастья. Одна Зинка стояла в сторонке и плакала горючими слезами. А после свадьбы пропала она на целый месяц. Никому ничего не сказала. Все с ног сбились ее искать. Да прошло время, и Зинка вернулась, как ни в чем не бывало, с грустными глазами и, может быть, с чувством свершения чего-то для нее важного.

Люди потом болтали, что ходила она пешком в местечко Грязи к прославившейся в тех местах колдунье. Будто бы три дня и три ночи ворожила по ее просьбе кудесница. Пусть эта разлучница узнает, каково ей, Зинке-то, с неразделенной любовью. Пусть все это Глашке отзовется, пусть узнает она, каково это – любить безответно и сжигать себя слезами лунными ночами…

Впрочем, что-то пошло не так: то ли у колдуньи не то получилось, то ли вовсе не умела она ворожить. Да по всему выходило, Зинка зря ходила в город Грязи, ведь Глаша и Игнат жили душа в душу и горя не знали. Люди поговорили, посплетничали, да успокоились. Зинка погоревала-поплакала да вышла замуж за силача Ваську. И забыла Игната. А когда у нее родился первенец, просила иногда Глашу с ним посидеть, они ведь так и жили по соседству. А Глафира что? Она зла на соседку не держала и всегда рада была помочь.

У самой-то с ребеночком не получалось. Сначала забеременела быстро, да мальчик родился мертвым. И по весу вроде бы был нормальным, и выглядел хорошо, и пуповиной не был обернут, но почему-то неживой вышел. Злые языки даже говорили, что не хотела, мол, Глашка ребенка. Сама, мол, затянула с родами, вот он и помер. Да как же она могла не хотеть малыша от любимого мужа?..

Горе пережили, но еще несколько лет у них с Игнатом ничего не получалось. Уже успели они смириться, что не дает им Бог ребеночка. Родные Игната не раз пытались внушить ему, чтоб бросил он бесплодную Глашку. Какие его годы! Да и парень о-го-го какой! Еще женится и семерых заделает. Да только хмурился Игнат, становился чернее тучи, разговоры эти останавливал и уходил. Возвращался к жене. Никто его не понимал. А чего уж, казалось бы, проще-то: любил он Глафиру. Благодаря любви этой, небеса смилостивились над ними. И через пять лет родилась у них девочка. Назвали ее Лизой. Это и была моя мать.

Хотели они больше детей, да бог не дал. Поэтому по прошествии многих лет дед и бабка не могли нарадоваться своим внучкам, нам с Аней. Мы тоже были для них долгожданными. Они оба просто выливали на нас все свое бескрайнее обожание. Все же из-за разницы в возрасте с сестрой мне всегда казалось, что я – самая любимая и самая главная. Я чувствовала себя центром Вселенной, причиной Мироздания. Все, абсолютно все, происходило только ради меня. На самом деле, так оно и было. Детство эгоистично. Например, я не могла себе представить, что бабушка была когда-то молода. Фотографий юных Глаши и Игната или не было никогда, или не сохранилось. Для меня бабушка была как будто выросшей из нашего соснового леса. Даже пахла она хвоей. И руки у нее были, как кора молодой сосенки. И лицо ее было цвета сосновой смолы. Да, баба Глаша воплощала для меня продолжение самой Природы.

Она ладила со всем, что живое, что растет. Недаром на ее огороде получались самые вкусные помидоры, которые я когда-нибудь ела в своей долгой жизни. Оторвешь, бывало, от ветки пузатого красно-розового великана – и не можешь дотерпеть, чтобы донести его домой и разжиться солью. И вот тогда, прямо там, на дорожке между грядками, впиваешься зубами в эту сочную восхитительную сладковато-кислую мякоть… Постепенно высасываешь самое вкусное из середины плода… Струйки сока текут по руке, но рот уже наполнен восхитительным летним счастьем. Жуя, передвигаешься к дому, чтобы в том месте, где помидор был откушен, посыпать его крупными прозрачными кристалликами соли. И потом, уже с солью, откусываешь еще раз. Кристаллики слегка пощипывают язык и придают помидору ни больше, ни меньше, а божественный привкус… Никогда не встречались мне помидоры вкуснее тех, что я срывала с бабушкиной грядки.

А какая у нее была малина! В углу огорода, слева от дома, росла густая малиновая роща. Казалось, что она бесконечна: делаешь шаг вглубь, а там сверкают новые темно-красные ягоды и просятся-просятся тебе прямо в рот. А впереди еще блестят, и еще…

Однажды обидела меня чем-то Аня, и я пожаловалась на нее бабушке в полной уверенности, что сестре достанется по заслугам. А бабушка зашла за занавеску, где та засыпала, и я услышала, как она произнесла: «Ягодка ты моя ненаглядная!» И запела:

Летели две птички,

птички-невелички,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Я живо представила себе, как под эту, много раз слышанную мной, песню бабушка прижимает к себе сестру, гладит ее по голове, по спине. Это ее-то, которую обязательно надо было наказать! А из-за занавески все доносилось:

Летели-летели,

Сели-посидели,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Было невыносимо обидно, что вместо справедливой расправы сестрице досталась эта «ягодка», представляющаяся мне самой вкусной и спелой малинкой из бабушкиных зарослей.

Сели-посидели,

Дальше полетели,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Как плакала я тогда от злости, что осталась не отмщенной, что не поругали Аньку, а, наоборот, наградили такой вкусной ласковостью, как «ягодка», да еще и розами в виде песни осыпали. Зато как я смеюсь теперь, вспоминая ту свою бесполезную злость, отступающую перед безграничной бабушкиной любовью, лучащейся сквозь «ягодку», проникающую в нас сквозь незатейливую песенку про прилетевшую в сад птичку.

А какой грибной суп она варила! Никто так никогда и не подумал спросить, в чем секрет этого супа. Все казалось, что бабушка вечна, как этот сосновый лес. И будет вечно варить свой фирменный суп из белых грибов. Но пришел день, когда я вернулась с лукошком из леса, уже предвосхищая, как увижу кусочки принесенных мной грибов в тарелке, как буду вылавливать их по одному вместе с картошкой и морковкой, как на язык попадет мягкая пушистая нижняя сторона гриба… Осталось только спросить, как готовить этот суп. И вдруг… как будто молния передо мной ударила! Я поняла, что больше некого спрашивать. Все. Уже не было с нами бабки Глафиры. И никто никогда больше не сварит такой вкусный грибной суп, какой получался у нее.

Она долго болела. Таяла на огромной пуховой подушке собственного изготовления. Прежде она всегда носила платок, и я не видела ее волос. А тут на ситце с синенькими цветочками оказались вдруг две тоненькие седые косички. Они были такими тоненькими, как будто тают вместе с ней. Тут-то я впервые за свое детство подумала, что и она когда-то была маленькой девочкой. И эти косички были блестяще-каштанового цвета. И глаза ее горели, как пуговицы. И вся жизнь когда-то у нее была впереди. А теперь она испарялась у меня на глазах. Эх, этот господин Время, настоящий колдун всех времен и народов! Он представлялся мне безупречным благополучного вида человеком во фраке, с черной бабочкой на белоснежной накрахмаленной рубашке и в неизменном высоком цилиндре. Такой вот господин Время. Он беспощаден и непобедим.

Дед Игнат осунулся, помрачнел и ни на шаг не отходил от распростертой на перине жены. Однажды проснувшись среди ночи, она сказала: «Компотика, Игнатушка… Хочется компота!» Муж не понял, в здравом ли она была уме, или в бреду, но поднялся и пошел варить компот. Она дождалась, сделала пару глотков и произнесла: «Как мало человеку нужно для счастья!» Потом взяла деда за руку. И до конца жизни больше ее не отпускала. Так и ушла счастливой.

Когда бабушку обмывали, чтобы оставить ее чистой на веки вечные, мама упала в обморок. Ее положили на диван, дали понюхать нашатырный спирт, принесли воды. Она подняла голову и произнесла: «Боже, никогда не знала, что у нее тоже родинка… Там же… На левой…» Я не дослушала. Почему-то я была уверена, что мне нужно убедиться в чем-то своими глазами. Меня не пускали, но я протиснулась туда, где еще не успели одеть то, что осталось от моей дорогой бабушки. Я не могла рассматривать ее, это было невозможно для меня, слишком больно. В поле моего зрения попали только высохшие и сморщенные, как будто сделанные из папье-маше, отслужившие свой век бабушкины груди. Так и есть, под левым соском была видна черно-фиолетовая, как будто выпуклая бусина, родинка. У меня была такая же. Я знала, что такая же есть и у Аньки: мы всегда мылись в бане вместе. Получается, что и у мамы тоже. Ну и что такого удивительного? Подумаешь, родинка! Я не понимала, отчего маме нужно было по этому поводу падать в обморок. При чем тут какая-то родинка, когда больше нет, и никогда не будет бабушки. Все-таки мама казалась порой очень странной.

Горе несло меня по узкой тропинке в лес. Только там я могла дать волю слезам. Плакала и плакала вместе с Марьянкой и Феклой. Вновь и вновь по очереди обнимала их шершавые стволы, как будто через них я могла почувствовать, унюхать, ощутить, получить назад мою бабушку. Сенька и Федор грустно смотрели на меня сверху и хранили молчание. Сосны живут дольше людей, и они знают: в отличие от сказок, в жизни случаются не только счастливые окончания.

Меня влекло все дальше и дальше в лес – к озеру, на бабушкину поляну. Я протиснулась сквозь кусты дикого шиповника, протянула руку к зверобою и опустилась вниз рядом с сиреневой шапкой чабреца. Вверху, как ни в чем не бывало, сияло голубое небо. Белые редкие ленивые облака медленно проплывали по нему, как детские кораблики. Меня окружали все тот же лес, все те же запахи. Казалось, приподниму сейчас голову – и рядом увижу бабушкин платок с красными маками. Это ощущение было настолько сильным, что я оперлась на локти и действительно приподнялась. И даже посмотрела по сторонам! Но бабушки не было. Не было и не будет. Никогда больше не будет. Она ушла. Покинула меня. Растворилась в этом лесу. Остался от нее только аромат трав.

Дед Игнат пережил жену всего лишь на одну неделю. На здоровье-то он не жаловался. Наверное, просто не хотел больше встречать рассветы без нее. Одним пахнущим спелыми яблоками августовским утром он вышел из дома, упал и больше не поднялся.

Дом накрыла пустота. И мама сказала, что мы перебираемся в город…