Читать книгу Любовь и пустота. Мистический любовный роман - Ольга Топровер - Страница 6

Ни за что ни про что в течение каких-то двух месяцев мы с Аней остались одни на всем белом свете. Я продолжала ходить в школу, в то время как сестра пыталась управляться с хозяйством. Наследство у нас было небольшое: старый дом да корова Зорька. Животина эта была нашей единственной спасительницей. На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.

По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор – а именно так мне легче всего было его называть! – приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, – протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.

– А почему мама не разлюбила отца? – спросила я как-то сестру.

– Не знаю, – ответила та. – Может быть, у нее такие гены!

– Гены? – повторила я задумчиво. – Если так, то и мы, наверное, такие же.

– Это страшно, – прошептала она.

Мы жили какой-то временной жизнью. Мозг все понимал, но сердце отказывалось верить, что мы с Анютой остались одни. Подсознательно мы ждали каких-то перемен. Однако ходики тикали. Солнце всходило и заходило за лес, окутывая нас пустотой. И ничего не происходило… Нам пришлось постепенно с этим смириться. Такова жизнь.

И вот, чтобы отвлечься то ли от домашних дел, то ли от горя, Аня начала посещать народный хор, собиравшийся в нашем местном клубе. По всей стране шагала эпоха подъема художественной самодеятельности. Наверное, Сталин хотел на деле продемонстрировать: «жить стало легче, жить стало веселей». Ане тоже хотелось жить припеваючи, и временно ей это удалось. Она возвращалась из клуба розовощекая с блестящими глазами.

– Про что пели-то? – спрашивала я.

– Да все про победу революции, – отмахивалась она.

– Так вот что тебя так заводит!

– Даш, ты что, смеешься? Мне все равно, что петь. Лишь бы петь, лишь бы брать высокие ноты, ощущая, как звенит от них вот здесь, во лбу. Потом выпустишь из себя этот звон в воздух, на волю – и сама становишься свободной, как песня. Понимаешь… Когда пою, я счастлива.

Ах, как я ее понимала! Я тоже, тоже хотела почувствовать счастье, ну хоть чуть-чуть. При всем том, сказать по правде, у меня не было ни слуха, ни голоса. Когда я пела, звуки не звенели у меня во лбу, а сдувались, как вырвавшийся из рук воздушный шарик. Это не мое. Свою отдушину я нашла в чтении. Погружалась в книги – и действительность переставала существовать. Таким образом, я заменяла свой детский сказочный мир на мир литературы. Чтение превратилось для меня во что-то наподобие наркотика. Я ныряла в воображаемые истории с головой – чтобы забыться. Не думать. Чтобы быть счастливой. И чем больше фантазии, чем больше абстракции, тем лучше. Так в десять-тринадцать лет моим самым любимым писателем стал Жюль Верн. Нет предела магии его книг. Там происходили неизведанные чудеса. И, что немаловажно, все это было так далеко от борьбы за общее революционное дело…

Но вернемся к Ане. Сестра задерживалась в клубе все позже и позже. Говорила, что училась не только петь, но и играть на аккордеоне. Присланный из области руководитель хора оказался добрым малым. Он распознал в ней талант и обещал помочь. Я только радовалась за нее. Анюта как будто преображалась: становилась такой же яркой, какой была мать. Нет, даже прекраснее. У нее были необыкновенной красоты золотистые волосы – мне, рыжей, о таких было только мечтать. Но, честно, я ни капли не завидовала, это же была моя сестра. Расцветала Анна. И до поры до времени я думала, что это чудесно.

До тех пор, пока в одну из суббот я пришла на выступление хора. Хотелось, чтобы Анька обязательно заметила меня – и я прошла вперед, в самый первый ряд. Выступление началось с песни «Там, вдали за рекой». Я смотрела на сестру, не отрывая взгляда ни на секунду, но она, похоже, видела только дирижера. Конечно, песня была драматичной, как спектакль, да я, к тому же, понимала уже немного про хор – Ане необходимо было видеть, когда начинать петь, когда заканчивать. Но все-таки, все-таки… Она ни разу не посмотрела в мою сторону! Ни разу.

Вторым номером программы была растяжная новая композиция «Широка страна моя родная». В ней, без сомнений, была мощь и необъятность, но не было драматизма. По крайней мере, там не умирал раненый. Так что могла бы она разочек взглянуть в зал, могла!

Но Аньки как будто вообще там не было. Как будто кукла неживая стояла на сцене вместо нее! Это было необычное, страшноватое сравнение. Анька действительно существовала только для дирижера. Она вся была в нем. Вблизи на первом ряду я видела ее глаза. Она смотрела на руководителя хора точно так, как мать глядела на Федора. А ведь мать верила в мужа так сильно, как тот, в свою очередь, верил в коммунизм. Нехорошее предчувствие заполнило мое сердце до краев. Мне стало по-настоящему жутко.

– Я была в клубе на вашем выступлении, – сказала я сестре вечером. – Вы хорошо пели, мне понравилось.

– Странно, но я тебя не видела, – ответила она.

– Ты никого не видела, – грустно подтвердила я.

– Что ты имеешь в виду?

Кокетливо улыбаясь, она вытащила последнюю шпильку из своих волос, и тяжелое «золото» упало ей на плечи. Как она была хороша! И как она сейчас была похожа на мать…

– А то и имею, – мрачно сказала я. – Ты влюбилась.

– Ну и что, Дашенька? – залепетала она. – Тебе-то что? Не бойся, я всегда буду с тобой.

– Ты что, забыла мамин пример? – удивилась я. – Не боишься, что ты такая же, как она?

– Не говори ерунды, сестренка. Несчастная любовь не может передаваться по наследству. Это все, – она почему-то улыбнулась, – зависит только от удачи…

И глаза ее мечтательно заблестели.

– Он тебя любит? – задала я прямой вопрос.

– Ты что? Что ты себе напридумывала? Иван – очень хороший человек. Между нами нет ничего, только музыка.

– Так… Значит, не любит, – зло подытожила я. – Ну, все, мы пропали.

Я не успела опомниться, как она, поджав от обиды губы, залепила мне пощечину. От неожиданности я заревела в голос. И только потом ощутила, как запылала щека. Разве она, моя старшая сестра, имела право поднимать на меня руку? Да, что я ревновала жутко. Она была моим единственным близким человечком. И я признавала: драматичность моих реплик берет начало именно от ревности. Разговаривая с сестрой в таком тоне, я проявляла самый настоящий эгоизм, вот и все. Да еще и дразнила ее. Неудивительно, что она сорвалась. Тогда я сама еще не понимала, насколько я была близка к истине… В ту ночь мы заснули вместе, прося друг у друга прощения.

О том, что Анька и руководитель Иван проводят вместе слишком много времени, заметили и другие. В Дальнем ничего не скроешь.

– У твоей сестры любовь? – спросила на ходу Ленка по дороге из школы.

– Откуда ты взяла? – попробовала отбиться я.

– Да все знают, – добавила Людка, шагавшая с другой стороны.

– У нее будет несчастная любовь – таково проклятие, – припечатала Ленка.

– Какое такое проклятие? – возмутилась я и убыстрила шаг. – Не хочу больше слушать эту ерунду!

Они все время придумывали какую-нибудь чушь. Лишь бы мне досадить! Так было всегда. Не буду воспринимать их серьезно.

– Бабка сама рассказывала мне, как она ходила к колдунье-е-е! – донеслось мне вслед.

Была глубокая осень. Сильный ветер дул мне в лицо, кроны сосен клонились из стороны в сторону. Когда я добежала до Марьянки и Феклы, казалось, что они что-то пытались мне сказать. Шум ли, наклонившиеся ветки или упавшая на меня пара иголок принесли мне такое ощущение… Но ветер гудел и перебивал голос сосен. Я пыталась, но не могла услышать. Ураган усиливался, небо темнело. Первые тяжелые капли дождя почувствовались, когда я поднималась по ступенькам крыльца. Успела! Затворила за собой дверь – и дождь обрушился сплошной стеной.

– Ты не промокла? – спросила сестра. – Проходи и садись пить чай.

– Слушай, а как звали Ленкину бабушку? – не отвечая на ее вопрос, скороговоркой пробормотала я.

– Зина, – автоматически произнесла она.

Я ахнула.

– Это та самая Зина, которая ходила к колдунье, когда баба Глаша вышла замуж за деда?

– Ага, та самая.

И вдруг она подняла голову и строго посмотрела на меня:

– Даш, ты уже большая девочка. Ты же не веришь во всю эту чепуху, не правда ли? Люди говорят, Зинка сама еще в молодости признала, что зря ходила. И что выбросила деньги на ветер! Ничего не получилось, ровным счетом ничего! Ведь бабушка была счастлива! Они с дедом любили друг друга всю жизнь. Ну правда же? Выброси из головы эту ерунду.

– Это ничего не доказывает! – не унималась я. – Ведь мы не знаем, в чем именно заключалось колдовство!

– Да кто ж теперь скажет-то! – вздохнула она. – Баба Зина-то давно уж сама отправилась в мир иной.

Ночью мне приснился кошмарный сон. Будто я вхожу в дом, а там на столе, как и положено, стоит гроб. Все так, как было на бабушкиных похоронах. Подхожу к гробу – а там лежит не бабушка. Мать! Голая. На левой груди – нет, не родинка, а дырка от огнестрельного ранения. «Что это? Она ведь пустила себе пулю в рот», – с трудом вспоминаю я во сне. Вдруг эта фиолетово-черная, с запекшейся кровью дырка начинает на глазах увеличиваться в размерах. Труп шевелится, и мать приподнимается из гроба. Идет ко мне… В ужасе я поворачиваюсь к ней спиной и бегу. Бегу, что есть силы. В лес. К соснам. Но с каждым шагом тропинка, ведущая в гущу, становится от меня все дальше и дальше. Я понимаю, что мне никак не добежать. Оглядываюсь. Мать, как чудовище, неустанно движется за мной. Дырка захватывает не только ее грудь, но и живот. Передо мной – кроваво спекшееся месиво, от которого отходят руки и ноги. И голова. С прекрасной золотой копной волос… «Что же ты убегаешь от собственной матери? – страшным и громким голосом Федора кричит она. – Посмотри на меня! Посмотри, как съедает меня эта распроклятая любовь!» Она… Нет, не она. Чудовище! Чудовище приближается ко мне. Мои ноги становятся как будто ватными. Откуда-то я знаю: как только мать прикоснется ко мне, эта бурая дыра завладеет и мной… «Анька! – со всех сил кричу я. – Анюточка! Спасай!»

– Эй, – трясет меня сестра. – Ты что это?

– Ты пришла? – плачу я. – А где она? Где мать?

– Какая мать? – шепчет она. – Ты в своем ли уме? Нет ее. Умерла она.

И только тут я понимаю, что это был сон. Я в своей кровати. Сквозь нашу старенькую тюлевую занавеску виден месяц. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана», – ни с того ни с сего приходит на ум. А Анька прижимает меня к себе крепко-крепко.

– Успокойся, Дашенька, – вдруг все понимает она. – Это был только сон. Только сон. Я с тобой.

Но меня еще долго трясет. Я боюсь заснуть. Даже когда сестра уже давно посапывает рядом, я все пытаюсь прижаться к ней посильнее. Мне кажется, что чем ближе я к ней, тем сохранней.

На следующий день по дороге из школы я вполне равнодушным тоном решаю спросить Лену:

– А помнишь, ты говорила вчера про какое-то колдовство. Я, конечно, в это не верю, но все же…

– Конечно! – усмехнулась она.

– Просто любопытно, тебе баба Зина, случайно, не говорила, в чем заключалось то самое проклятие?

– Говорила когда-то, – замялась Ленка, – да я маленькая была… Так что ничегошеньки не запомнила. Знаешь, что-то там было про любовь да страдания.

– Ну что же, это немного. Даже в песнях поется, что любовь и страдания часто случаются вместе. Разве ты не слышала? Все проходят через несчастную любовь! Без исключений! Так что грош цена такому колдовству.

– Вот, еще вспомнила, – продолжила она, не реагируя на мои слова. – Было что-то про один раз в жизни.

– Что «один раз в жизни»? Что именно? – с деланным равнодушием переспросила я.

– Не помню.

Мы шли по тропинке. Мои сосны хранили молчание, только потемнело в лесу на мгновение. А может быть, мне это только показалось.