Читать книгу Обет без молчания - Ольга Володарская - Страница 7

Элизабет, или, как все ее называли, Бетти, не переставала удивляться тому, что нравится мужчинам. Рост – метр с кепкой. Фигура хоть и неплохая, но немодельная. Ножки, ручки короткие, пухленькие. Нос вздернут, глаза узковаты, рот широковат. А золотисто-русые волосы пусть и густы, но лежат так, как им вздумается. На фотографиях Бетти получалась плохо, и, кто видел ее сначала на них, считал дурнушкой. Но стоило человеку познакомиться с ней лично, как все менялось. Ею очаровывались мгновенно. Бетти всего лишь улыбалась и уже становилась привлекательнее. А все из-за ямочек на розовых щечках. Но не только они Бетти красили. Еще глаза, пусть небольшие, но миндалевидные и изумрудно-зеленые, играющие от смешинок. Элизабет была хохотушкой, и они часто горели, на щечках играли ямочки, рот растягивался до ушей, и были видны пусть неидеальные по форме, но крепкие белые зубы, а непослушная челка падала на лоб, предавая девушке залихватский вид. У Бетти в детстве было прозвище Гаечка. Так звали очаровательную бурундучиху из диснеевского мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь». Все его смотрели, а мальчикам особенно нравилась Гаечка.

Бетти родилась и выросла в Берлине. По окончании школы уехала в Лондон, чтобы получить образование. Ее мама была чистокровной немкой, а отец наполовину англичанином. В Рочестере обитала его многочисленная родня, и Бетти сначала жила у тетки. Но, устав мотаться каждый день на поезде на учебу, нашла подработку и сняла комнату в квартире рядом с колледжем. Вместе с ней в ней обитали еще три человека, два таких же студента и один начинающий актер, он же официант Парис. Наполовину грек, на четверть турок, на оставшуюся часть ирландец. Более гремучей смеси кровей и не придумаешь! Парис уродился писаным красавцем с необузданным нравом. Правильные черты лица, смоляные кудри, пронзительные голубые глаза, унаследованные от ирландского деда, завораживали всех, в том числе кастинг-директоров и продюсеров. Париса часто звали на съемки, но дальше эпизодов дело не шло. Режиссеры терпеть не могли таких, как он, никому не известных, но с гонором. Его бы и в официантах не держали, если бы рестораном, где он работал, не владел дядя.

С Парисом Бетти познала прелести первой взрослой любви. Их отношения продлились почти год и закончились по ее инициативе. Элизабет, обладающая легким, приятным нравом, все это время умудрялась гасить конфликты. Не все, это было невозможно, но многие. Она умиротворяла своего бойфренда, и ей даже иногда казалось, что он меняется, становится спокойнее, рассудительнее, взрослее, наконец. Но, как Парис ни старался, у него не получалось. Причем между собой они редко ругались, то есть к ней у него претензий не было. Бывало, ревновал, но Бетти давала к этому мало поводов. Но с остальным миром Парис готов был воевать, как истинный потомок янычар. Последней каплей стал скандал, который он закатил на семейном ужине в Рочестере. Бойфренду показалось, что английские родственники Бетти смотрят на него свысока. Парис сначала дал своему внутреннему ирландцу хорошенько выпить и поймать кураж, затем включил грека и напомнил о том, что, если бы не его древние предки, не знали бы британские снобы, что такое философия, геометрия, демократия и олимпиада.

Бетти увела Париса в комнату, с трудом уложила, а поутру сказала ему: «Между нами все кончено». И столько было решимости в ее голосе и взгляде, что парень не стал спорить.

Они жили под одной крышей еще месяц, и у каждого были мысли о том, чтобы возобновить отношения, но оба их гнали. Пару раз не сдержались: один – поцеловались жарко, второй – занялись сексом на балконе, роняя горшки с геранью и лейки. Хорошо, что вскоре Парису предложили роль – настоящую, со словами. Нашелся режиссер, не английский, а индийский, которому понадобился актер с необузданным нравом. Парис улетел в Болливуд и сделал там головокружительную карьеру.

Но и Бетти в Лондоне не осталась. По окончании учебы она вернулась в Берлин, и не только потому, что скучала по родному городу. Еще она бежала от любовных воспоминаний, которые были связаны со столицей Соединенного Королевства. Едва отойдя от разрыва с Парисом, Бетти начала встречаться с Дэвидом, чистокровным бритишем. Он был старше на девять лет, имел престижную работу и собственную квартиру. Вел себя как истинный джентльмен и так же выглядел: костюм, прическа, стильные, но не бросающиеся в глаза, аксессуары. Дэвид тоже был высоким светлоглазым брюнетом, как и Парис, но они друг от друга кардинально отличались. У одного темные пряди были аккуратно уложены, у другого похожи на буйные заросли. В глазах бывшего – бушующий океан, у настоящего – спокойные воды тихой морской гавани. Оба носили одежду одного размера, но тела выглядели по-разному, и Бетти привлекало это: похожая непохожесть избранников. Ей одинаково нравились океан и море, но первый уносил ее, болтал, кидал на камни, а второй успокаивал, убаюкивал, нежил. Хотелось, чтобы Дэвид внес в ее жизнь то умиротворение, которого так не хватало.

И первое время между ним и Бетти царила полная гармония. Они встречались два-три раза в неделю, ходили в приличные места: в рестораны, на выставки, на скачки. После занимались неспешным, но весьма изобретательным сексом. Бетти оставалась у Дэвида до утра, восхищаясь порядком в доме и тем, что ее избранник не храпит, не пускает газы, не закидывает на нее ноги, не бродит по дому абсолютно голым, почесывая волосатую задницу. Впрочем, на его заднице волосы не росли, а те, что пробивались на груди, Дэвид удалял воском.

Проблемы начались, когда они стали жить вместе. И не потому, что Бетти нарушала уставленный порядок в доме или транжирила деньги (из-за этого у Дэвида не ладилось с предыдущими пассиями). Она сама была аккуратисткой и экономщицей: идеальная, почти казарменная чистота, все вещи на своих местах, а траты только разумные. Дэвиду категорически не нравились друзья Бетти. Он считал их шалопаями, намекал, что они тянут девушку вниз. Да, многие из них достались ей «в наследство» от Париса. Танцовщики, актеры, бармены, они любили потусить, могли в любой момент куда-то сорваться, но Бетти редко с ними виделась. А когда встречалась, отдыхала душой, но в отрыв не уходила. Тех же, с кем она училась и когда-то жила, никак нельзя было назвать раздолбаями. Все не только получали образование, но и работали, а что иногда совершали безумные выходки, так это по молодости. Когда еще чудить, как не в двадцать?

– Я в их возрасте таким не был, – возражал Дэвид, и его слова подтверждали люди из близкого окружения. – И ты совсем другая. В их стае ты белая ворона, и я не понимаю, зачем ты к ней прибилась.

Но Бетти не желала отказываться от друзей, а запретить ей с ними встречаться Дэвид не мог. А вот всем своим видом показывать недовольство – запросто. А еще демонстрировать превосходство, если Бетти брала его с собой. И это ее смущало так же, как скандалы Париса – что с тем было неловко в гости ходить, что с этим, не расслабишься. Оба вели себя адекватно только в привычной среде. Дэвид был душкой с ее родственниками, а Парис – с общими друзьями, многих из которых он, по сути, ей навязал.

По итогу получалось, что Бетти жила с оглядкой на своих партнеров, бывшего и настоящего, подстраивалась под них. А так хотелось быть собой!

Но Элизабет гнала эти мысли прочь. Она же не Бриджит Джонс, героиня книги и фильма, которая умудрялась высасывать проблемы из пальца. Да, Дэвид неидеален, но чертовски хорош: образован, успешен, эрудирован, красив, наконец. И она его любит.

* * *

Она доучивалась и думала о том, куда устроиться на работу по окончании колледжа. Дэвид, естественно, давал ей советы и не мог взять в толк, почему Бетти к ним не прислушивается. Он старше, опытнее и лучше знает, как будет лучше для нее.

Хоть кто-то знал…

А Бетти металась. Ей хотелось то того, то этого. И это она, девушка, привыкшая ставить перед собой четкие цели! И на Париса не свалишь. Он, может, и повлиял на нее дурно (так считал Дэвид), но сам точно знал, чего хочет от жизни, и шел к своей мечте.

Она хотела было послушать Дэвида и устроиться в одно из рекомендованных им мест, тем более он готов был помочь с трудоустройством. Не понравится – уволюсь, решила она, о чем и сказала любимому.

– Нет, так не пойдет, моя дорогая, – покачал головой Дэвид. – Не получится – уйдешь, причем не по своей воле. Тебя уволят, если не будешь справляться. Но коль я за тебя поручусь, будь любезна работать.

– Но если у меня душа не ляжет к рекламному бизнесу?

Он собирался пристроить ее в крупное агентство.

– Главное – старание. Если отдаешься делу целиком, оно у тебя получается. И наоборот, когда получается, к делу лежит душа.

– Какая ерунда! Я отлично справлялась с обязанностями официантки, но мне эта работа не нравилась. А до этого я почту разносила, еще в Берлине, и у меня это тоже получалось. А уж как прекрасно я отрывала корешки билетов в кинотеатре! Как по линейке…

– Дорогая, ты начинаешь взрослую жизнь, тут все иначе. Я когда-то красил ограды и стволы тополей, а теперь я финансист, и не в восторге от своей работы. Она муторная, утомительная, нервная. Но я с успехом ее выполняю, поэтому доволен жизнью.

– А кем ты хотел стать, когда был маленьким?

– Паромщиком, – фыркнул Дэвид. – Хотел перевозить людей с одного берега Темзы на другой.

– Это здорово!

– Нет, не здорово. Паромщики едва сводят концы с концами, а я процветаю. У меня счет в банке, машина, квартира… Ты! – Он больно ткнул ее пальцем в грудь. – Только не говори, что встречалась бы с тем, кто пропах соляркой, сыростью и спит, где придется! В лучшем случае на койке в хостеле или в квартире, арендованной вскладчину.

– Не хочется напоминать, но… Парис пах гиросом[2] и снимал комнату вместе со студентами.

– Не хочется напоминать, но… Ты с ним рассталась!

– Но не поэтому.

– И поэтому тоже.

В итоге она согласилась на стажировку в агентстве. Пока Бетти доучивалась, это ни к чему не обязывало: работа принеси-подай, неполный день, минимальная оплата. Но Дэвид считал, что она должна ко всему приглядываться, учиться, схватывать на лету и выпрыгивать из трусов, чтобы отлично себя зарекомендовать. Бетти не особо старалась, но у нее само собой все получалось. Она была идеальным исполнителем, и ее хвалили, что не могло не радовать Дэвида.

Его – но не ее. Бетти было все равно.

Она не понимала, что с ней, маялась. Ей бы наслаждаться жизнью: у нее прекрасный мужчина, надежный, есть перспектива трудоустройства, отменное здоровье, а счастья нет… Почему?

Ответ был один: Бетти не нашла себя. Не поняла, в чем оно, ее счастье. Может, потому, что очень рано вступила в серьезные отношения? Да еще сразу сиганула из одних в другие! Никто из ее знакомых девушек-ровесниц так не поступал. Ни в Германии, ни в Англии не принято в двадцать начинать взрослую жизнь. И она этого не планировала, как-то само получилось…

– Давай поживем отдельно? – предложила Бетти Дэвиду.

– Не понял?

Да она и сама не поняла! Вроде бы ничего не предвещало беды. Сидели в ресторане, ели отбивные: она из свинины, он из индейки. Дэвид отметил, что его блюдо полезнее – мясо постнее и гарнир безуглеводный – брокколи, а не картошечка, как у Бетти. И так ей стало тошно от всего… Не от слов, нет. Дэвид постоянно говорил о том, что он выбирает правильное, но не призывал следовать его примеру. Не от ресторана, который никогда не нравился Бетти, но считался одним из лучших в их районе, поэтому они в нем и ужинали. Не от скрипичной музыки, монотонной, усыпляющей. От всего вместе! Бетти хотелось завыть от тоски. Или схватить тарелку Дэвида, на которой еще оставалась его правильная еда, и разбить о чью-то голову: его самого, официанта, музыканта, бабы за соседним столиком, что пережевывала свой шпинат положенные тридцать два раза и вела счет вслух.

Но Бэтти вместо этого предложила Дэвиду пожить отдельно.

– Мы слишком быстро съехались, – выдала она после его удивленной реплики: «Не понял?» – Я не успела дозреть до этого. Мы встречались всего четыре месяца, а на пятый я уже перебралась к тебе.

– Тебя никто не тащил насильно, – справившись с удивлением, возразил Дэвид. – Я предложил, ты согласилась.

– Да, но…

Он жестом заставил ее замолчать.

– Мы полюбили друг друга, так?

– Так, – не стала возражать Бетти.

– И хотели проводить вместе как можно больше времени? – Она кивнула. – Но мы жили на разных концах города. Причем ты в помойке.

– Я бы не стала так называть нашу квартиру…

– В помойке, – настоял на своем Дэвид. – Там убиралась только ты, друзья же создавали бардак. И это касается не только обстановки: они водили сомнительных гостей. У тебя, как я помню, пропала золотая цепочка.

– Я могла ее потерять.

– Или ее украли ваши гости. В общем, все способствовало тому, чтобы мы съехались: и быт, и чувства. Что не так?

И не ответишь, потому что все вроде бы ТАК.

– Почему молчишь? – не дал ей передохнуть Дэвид.

– Не знаю, что сказать.

– Но ты выдала фразу «нам нужно пожить отдельно», так обоснуй, почему? Ты же готовилась, не так ли?

– Не готовилась, – беспомощно пробормотала она. – Меня озарило минуту назад.

– Разлюбила меня? Изменила? Если да, я пойму, но тогда мы расстаемся. Нам не по пути? Принимаю. И желаю всего хорошего с другим.

– Я просто хочу выдохнуть. Как самурай перед боем.

– С кем сражаться собралась? – Он усмехнулся, но грустно и доел брокколи, затем глотнул вина.

– Ты не правильно понял метафору.

– Или ты плохо объяснила?

– Вот опять ты на меня давишь.

– Разве?

– Я прошу паузы – небольшой. Мне нужно подумать, понять себя. Ты навязываешь мне определенный образ жизни, настоящий и будущий, но я пока не знаю, нравится ли он мне.

– С раздолбаями, типа Париса и его дружков, тебе было лучше?

– Нет, нет и еще раз нет. Но и в тех условиях, что я существую сейчас, мне некомфортно. Я хочу понять, что сделает нас обоих счастливыми.

– И для этого мы должны разъехаться?

– Мне кажется, это лучший вариант. Я могу не вывозить вещи, просто собрать сумку с барахлишком и переехать к тетке. Или к друзьям. – Она смотрела на Дэвида, и по его бесстрастному лицу ничего не могла понять, поэтому стрекотала дальше: – А через месяц мы с тобой встретимся и обменяемся впечатлениями: как нам друг без друга и что за выводы мы сделали в разлуке. Давай именно тут? В этом ресторане, который мне не нравится, да и тебе тоже, но он престижен и находится недалеко от твоего дома…

Он долго молчал, больше минуты. Смотрел на фреску, на которой была изображена охота на лис, пил воду, потому что вино закончилось. И наконец, сказал:

– Если уйдешь, то пути назад не будет.

– Но я не ухожу… – Бетти порывисто подалась вперед, дыша на Дэвида чесночком, добавленным к картошке. – Я оставляю за собой право вернуться, а за тобой – позвать меня. Если поймешь, что я настолько твоя, что ты готов дать мне послабление…

– Нет, дорогая, так не пойдет. – Он отстранился и демонстративно прыснул себе в рот освежителем дыхания. – Уходя – уходи. Или оставайся. Я все забуду, и мы будем жить счастливо. Сначала в квартире, затем в доме, в окружении детей, королевских корги и наведывающихся к нам по праздникам родственников. У меня такая установка – жить счастливо. С тобой или без тебя.

– Скорее, последнее. Потому что я люблю кошек.

Это была не лучшая прощальная фраза, но уж какая родилась.

Бетти ушла от Дэвида. Жила у друзей-шалопаев. дорабатывала в агентстве. А получив диплом, вернулась в Берлин.

* * *

Деда Клауса она видела редко, быть может, всего раз десять. Он жил затворником, и они его не на каждое Рождество навещали. Бетти помнила Клауса худым, невысоким, седым и ушастым. Причем таким он был на протяжении всех лет, что она его знала. Да, волосы белели больше, тело становилось суше, но, в общем, он не сильно менялся. В их семье он считался чудаком. Особенно его не жаловали английские родственники. А Бетти дед нравился. Она бывала бы у него чаще, да кто отпустит? К этому чудаку-затворнику?

Кто бы мог подумать, что именно к нему она переедет, вернувшись из Англии! Не сразу, но через полгода. Бетти осудили все родственники, в том числе немецкая мама, за то, что она оставила Дэвида. Об английских и речи нет! Сожгли бы на центральной площади, случись это на несколько столетий ранее. ТАКИМИ мужчинами не разбрасываются! А после окончания престижного колледжа не устраиваются на работу в тату-салон администратором. И ладно бы Бетти сама любила нательные рисунки! Но на ней – ни одного. И нет пирсинга, только уши проколоты. Зачем было столько учиться на рекламщика, если для тебя нормальная работа – администратор тату-салона?

А Бетти она нравилась. Как и люди, что приходили набить себе что-то или проколоть. Она видела, что за каждым их решением стоит история: одна, если модификация первая, и совсем другая – если десятая. Но обе они интересны.

К деду Клаусу ее послала мама, когда он перестал отвечать на звонки. Жил он в той части Берлина, что когда-то была социалистической, то есть относилась к ГДР. Далеко от центра города, но зато на очень живописной Альтен-штрассе, застроенной старинными особнячками, кажется, в конце восемнадцатого века. Тогда это был тихий пригород с несколькими улочками и ратушей, но Берлин разросся и поглотил подобные уголки.

Бетти приехала к деду после работы. Был уже поздний вечер, но в доме горел свет в одной комнате на втором этаже. Бетти позвонила. Ей не открыли. Она подергала дверь – заперта. Что делать? Ретироваться или вызвать полицию? Представители власти взломают замок и войдут в дом.

Она склонялась ко второму варианту до тех пор, пока не увидела, что ветка росшего во дворе клена чуть ли не упирается в светящееся окно. Девушкой она была спортивной, поэтому забраться по дереву для Бетти не составляло труда. Так она и сделала. Прыгнула на разветвление клена, дальше на толстый сук, и вот уже та самая ветка.

Заглянув в окно, Бетти увидела комнату. В ней она до этого не бывала: дед принимал гостей в гостиной на первом этаже, и там была современная мебель, очень простая, типовая. В спальне же стояла старинная кровать, по обе стороны от нее тумбочки, у изножья пуфик. Имелся комод и шкафчик на гнутых ножках, точно такой же, как в диснеевских мультиках. Казалось, если зазвучит музыка, он оживет и пустится в пляс. Спальня была не мужской и даже не женской – девичьей. Но мама в этом доме не росла. Дед переехал в него много позже, когда уже не стало его жены, а дочка благополучно вышла замуж, родила Бетти и ее брата Майкла. Почему он переехал именно в этот дом, очень дорогой, большой и старинный, да на престижной улице со своей историей? Да, прежнее жилье он оставил потомкам, но мог бы обосноваться в более скромном месте. Зачем старику дом на сто пятьдесят квадратов? И ладно бы он брал к себе внуков, так нет. Встречал приветливо, но, казалось, только и ждал, когда они вместе с родителями уедут. А еще дед постоянно слушал пластинки. Ставил их и мысленно уносился куда-то далеко-далеко. В тот момент, когда Бетти забралась на дерево и заглянула в окно, играл патефон, стоящий на комоде. Она видела, как крутится пластинка, и слышала, пусть и плохо, голос певицы, чуть хрипловатый, чувственный, ленивый. Как будто она записывалась не на студии, а в прокуренном баре, а сама была чуть хмельна и в зубах зажимала сигарету.

– Девочка, чего тебе надо? – услышала Бетти голос и едва не свалилась с ветки.

– А?

– Ты кто такая? – к ней обращался старик, вынырнувший из темноты соседнего приоткрытого окна.

– Я – Элизабет. Бетти. Твоя внучка, – на всякий случай напомнила она, узнав деда. – Ты на звонки не отвечаешь. Мама волнуется. Прислала проведать тебя.

– Ты была другой, – отметил тот, придирчиво осмотрев ее.

– Постриглась.

Она на самом деле откромсала волосы, повинуясь дурацкому порыву. С удлиненными ей было лучше, но теперь она носила супермодное и странное каре с асимметрией.

– Волосы? – фыркнул дед. – При чем тут они? Я не об этом.

– А о чем?

– Ты стала взрослой.

– Да, мне почти двадцать два.

– И опять ты меня не поняла.

– Давай ты мне объяснишь, что имеешь в виду, когда в дом впустишь? Из меня не самый лучший гимнаст.

– У тебя довольно хорошо получилось забраться и удержаться, – улыбнулся дед. – Вся в меня.

– В смысле?

– Мальчишкой я лазил по этому же клену. Кстати, одна ветка подо мной обломилась как-то, и я рухнул на землю. Но сейчас дерево старше, крепче, мудрее, оно тебя не сбросит. Спускайся, я открою.

Бетти так и сделала.

– Почему ты не отвечаешь на звонки? – спросила она, как только переступила порог.

– А зачем? Мы разные, друг друга не понимаем. О чем же говорить, девочка?

– Мама волнуется. Вдруг с тобой что-то случилось…

– Если умру, ей сообщат. – Он пожал костистыми плечами и ввел внучку в гостиную. – Голодная? – спросил Клаус.

– Если честно, да. За день только бургер съела.

– Сухомятка вредна. Ты знала об этом?

Бетти скорчила неопределенную мину. Все сейчас питались так, на ходу: кто хот-догами, кто пиццей перебивался, кто теми же бургерами. Слопал за десять минут и опять за дело.

– Сейчас я накормлю тебя супом. Очень вкусным.

– Ты про айнтопф? – на всякий случай поинтересовалась Бетти. Этот традиционный немецкий суп казался ей слишком жирным и густым.

– Щами.

– Чем? – переспросила она.

– С русской кухней знакома?

– Слышала про… – Бетти задумалась на секунду. – ХАЛАДЭС?

– Холодец, – поправил ее дед.

– Говорят, жуткая гадость.

– Кто так говорит, просто не ел его с хреном и черным хлебом, да под водочку. Я включил плиту, буду тебе ЩИ греть. А пока они подходят, пластинку сменю. – И дед зашагал к лестнице наверх.

У Клауса была легкая походка для его возраста. Казалось, он чувствует себя лучше, чем выглядит. Посмотришь – дряхлый дед, весь сморщенный, из оттопыренных ушей седые волосы торчат. А движения энергичные, мимика живая, голос чистый, без хрипа или покашливания.

Через пару минут дед спустился под новую песню. Ее тоже исполняла женщина, но совсем другая: не томная и хриплая, с сигаретой в зубах, а задорная, простая. Голос звенит, и поет артистка по-русски.

– Кто это? – спросила Бетти.

– Это Лидия Русланова, – ответил дед. – Сталин ее в лагерь сослал.

Она знала, о чем он. Слышала и о советском диктаторе, и о лагере, куда отправлялись неугодные. Певица с пронзительным голосом, Лидия, попала в немилость Сталину (или не она, а ее муж), за что была наказана ссылкой.

– Хочешь выпить? – спросил вдруг дед.

– Нет, спасибо.

– Чуть-чуть? Под суп.

– Ладно, давай.

Бетти думала, он достанет водку. Вся обстановка к этому располагала: русские песни, еда. Но он подал киршвассер. Эта крепкая, густая, сладкая настойка крайне редко употреблялась немцами нового поколения. «Столичную» они и то чаще пили. Но предпочитали пиво.

– Когда-то давно, – начал дед, разлив настойку по стопкам, – я напился этой дряни. До ПОРОСЯЧЬЕГО ВИЗГА.

– До чего? – переспросила Бетти. Слова были ей незнакомы.

– Это по-русски, – ответил ей Клаус и изобразил свинью, которая визжит. – Понимаешь? – Она кивнула. – Мне было лет двенадцать-тринадцать, точно не помню. Девочка, в которую я был влюблен, стянула бутылку у родителей, и мы распили ее. Потом спали на лавках. – Он указал за окно.

– Ты тут жил в детстве? – удивилась Бетти.

– Не я. Она.

– И как ее звали?

– Либе. – Дед поднял стопку и, чокнувшись со внучкой, выпил настойку. А потом направился к плите, чтобы снять с нее закипевший суп. – Она любовь всей моей жизни.

– Не бабушка?

– Маргарет была хорошей женщиной. Я уважал ее, но чувств не было. Как и у тебя к твоему…

– Которому моему? – решила уточнить Бетти.

– Мать твоя говорила, что ты живешь с каким-то английским снобом. И очень расстраивалась из-за того, что вы расстались.

– Я любила Дэвида, – не согласилась со стариком Бетти. – И того, с кем встречалась до него.

Дед хмыкнул и качнул головой.

– Нет, я не вру. Любила и того, и другого.

– Девочка моя, когда любишь, не расстаешься. – Клаус похлопал ее по плечу и поставил перед внучкой тарелку супа. На вид он ей не понравился, особенно плавающий на поверхности укроп. – И этому не мешают никакие обстоятельства. Вообще!

– Но ты же со своей Либе расстался?

– Нет, она со мной. Даже если ее нет рядом.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ее зовут ЛЮБОВЬ.

– Как? – Очень голодная Бетти окунула ложку в ЩИ, поднесла ее ко рту, понюхала. Вроде непротивно. Овощи, мясо. Если бы не растреклятый укроп…

– Либе это по-русски Любовь. Так вот, она всегда со мной. И не только тут. – Дед хлопнул себя по груди, там, где сердце. – Она во всем…

– Ты о супе? О музыке? – Ни то, ни другое Бетти не понравилось.