Читать книгу Там, где цветет полынь - Олли Вингет - Страница 7

Они стояли у приземистого здания, похожего на школьную пристройку, в которой прячется от любопытствующих глаз раздолбанный спортзал. Уля рассматривала потемневшие от времени бурые стены, подслеповатые квадратные окошки, складывавшиеся, как тетрис, в высокие рамы от пола до плоской крыши.

Когда-то давно, в годы их жизни до Алексея, мама водила ее в точно такую же школу. Не лицей, не гимназия, не еще какое-то новомодное слово, что делало бы ребятню умнее в глазах любящих родителей, готовых отдавать добрую часть зарплаты на классные нужды. Просто школа. Покрытые краской парты, гулкие коридоры в панцире кафеля, пропахшая компотом столовка и спортивный зал.

Он казался Уле местом пыток. Потная раздевалка, темный коридорчик и наконец расчерченное под баскетбольную площадку помещение с дощатым полом и эхом, множащим удары маленьких ладошек по мячу.

Теперь это было далеко. Память умело стирает ненужности, оставляя лишь отзвуки того, что полнило тебя когда-то. Прячет былое в самые дальние уголки, чтобы однажды вытащить на свет: мол, на, смотри, вспоминай! И Уля вспоминала, как мама ждала ее, сидя на низкой лавочке в фойе. Как освещала ее уставшее лицо улыбка, когда Ульяна выбегала из дверей, на ходу застегивая белую кофточку. Все девять пуговок-жемчужинок – отчего-то они запомнились особенно четко. Матовый блеск крашеной пластмассы, тихий скрип о ткань, страх, как бы не оторвались, не потерялись на полутемной лестнице, где потом такие найдешь?

Уля тяжело сглотнула, прогоняя воспоминания. Не время. Не место. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

По дороге, раскинувшейся перед бурым зданием, с громким шумом неслись машины. Они гудели друг другу, мигали огнями, фыркали, тормозили и улетали вперед. Никому не было дела до двух темных фигурок на обочине. Уля вдохнула влажный воздух, пропитанный дорожной пылью, и обернулась на Рэма.

Тот стоял чуть в стороне, прижимая к уху телефон. Последние десять минут парень пытался дозвониться кому-то, кто никак не желал отвечать. Длинные протяжные гудки раздражали Рэма, и он, дергая плечом, шагал вдоль стены, но попыток дозвониться не оставлял.

Где они и почему здесь оказались, Уля не знала. Как только согласие сорвалось с губ, Рэм потащил ее прочь из дому так поспешно, что она успела только схватить куртку и натянуть на босые ноги ботинки. Теперь ногам было холодно и мокро. Но Рэма ее проблемы не волновали. На все вопросы он отвечал равнодушным молчанием, снова и снова пожимая плечами, будто у него нервный тик.

– Может, придем в следующий раз? – робко предложила Уля, когда Рэм в очередной раз прошел мимо, со злостью давя на кнопки телефона.

Тот бросил на нее раздраженный взгляд и открыл было рот, чтобы ответить, но гудки сменились громким щелчком соединения. Уля напрягла слух, пытаясь разобрать слова, но Рэм уже нажал на отбой.

– Пойдем, нас ждут, – сказал он. Сунул мобильник в карман и направился вдоль стены.

Уля успела заметить, как он украдкой вытер ладонь о штанину, – брезгливо и воровато, будто опасаясь, что кто-то заметит, но не в силах совладать с отвращением.

Они долго шли по узкому тротуару, почти прикасаясь локтями к бурым кирпичам. Здание казалось таким бесконечным, что пройди вдоль него, не останавливаясь, и рано или поздно вернешься туда, откуда начинал свой путь, обогнув всю Землю. Если бы не грязно-красный цвет, Уля решила бы, что перед ней нескончаемая гладь серой стены из сна.

При мысли о ней голова мерзко закружилась. Белесый туман, как живой, встал перед глазами, заставив тело содрогнуться от ужаса. Уля помотала головой и ускорила шаг. Рэм как раз поджидал ее, стоя у темной арки, которая делила здание пополам. Мутные квадратики окон проводили их взглядами, когда они нырнули в пыльную темноту двора, захламленного мешками и бетонными плитами. Земля была перерыта, где-то в отдалении мерно шумела строительная техника. Под ногами пружинили темные от сырости доски настила.

Рэм уверенно шагал в самую глубь двора, огибая мусор, Уля послушно семенила следом, стараясь не оступиться. Под ложечкой предательски ныло. Дурнота медленно поднималась к горлу, дожидаясь, пока Ульяна дойдет до черной тяжелой двери, у которой замер Рэм, и уже тогда наполнить рот горечью.

На крыльце, сразу под неуместной в этой пыли и серости вывеской «Сакура в цвету», стоял высокий мужчина – тощий, почти прозрачный, с редкими волосиками, зачесанными назад. Грубый фартук доходил ему до колен, а длинные завязочки опоясывали тело дважды, прежде чем завернуться в узел на уровне пупка.

Мужчина курил, глядя куда-то в сторону, и даже не дернулся, когда Рэм легко взобрался по ступеням и застыл напротив. Уля осталась стоять внизу. Она с трудом шевелила пальцами, которых почти уже не чувствовала. Ноги окончательно промерзли. Низкое небо в любую секунду было готово пролиться нудным осенним дождем из тех, что могут тянуться часы, а может, дни, а может, и всю жизнь – никчемную, пустую, человеческую.

Сохраняя молчание, Рэм достал из-за пазухи сигарету и зажал ее между зубами. Мужчина не глядя вынул из кармана фартука зажигалку, чиркнул по колесику стертой подушечкой пальца и протянул затеплившийся огонек. Они одновременно затянулись, продолжая смотреть каждый в свою сторону.

Мурашки медленно пробежали вдоль позвоночника, и Уля заставила себя отвести взгляд от их сгорбленных равнодушных фигур. Было что-то неправильное, противоестественное в этой тишине – нагнетающейся, плотной, – в их равнодушных движениях и дыме от тлеющих сигарет, уносящемся в осеннее небо.

– Ну, пойдем, – так же отсутствующе повторил Рэм, туша сигарету о железные перила, и шагнул через порог.

Мужчина посторонился, пропуская Ульяну, которая послушно, как одурманенная, начала подниматься по ступеням. Поравнявшись с ним, она мельком на него посмотрела и в ту же секунду поняла, что в незнакомце было так знакомо и так странно. Он прятал взгляд, старательно и упорно смотрел в сторону, делая это умело, как слепцы с рождения. Так, как пыталась не смотреть на прохожих сама Ульяна. Куда лучше, чем получалось у нее.

«Меченый», – вдруг поняла она, и сердце забилось в груди, желая вырваться наружу, упасть в большие изможденные руки незнакомца, оказавшегося ей ближе и понятнее собственной матери.

– Меня Уля зовут, – только и сумела выдавить она, застыв перед мужчиной.

Тот помолчал, рассматривая заостренные носки ботинок, и, когда она уже почти собралась с силами, чтобы шагнуть в пыльную тьму, чуть слышно проговорил:

– Анатолий.

Уля кивнула и сделала шаг, дверь за ее спиной, надсадно скрипнув, захлопнулась. Пути назад больше не было. Впереди слабо мерцал свет. Ульяна постояла немного и пошла на него, чувствуя себя самым глупым из всех мотыльков, поступающих точно так же.

Почти вслепую Ульяна осторожно шагала по коридору, выставив вперед руки. Воздух пах отсыревшей побелкой и чем-то еще острым, знакомым. Так было в больнице, когда Уля врастала в пластмассовое сиденье стула приемного покоя. Так пах весь тот бесконечный день, проведенный в ускользающей надежде, что вышедший покачать головой врач ошибся и Никитка жив, поломан, ушиблен, изранен, но жив. Въедливый дух моющих средств и обеззараживающей жидкости, лекарств, боли и тоскливой безнадежности.

Уля стиснула зубы, заставляя себя идти и не останавливаться, пока руки не нащупали впереди гладкую дверь. Она было занесла кулак, чтобы постучать, но сама себя одернула. До приличий ли теперь? И просто потянула круглую ручку. Дверь бесшумно распахнулась, в пыльный мрак коридора хлынул поток яркого света.

Ульяна перешагнула порог, прикрывая глаза, которые тут же начали слезиться. Запах лекарств стал невыносимым. Оказалось, что в мире есть что-то еще, кроме полыни и аромата мужского парфюма, выворачивающее наизнанку ее нутро. Пока глаза привыкали, Уля старалась дышать через рот, чтобы не впускать в себя запах, а с ним и воспоминания.

Понемногу она сумела оглядеться. Небольшая комната безжалостно сияла белым. Кафельный пол и стены, большое откидное кресло, похожее на те, что стоят в зубных кабинетах, пара стульчиков поменьше да небольшой столик, накрытый белой простыней, – на все это были направлены четыре лампы, подвешенные под потолком, которые и обрушивали вниз поток нестерпимого холодного сияния.

Именно так представляла себе Уля палату сумасшедшего доктора, готовящегося сделать лоботомию очередному несчастному, потерявшему рассудок. Когда-то она даже смотрела об этом фильм, и тот морозил ее приятным, надуманным страхом. Но теперь, оказавшись в паре шагов от кресла с широкими ремнями, будто предназначенными для усмирения буйнопомешанных, страх в ней стал совсем иным. Он медленно наполнил тело, превращая его в мягкое желе, которое не поддерживала ни единая косточка.

Надо было бежать. Прямо сейчас, не мешкая, развернуться, пронестись по короткому коридору, оттолкнуть с пути Анатолия, замершего под дурацкой вывеской, и не останавливаться, пока рядом не окажется утренняя московская толпа. Уля слабо дернулась, но ноги ее не слушались.

Кто-то сыграл с ней злую шутку. Кто-то высмотрел в толпе, как она провожала тоскливым взглядом кричащего не своим голосом парня, которого волокли санитары. Кто-то провел социальный эксперимент, задурив и без того больную голову россказнями о смерти и желаниях. А она повелась, как дура. Как безумная бабка. Как настоящая сумасшедшая, потерявшая последние крохи рассудка. Все так и было. Безо всяких «как».

Уле стало смешно. Смех почти вырвался из скорченного в ужасе рта, когда у самой стены кто-то пошевелился. Прислонившись к кафелю спиной, там стоял Рэм. Яркий свет резкими мазками рисовал складку у тонких губ, мешки под глазами, острую морщинку между бровей. Так парень казался старше и грубее. Всей своей напряженной фигурой он старался вжаться в белую стену, держась подальше от кресла, которое отделяло его от замершей у порога Ули.

Если секунду назад ей казалось, что Рэм – один из обманувших ее санитаров, что он в любой момент может войти в дверь, облаченный в белое, чтобы вкрадчиво, но цепко подхватить ее локоть и потащить на прием к лечащему врачу по знакомой фамилии Гусов, то теперь она поняла, что они в одной лодке. Пусть это и приемный покой психушки, но Рэм здесь – постоянный пациент, погибающий от вязкого страха так же, как она сама.

Дверь за спиной Ули бесшумно отворилась. Стоявший у стены парень дернулся, поднял голову, бросил короткий взгляд куда-то за ее спину и еще сильнее вжался в кафель, будто надеясь пройти сквозь него и вывалиться с другой стороны.

Тяжелая поступь, пахнувшая из коридора сырость и знакомая травяная горечь заставили Улю зажмуриться, но судорога, скрутившая внутренности, почти сразу ослабила хватку. Видимо, ко всему в этом мире можно привыкнуть. Даже к мертвецкой горечи полыни.

– Ну, здравствуйте, детки, – прохрипел знакомый голос. – Не скучаете тут?

Гус обогнул застывшую Улю, отечески потрепав ее по плечу. Сегодня на нем не было вонючих обносков. Добротная кожаная куртка, удобные ботинки и мешковатые, но чистые брюки сделали из вокзального бездомного вполне себе приятного пожилого мужчину. Гус расчесал бороду, и теперь она мягким полукругом обрамляла его лицо. И лишь глаза цвета пыльной травы смотрели знакомо, пронизывающе.

Старик обстоятельно обошел комнату по кругу, похлопал ладонью по высокому креслу. Чуть шевеля губами, направился к одному из небольших стульчиков, снял с себя куртку, размотал тонкий вязаный шарф и аккуратно повесил все это на спинку. И только потом наконец сел, сложив руки на коленях.

– Ну что, Роман, мальчик мой, рассказал ли ты даме об условиях нашей маленькой забавы? – спросил он, прожигая Рэма взглядом, под которым тот съежился еще сильней.

– Да, он рассказал мне… – начала Уля, но Гус оборвал ее властным взмахом руки.

Коротко подстриженные чистые ногти блеснули в электрическом свете. И от их ухоженной гладкости Ульяне стало легче дышать. Это делало жуткий сон о стене чуть менее реальным.

– Я задал вопрос. Отвечай. – Старик не повысил голос, но металл, появившийся в нем, говорил сам за себя.

– Я сделал, как вы велели, – выдавил Рэм, опуская голову еще ниже. Его заметно трясло.

Мертвенная бледность заливала смуглое лицо, обостряя черты. Такими становятся покойники, пролежавшие всю ночь в стенах своей квартиры – обмытые, обряженные в самый лучший костюм, уложенные на мягкую подушку гроба.

Старик внушал Уле животный страх, но даже она держалась лучше почти терявшего сознание парня, который из последних сил прижимался спиной к кафелю. Между ним и Гусом, продолжавшим сверкать тяжелым взглядом из-под кустистых седых бровей, звенела тишина.

Наконец, когда Рэм начал медленно сползать по стене, старик хлопнул ладонью по колену и коротко засмеялся.

– Вот и умничка, вот и молодец, – сказал он, растягивая губы в улыбке, но глаза оставались двумя сверлами, безжалостными и обжигающе холодными. – Ты пока иди, подыши. Что-то неважно выглядишь, честно говоря. – Гус снова хохотнул. – А после зайдешь, поглядим, что можно сделать.

Рэм судорожно кивнул, утер со лба пот и на неверных ногах пошел к двери, огибая старика по самой широкой дуге. На одно короткое мгновение он встретился с Улей глазами, и та прочла в них глухую, сосущую тоску. Словно в его жизни никогда не бывало ничего хорошего, и все, что имел он в памяти светлого, стерлось за ту минуту, которую Гус впечатывал его в белоснежный кафель.

Рэм чуть заметно кивнул, прикоснувшись к плечу Ульяны своим, но не остановился. Когда за ним захлопнулась дверь, в комнате стало еще холоднее. Безжалостно яркий свет не давал ни единого шанса укрыться, запах лекарств мешался с полынью, которую источал сидевший напротив Ули старик.

– Итак, деточка, ты в игре? – лениво проговорил Гус, разваливаясь на слишком маленьком для его тела стульчике. – Честно говоря, я не удивлен. Есть в тебе что-то эдакое… Отчаяние, наверное. Оно делает людей по-настоящему бесстрашными. Толкает на неожиданные поступки. Меняет жесты, взгляд, даже запах… – Он шумно вдохнул через широкие ноздри. – Знаешь ли ты, как пахнет испуганный человек? Горьким потом, влажной кожей, слезами, слюной, смертью… и полынью, конечно, полынью. Правда, этого он сам не чует. Зато чуем мы. Так, козочка моя? Не молчи. Скажи что-нибудь дедушке.

– Почему вы не называете меня по имени? – выпалила Уля, не думая о том, что произносят ее онемевшие губы.

Гус замер, моргнул и разразился оглушительным хохотом.

– Молодец! Уела старика. – Он обтер ладонью глаза и пригладил бороду. – Мы пока недостаточно знакомы, милая. Я старый человек и, как все старики, придерживаюсь правил. Но не волнуйся, очень скоро мы познакомимся поближе.

Его острый взгляд впился в Ульяну, заставив сделать робкий шаг вперед. Так бандерлоги из старого мультика покорно шагали к мудрой безжалостной змее. Предчувствуя, что ждет их, но не находя в своих жалких тельцах сил сопротивляться.

Когда длинные, мертвецки холодные пальцы старика схватили Улю за подбородок, ее чуть не вывернуло. Тяжело сглотнув набежавшую горечь, она уставилась выше его плеча, отчаянно стараясь не расплакаться.

– Нет, так дело не пойдет, – разочарованно протянул Гус, покачивая сжатой ладонью и заставляя Ульяну повторять за ним это странное ритмичное движение. – Посмотри мне в глаза, девочка, и скажи: ты в игре?

Язык заморозило, губы сжались, плотно прикрывая собой зубы. Но ответ уже рвался из самого нутра, он пульсировал в горле, через которое решило выскочить сердце. Короткое слово в две простые буквы. Один слог, который не проглотить. Согласие, которое нужно выговорить, чтобы скрепить сделку со стоявшим напротив безумным стариком, чей полынный взгляд прожигал ее насквозь.

Гус надавил чуть сильнее.

На нежной коже Ули вспыхнули следы его пальцев, она замычала, пытаясь вырваться, но старик был неумолим.

– Ты задерживаешь меня, а я не люблю тратить время понапрасну. Скажи это. Ты в игре? Или беги что есть мочи, прямо сейчас. Я дам тебе фору, – прошептал он, притягивая ее так близко, чтобы горькое дыхание щекотало щеку.

Волна отвращения накрыла Улю стремительно и внезапно. Она рванулась еще раз, но силы были неравны. И тогда она сдалась. Провести еще одну секунду в цепкой хватке Гуса было страшнее, чем согласиться сыграть роль в его странной забаве.

– Да, – прохрипела она сквозь сжатые зубы.

Старик тут же ее отпустил. В комнате потеплело, а полынь, уже наполнившая своей горечью все вокруг, сменилась терпимой вонью медикаментов.

– Вот и молодец, Ульяна. – Улыбка, больше похожая на оскал, делала лицо Гуса древней маской злого божка. – Теперь я могу тебя так называть.

И пока он расслабленно усаживался на низкий стульчик, Ульяна пятилась, не в силах издать ни единого звука. В гулко звеневшей голове не осталось мыслей, слов тоже не было – все забрал в себя один маленький слог, произнеся который, Уля перешагнула все еще неизвестную для себя черту.

Гус достал из кармана куртки небольшую телефонную коробочку, подслеповато сощурил глаза и набрал комбинацию цифр. Не дожидаясь ответа, спустя один бесконечно долгий гудок, он нажал отбой и только после этого посмотрел на прижавшуюся спиной к кафелю Ульяну.

– Сейчас придет Толя, и мы скрепим все, как полагается, – зачем-то начал объяснять старик. – А пока давай повторим правила. Вдруг этот шельмец чего напутал, а? – И подмигнул ей, насмешливо приподняв седую бровь.

Стремительность смены масок испугала Ульяну еще сильнее. Она жалобно огляделась, но комната продолжала слепить ярким светом и равнодушной белизной.

– Тебе нужно исполнение желания, так? – продолжил Гус. – А мне – три подарочка. Потешь старика, принеси, что он просит. И будет у тебя все, что захочется.

– Кроме воскрешения, – чуть слышно выговорила Уля.

– Это было бы очень неуместно, знаешь ли, – совершенно серьезно ответил старик. – Все просто: у тебя целый месяц. Лунный, разумеется.

– А если я не успею?

– Ну, милая, плохой у тебя настрой! Не боевой. – Гус развел руками. – Не успеешь – твоя вина. Будешь мне служить. Но зачем сейчас о плохом?

– Что значит «служить»? – Голос красноречиво дрогнул.

– Не беспокойся, страховать неудачников, знающих, что они неудачники, я тебя не заставлю. И то хлеб.

Уля уже не удивлялась. Ни осведомленности, ни насмешливому тону, ни тому, как легко было соглашаться со стариком. Страшно до нервной икоты, но легко. Тело устало бороться, сердце лениво стучало. Ульяне хотелось спать. Забраться под одеяло как есть, в одежде и грязных ботинках, и не открывать глаза целый месяц. Целый лунный месяц.

«Так и будет. Только выиграй. И все закончится. И ты отдохнешь», – твердила она, уговаривая саму себя, но ноги продолжали трястись.

Тишина затягивалась, Гус продолжал сидеть на стульчике, потирая ладонями колени, а Уля прижималась к холодному кафелю, сама не замечая, как похожа сейчас на Рэма, стоявшего точно так же, с тем же выражением смертельной усталости и страха на лице.

Дверь открылась бесшумно. В проеме появилась долговязая фигура Анатолия. Переступая через порог, мужчина слегка нагнулся – то ли чтобы не задеть лысеющей макушкой потолок, то ли приветствуя старика.

– Ну здравствуй, дорогой! – сказал Гус, улыбаясь.

Судорога, пробежавшая по лицу Анатолия в ответ, не укрылась от Ули. Мужчина боялся. Как и Рэм, как и она сама. Ему тоже смертельно хотелось оказаться где угодно, только не здесь, под ослепляющими лампами белой холодной комнаты. Но он все равно шел навстречу Гусу – покорный, сгорбленный, нескладный.

– Я тебе работенку привел, ну-ка, погляди. Ульяна! – Старик проворно вскочил, подтолкнул Улю вперед, приглашая Анатолия разглядеть ее получше. – Хороша девка, а? Ну, давай. Начинай. А я погляжу.

Глупая, несуразная в своей отвратительности мысль пришла Уле в голову, пока она смотрела на замершего перед ней мужчину в фартуке. Что, если он сейчас накинется на нее? Начнет раздевать или раздеваться сам? Что вообще могут сделать с ней эти странные люди – все, как один, сумасшедшие, все, как один, мужчины?

Прочитав внезапную догадку на ее застывшем лице, Гус презрительно хмыкнул.

– Нет, милая, Толя не по той специальности, что ты себе возомнила. И уж точно я не стал бы на это смотреть. – Он брезгливо поморщился. – Присаживайся в кресло, девочка, а одежду оставь при себе. Я не увижу под ней ничего нового… или приятного глазу.

Жар мигом проступил на щеках. Уля послушно кивнула и опустилась на мягкое сиденье, пока Анатолий отошел к стене и сгорбился над прикрытым простыней столиком. Раздался металлический лязг, потом скрежет ножек по кафелю.

Низко склонив голову, Толя тащил за собой трехногий столик, на котором стояла бутылка с мутной жидкостью, пара склянок поменьше и знакомая Уле машинка с иглой на конце.

Заканчивая школу, Ульяна решила, что это событие достойно быть увековеченным, да так, чтобы раз и навсегда. Грядущая взрослость пьянила голову, и они с Вилкой, хохочущие, обмирающие от страха и предвкушения, сбежали с последнего урока, чтобы сделать тату. Им было неважно, каким окажется рисунок: надпись, пчелка, кошачьи ушки или купола на всю спину. Главное – сделать это, не струсить, доказать, что тело, так сладко томящееся в школьной форме, принадлежит отныне только тебе самой – взрослой, имеющей право творить все, что заблагорассудится.

Они зашли в первый попавшийся на пути салон, там пахло дымом и чем-то запретным, манящим, кружащим голову. Пока за плотно прикрытой дверью мерно шумела машинка, девочки листали страницы каталога, высматривая тот самый символ, что станет первым знаком новой взрослой жизни.

Их выгнали на улицу спустя пятнадцать минут – как только длинноногая девушка с ресепшена поинтересовалась, сколько лет юным посетительницам. Конечно, по дороге домой Уля громко возмущалась, вторя раздосадованной Вилке, но в глубине души она испытывала облегчение. В жизни и так все было несладко – страх перед экзаменами, постоянные укоры мамы, плачущий карапуз-братишка… Не хватало только наспех сделанного тату.

Тогда они решили, что обязательно вернутся. Как только поступят и обретут желанное совершеннолетие. К осени идея забылась, вылетела из молодых шальных голов, как и все, заносимое туда попутным ветром тех беззаботных лет.

А теперь Уля с ужасом наблюдала за тем, как, продолжая прятать взгляд, горбиться и чуть слышно вздыхать, просовывает в перчатки свои грубые ладони Анатолий.

– Что… что вы делаете? – Голос дрожал. Уля загнанно обернулась на Гуса.

– О, ничего, что навредит тебе. Просто мы скрепим нашу игру, так всем будет интереснее, правда? Протяни ручку Толе и не дергайся, он этого не любит.

Анатолий, не произнося ни слова, сжал и разжал ладони, проверяя, ладно ли сели перчатки, потянулся к бутылке с мутной жидкостью и смочил в ней тампон. В воздухе повис острый запах дезинфекции, от которого в Уле мигом испарились последние силы. Она не могла бороться с сумасшедшим стариком, а испуганный мужчина напротив не был ее врагом, Уля понимала это со всей ясностью. Потому, когда Толя протянул ей раскрытую ладонь, она покорно вложила в нее свою.

Гус за спиной одобрительно хмыкнул.

Холодная влажная ткань ловко обтерла Улино запястье. Анатолий отложил в сторону тампон и взял тоненькую полупрозрачную бумагу, на которой вязью был нарисован знакомый травянистый орнамент. Такой же, что окольцовывал руку Рэма, стремящегося спрятать его под рукавом.

Уля в последний раз дернулась – слабо, почти незаметно – и обмякла. Когда калька внахлест легла на ее влажную кожу, она зажмурилась. Легкими, но уверенными движениями Анатолий прижал бумагу, аккуратно, почти нежно проводя подушечкой пальца по каждому листику, который покорно отпечатывался на запястье.

Пока он возился с машинкой, Уля продолжала сидеть, закрыв глаза и вжимаясь в спинку кресла. Она тяжело дышала, пытаясь успокоить пульс, бешено стучавший в висках. Несмотря на сомкнутые веки, Ульяна чувствовала, как внимательно следит Гус за каждым ее всхлипывающим вздохом, за каждым приступом дрожи, пробегавшим по телу. Злость кипела, мешаясь в небывалый бурлящий коктейль со страхом. Потому Уля заставила себя расслабить напряженную спину, глубоко вдохнула, успокаиваясь, и почти не испугалась, когда осторожные руки Толи смазали ее запястье чем-то жирным и вязким.

– Чтобы лучше скользило, – шепнул он и принялся за работу.

Время застыло. Боль, мигом пронзившая руку до самой кости, то отступала, становясь почти неощутимой, то вновь набегала подобно бешеному прибою. Машинка надсадно гудела, соприкасаясь с кожей и прокалывая ее, и Уле казалось, что кто-то режет запястье тонким скальпелем, по одному и тому же месту много раз, углубляя рану, не давая ей затянуться.

Толя осторожно промокал кожу мягкой тканью – это Уля чувствовала, как и его напряженное дыхание над собой. Глаза она так и не открыла. Чуть закусив губу, чтобы гадкий старик не услышал ни единого стона, Уля оперлась макушкой на спинку кресла и старалась расслабиться, вдыхая воздух, выдыхая боль.

Получалось плохо. Минуты оборачивались часами, Ульяне казалось, что она сидит в этом кресле не один день, что осень давно сменилась зимой, а зима – летом. Что эта боль всегда была с ней и будет тоже всегда. Что в этом-то и есть забава Гуса. Игра, которую она проиграла, не успев начать.

Но Толя, последний раз промокнув запястье тряпочкой, что-то проговорил, поворачиваясь к старику, и выключил машинку. Тишина, пришедшая на смену мерному гулу, в мгновение заставила Улю открыть глаза. Она даже успела забыть, как безжалостно светили лампы, как ослепительно белели стены комнаты. Щурясь, она посмотрела в ту сторону, где должен был сидеть Анатолий, но тот уже тащил к стене трехногий столик, а рядом возник Гус – добродушный, отечески улыбавшийся, словно был ее любимым дедушкой.

– Красота, правда? – Он наклонился поближе. – Есть в этом что-то верное, на мой взгляд, – нести на себе метку того, что давно отметило тебя своим.

Уля медленно перевела взгляд на запястье. Кожа неумолимо опухала, воспаляясь. На ней затейливой вязью красовались тоненькие веточки полыни.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил Гус, расценив ее молчание как согласие.

Ульяна прислушалась к себе. Руку саднило, в ушах еще шумел визг машинки, а желудок вело от дурноты, но в целом ей было не так уж и больно.

– Ничего.

Старик улыбнулся еще шире, оголяя ровный ряд белоснежных зубов. Уля точно помнила, что во время их предыдущей встречи – на мосту – рот бездомного был похож на гнилой покосившийся частокол.

– Вот и славно, – сказал Гус, протягивая ладонь. – Но придется еще немного потерпеть. Последний штрих, так сказать, чтобы наша игра и правда началась…

Ульяна не успела дернуться, вскрикнуть, отскочить в сторону, свалиться с кресла прямо на холодный кафель. Она даже испугаться как следует не успела. Разморенная пережитым страхом, успокоенная мыслью, что самое страшное позади, она не шелохнулась, когда тяжелая ладонь Гуса легла на ее запястье и обхватила его. Под длинными стариковскими ногтями снова была жирная черная грязь.

Мысль об этом была последней, промелькнувшей в сознании Ули, а дальше пришла боль. Ослепительно белая, как кафель в комнате, прожигавшая насквозь кожу, мясо и кости. Боль, что, родившись в запястье, стремительно заполнила все естество Ульяны, покорила ее собой. Первородная, всеобъемлющая, истинная, не похожая ни на что, не являющаяся ничем.

Сознание покинуло Улю раньше боли. И томительные мгновения обморочной темноты еще долго мерцали безжалостным светом белоснежного кафеля.