Читать книгу Душечка - Омар Махсотович Гаряев - Страница 3

Итак, мой дорогой читатель, надеюсь, я тебя не утомил неважным началом дня для нашего главного героя? Нет? Тогда слушай.

Приехав на службу, Иван Ильич первым делом осведомился у секретаря, нет ли срочных дел к нему. Поскольку таковых не нашлось, он запросил прессу. «Ведомости» он просматривал первым делом, ибо обязан был быть в курсе всех последних событий города. Вот и на этот раз, секретарь принёс ему стопку свежих газет, пахших типографской краской. Наверху лежали «Губернские Ведомости», затем «Московские Ведомости»*, которые он любил читать особо из-за пикантных подробностей скандалов, время от времени сотрясающих московское дворянское общество. «Столичную Жизнь» он просматривал последней, ибо она была наискучнейшей газетой, где разве что уголовная хроника оживляла страницы. Закончив с прессой, он принимал доклад полицмейстера* о наиболее значительных происшествиях за прошедшие сутки и выпроводив его, начинал писать служебную записку в Департамент юстиции канцелярии Его Величества о происшествиях за минувшие сутки. Затем он открывал пюпитр, доставал сургуч, разогревал его и запечатывал конверт с письмом, прикладывая особую печать с двуглавым орлом в центре и надписью «Канцелярия Его Превосходительства» по кругу. По звонку приходил секретарь приёмной, и Илья Ильич отдавал ему письмо для доставки курьерской службой. Выполнив таким образом должностные обязанности по отношению к высокому начальству, он смотрел на часы и отправлялся в дом, который находился поблизости. Там располагался буфет, но не обычный, который торговал булками и слойками где-нибудь в людном месте, а нечто вроде закрытой закусочной для служащих высокого звена. У двери заведения стоял приказчик и пропускал только тех, кого хорошо знал в лицо. Там можно было отведать чаю, и разную выпечку по утрам, а в обед подавали разносолы, которые были ничем не хуже рестораций. Вот и на этот раз Иван Ильич зашёл в заведение, ответив на учтивое приветствие приказчика, заказал чаю, пару любимых ватрушек и слойку со смородиновой начинкой. Всего он пробыл там около двадцати минут и, расплатившись с буфетчиком, вернулся на службу. Когда часы показывали десять часов, у него наступал приём посетителей, который продолжался до обеда.

На этот раз первой вошла дама средних лет, урождённая Григорьева Тамара Павловна, ходатайствующая об открытии приюта для бездомных собак, коих развелось великое множество.

– Понимаете, я хочу сказать, что животные – это наши браться меньшие и по тому, как мы относимся к ним, Бог вправе судить о нас и нашем благочестии. Я могла бы возглавить приют за скромное возмещенье; не подумайте только, что я пекусь за себя, чтобы устроиться потеплее, вовсе нет, я – вдова и получаю пенсию по потере кормильца, но я – христианка и не могу смотреть, как мучаются эти бедные твари – городские собаки и кошки, об устроительстве последних даже не смею говорить. Они болеют, страдают от голода и холода зимой и претерпевают всяческие лишения, так неужели в казне не найдётся пары сотен рублей в год, чтобы дать им угол и пропитание?

– Милейшая, вы затронули больную тему не только для нашего города. Сие твари нуждаются в опеке. Я подумаю, что можно сделать. К сожалению, бюджет города узковат, но не всё так печально, есть благотворительные фонды…, – затем помолчав и проникшись к переживаниям этой женщины, сказал:

– Вы приходите через две, нет через три недели, я дам вам ответ.

– Благодарю вас, господин градоначальник! Бог с вами, я буду верить, ибо сила его в нас пребывает! Посетительница поклонилась и вышла.

Следующим посетителем был мужчина средних лет, представившийся как мещанин* Панкратов Феофан. Сняв картуз, он поклонился и слегка волнуясь, начал:

– Ваше Превосходительство, я… словом по делу. У меня сын в армии. Третий год служит. Пишет, что нет больше сил терпеть побоев и зуботычин и просит меня, отца своего, избавить от этих мучений. Служит он в гренадёрском полку денщиком у одного офицера по фамилии Мавлютов. Придирается тот к нему, за всё цепляется, продыха не даёт, то сапоги не так вычищены, то бельё плохо поглажено, то здесь не то, и это не то и чуть что, сразу в морду бьёт. По первой огрызнулся мой Пашка на него, так он его отпороть велел словно скотину, трое суток лежал в лазарете. Просит меня ходатайствовать о переводе в другое место, потому как сам не может пожаловаться.

Иван Ильич, сам служивший рядовым и будучи хорошо осведомлён о нравах, царивших в русской армии, ответил:

– Хорошо. Я сделаю запрос в его часть. У вас письмо его с собой?

– Да.

– Дайте мне его.

– Вот пожалуйте.

– Так… адрес есть. Я сделаю запрос командиру части и возьму это дело лично на контроль. О дальнейшем ходе дела вы получите письмо из канцелярии. Можете быть свободны.

– Благодарствую, Ваше Превосходительство, век помнить буду!

Мужчина отвесил поклон и вышел.

Следующим посетителем был мужичонка в поношенном армяке*, с бородой и обветренным лицом, покрытым сетью мелких морщин. Он поклонился при входе, держа в руках грешневик*, затем, прежде чем сесть потоптался, поклонился и сел.

– Слушаю вас.

– Я, так сказать по надобности пришёл, Иван Ильич.

Бургомистр удивлённо посмотрел на посетителя, так как по имени – отчеству его звали только в не служебной обстановке.

Стремясь рассеять удивление градоначальника, проситель пояснил:

– Я знавал вашего отца, Илья Степановича. Много лет работал у него ещё с мальчишечьих пор. Да. Царство ему Небесное! Хороший был человек. А теперь вот кучером работаю у одного помещика. Может, слышали, Абрикосов фамилия?

– Как же, слыхал, фамилия известная.

– Ну так водь. Помещик энтот оказался лютым бабником. Жена у него есть, да две дочери. Всё чин чинарём. Но на поверку оказалось, что портит он девок своих, кто в услужение попадаютъ. Супруга его ничего не знает, и он им всё велел никому не жаловаться, иначе говорит «выброшу из дома, как щенят сучьих», – так дословно слова передаю его. Те плачут, а он пользуется положеньем их. Тябает то одну, то другую. А девоньки все молоденькие, все как на подбор, с шестнадцати лет из деревни в свой городской дом привёл. Одна плачет в сенях, так я и узнал. А дома в деревне сами знаете чего. Родители рады не будютъ. В их понимании дочь в достатке живёт, работа не в поле, подай – принеси и только. Помой и вытри. Как быть то, Иван Ильич? Знаю вас, наслышан, великодушный человек, в обиду не дадите.

Его Превосходительство откинулся на спинку стула, вздохнул и сказал следующее:

– Ты… как тебя величать?

– Фома.

– Ты Фома ступай назад и скажи девонькам, чтоб молчали, язык за зубами держали и терпели. Такова их доля, раз попали в полон, словно птицы в клетку. Я подумаю, что можно сделать. Дело деликатное, знаешь. Я подумаю. Ступай. И больше не приходи. А в деревне им и правда, делать нечего. Про меня им ничего не говори. Между нами пусть останется дело это. Жаловаться некому. Ни прокурору, никому. Никто за них не вступится. – Затем вздохнул, посмотрел на часы, выпрямился. – А я что-нибудь придумаю. Иди. Ступай.

Мужичок встал, отвесил поклон и вышел.

Часы показывали без пятнадцати одиннадцать, Иван Ильич встал из-за стола, потянулся и подошёл к окну.

За окном стояло лето, одно из череды похожих. «Пройдёт июль, а там август и осень недолго», – подумал он. Его размышления прервал стук в дверь. Затем дверь отворилась.

– Ваше Превосходительство, можно ли?

– Да, проходите!

Обернувшись, Иван Ильич увидел вошедшую даму, хорошо одетую и в шляпе.

– Присаживайтесь, – сам он сел напротив. – Что вас привело ко мне в столь ранний час? – позволил он себе пошутить, зная о привычке господских жён раньше обеда не выходить из дому и не принимать гостей.

– Ах, Ваше Превосходительство, если б вы знали, на что приходится идти нам, жёнам прославленных офицеров, убиенных на полях сражений ради Отчизны! Выслушайте же меня пожалуйста.

– Да, да, пожалуйте.

– Я, вдова известного в определённых кругах поручика Ледановского. Он служил в Семнадцатом Гвардейском полку, который участвовал в сражениях с Бонапартом.

– Кто, ваш муж?

– Нет, полк.

– Ах, простите, ну-те-с, продолжайте.

– Мой муж тогда был слишком молод, и мы были ещё не знакомы. Он служил на Кавказе близ Мариуполя.

– Позвольте, госпожа…

– Мадам Ледановская.

– Хорошо, мадам Ледановская. Позволю заметить, что Мариуполь – это не Кавказ. Ну да ладно, что с ним стряслось?

– С кем?

– С вашим мужем. Вы ведь за него пришли просить?

– Вовсе нет. Мой муж упокоился с Богом, Царство ему Небесное, во веки веков, аминь, – она перекрестилась, закатив глаза.

Я пришла просить за себя.

– Ах, вот как, простите, я вас внимательно слушаю.

– Мой муж был боевым офицером и награждён орденами… эти башибузуки снесли ему голову, – она всхлипнула и достала розовый шёлковый платок с эпиграммой в углу, вышитой красными нитками «О.А.»

– Ольга Александровна?

Вдова кивнула, вытерла слезинку и положила платок обратно в ридикуль*.

– Это он подарил?

Она отрицательно покачала головой, её лицо покраснело, и она снова достала платок. Справившись с чувствами, она продолжила.

– Меня вот какая нужда привела к вам. Моя мама, Евпраксия Петровна, достигнув преклонного возраста восьмидесяти шести лет умерла, не далее как на Ильин день. Похоронив её, я справила оградку на могилке, всё честь по чести. Но не далее, как вчера пришла на кладбище, и увидела, что могила её разрыта варварски, крест вытащили и отброшен в сторону, а гроб исчез.

– Как исчез?

– Не знаю, могила пуста.

– Вы обращались к уряднику?

– Да, конечно, я сразу отправилась к нему.

– И что он сказал?

– Сказал, что примет все меры к поиску гроба с телом моей покойной матушки, но при этом намекнул, что дело это трудное и надеяться на благоприятный исход не стоит.

– Так и сказал?

– Так и сказал. Поэтому сегодня я пошла к вам. Может, вы посодействуете.

Наступила пауза.

– Хорошо, Ольга Александровна. Я поговорю с урядником. Разыщем вашу матушку.

– Я говорю, что за нехристи у нас завелись? Может цыгане?

– Не думаю. Я поговорю с урядником, и сделаем запрос в полицейское управление. Найдём эту шайку. А сторож что?

Вдова покачала головой.

– Хорошо, можете идти. Это дело я возьму на заметку. Оставьте у секретаря свой адрес, где проживаете, мы свяжемся с вами в случае чего.

– Благодарствую, отец наш! – вдова вдруг расчувствовалась, поклонилась и вытирая платком намокшие веки, вышла из кабинета.

Следующей посетительницей была молодая женщина, тоже мещанка двадцати трёх лет, урождённая Прокофьева Мария Сергеевна. Её вид говорил о великой нужде: поношенное платье, истрёпанное в нескольких местах, да истоптанные туфли, купленные за грош у старьёвщика подчёркивали безрадостную картину её бытия. Вышедшая замуж в восемнадцать лет и родившая троих детей, она осталась без кормильца и пришла просить подаяния.

Она стояла, опустив голову, обвязанную бесцветным платком, опустив руки с распухшими от стирки пальцами, сжав бескровные губы на исхудавшем бледном лице и молча просила, просила за своих детишек, которых не на что было обуть и одеть, просила за свою судьбу горькую, что выпала ей, просила молча, шепча слова, едва различимые. Когда она закончила, Его Превосходительство вытащил из ящика стола коробку и открыл её. Там лежала стопка пятирублёвых купюр и немного мелочи. Он взял одну купюру и протянул ей:

– Возьми матушка, обновку купи себе и детям… терпи мать, терпи, жизнь на то и дана, чтобы сносить лишения, которые выпадут, ибо в конце пути тебя встретит Бог, который спросит: «Всё ли сделала, чтобы остаться человеком и не опуститься? Терпела ли судьбу, выпавшую на долю твою? Заботилась ли о детях по мере сил своих и возможностей? Чтила ли Бога своего или возносила хулу на него?» И когда ты ответишь на все его вопросы – «Да, Бог мой, чтила тебя и терпела лишения и стойко сносила всё, что выпало на долю мою и не пала духом вконец и детей подняла», тогда Бог впустит тебя в Царство Божье и отдохнёшь ты в радости там от невзгод земных и возрадуется душа твоя в жизни вечной, которая в награду будет тебе дана. Так что ступай, живи, трудись и в церковь ходи, ходи не забывай. Ступай.

– Благодарствую покорно, батюшка!

Женщина подняла на градоначальника свои светлые голубые глаза, подошла к нему и припала к его руке. Затем молча, вдруг устыдившись, быстро ушла.

Иван Ильич взволновался от слов своих и поступка женщины, встал из-за стола, подошёл к окну и стал думать о судьбах людей, о том, какие они разные…