Читать книгу Ганзейцы - Оскар Гекёр - Страница 8

Было уже далеко за полдень, когда Госвин Стеен причалил на своей шнеке к Шонену. Словно из раскаленной печи повеяло с берега на него и на весь его экипаж; прибрежный песок жег им ноги. Июльское солнце палило так сильно, что смола, которой были обмазаны суда, таяла и наполняла воздух своим острым ароматом.

Госвин Стеен был встречен с большой радостью. Хотя его приветствовали и принимали люди, большей частью ему подчиненные и состоявшие на службе у него и прибывшие сюда ранее его на легких рыболовных судах, однако же при его нынешнем грустном настроении и этот радушный прием был ему очень приятен.

Какой-то иноземец, стоявший в стороне на берегу (Стеену никогда еще не случалось видеть его на Шонене), по-видимому, смотрел с завистью на почетный прием, оказанный Госвину, и не сводил с него своих недобрых глаз. Госвин повернулся в его сторону и не мог отвести глаз от иноземца, который привлекал его к себе словно какими-то чарами. Вглядываясь в этого иноземца, Стеен стал припоминать, и ему показалось, что он его уже где-то видел. Но, как он ни напрягал своей памяти, он никак не мог себе уяснить, где и когда это было.

Тогда он снова сосредоточил все свое внимание на своих служащих и подчиненных и спросил их, хорошо ли они без него работали.

– А вот сами изволите увидеть, господин Стеен, – весело крикнули ему все в один голос, – как пожалуете к нам, в нашу витту.

В этой витте была такая суматоха, что она представляла собой сущий муравейник. Но как в муравейнике, так и здесь, в этой любекской витте, все происходило на основании твердо установившихся правил. Многие сотни рук заняты были в соляных амбарах солением рыбы, между тем как другие укладывали рыбу в бочки и их устанавливали на повозки для перевозки на берег, где, еще в тот же вечер, готовы были к отплытию в Любек тридцать легких судов, постоянно поддерживавших связь с Шоненом до самого октября месяца, когда всякая деятельность на Шонене прекращалась до следующего года.

Улов рыбы в этом году был настолько изобилен, что ганзейцы не могли быть им недовольны. Если при этом в среде ганзейцев и заметно было некоторое сумрачное настроение, то это главным образом следовало приписать тем тревожным известиям, которые доходили на Шонен о новых мероприятиях короля Вольдемара. Он почему-то суетливо разъезжал по всей своей стране и явно избегал встречи с теми послами Ганзейского союза, которым было поручено к нему явиться и просить его об утверждении различных обещанных им привилегий. Осторожный и хитрый аттердаг находил тысячи извинений для замедления дела и показывался то здесь, то там, очевидно, занятый приведением в исполнение каких-то таинственных замыслов и возможностью их осуществления в ближайшем будущем.

Огненно-красный шар солнца медленно погружался в морские волны, покрывая их ослепительно-красным отблеском. Госвин Стеен, распорядившись выгрузкой товаров из шнеки в магазин любекской витты, отправился на берег, чтобы там взглянуть на снаряжение рыбачьих судов, готовившихся к отплытию. Множество рыбачьих барок подплывали в это время к берегу, доверху нагруженные своим богатым уловом; другие же отплывали от берега в море, на ночной лов. Вдоль всего берега на ночь обыкновенно зажигались факелы, и береговые сторожа были заняты именно тем, что расставляли их.

Тут опять попался на глаза Госвину тот же иноземец и опять посмотрел на него так же враждебно. Близкое присутствие его до такой степени неприятно влияло на Госвина, что он не остался на берегу, а вернулся в ганзейскую витту.

– Сановитый господин! – заметил иноземец одному из береговых сторожей, кивая в сторону удалявшегося Стеена.

– Еще бы! – сказал сторож и подмигнул одному из стоявших около него рыбаков.

– Этого господина не на всяких весах и взвесить-то можно.

– А разве знаешь, кто это такой?

– Коли не ошибаюсь, должно быть, господин Госвин Стеен из Любека.

– Да! Да! – подтвердил сторож, посмеиваясь. – А мы его по-здешнему еще иначе называем.

– А как?

– Зовем его сельдяным рыцарем, потому, видите ли, что он на сельдях и разбогател, и теперь такую силу забрал в руки – что твой барон!

– Не одной сельдью он разбогател, шурин, – вступился рыбак, – ты небось забыл, каков он в работе-то да какова у него голова-то!..

– Так-то так, – продолжал подшучивать сторож Шрётер, – голова головой, а разбогатеть помогли ему и те золотые лисички, которые его супруга принесла с собой в приданое.

– Да разве супруга Стеена происходит из такого богатого дома? – спросил иноземец.

– Полагаю, – сухо отрезал Ганнеке. – Ведь наш-то господин взял за себя дочь богача Вульфа фон Вульфманна из Штральзунда, о котором рассказывают, что он даже и сидел не иначе, как на серебряной лавке. Мой родственник, бочар Бульмеринг, который поставляет ему бочки для погреба, рассказывал мне, что все стены в его доме увешаны драгоценными коврами. Так-то! А как он свою свадьбу праздновал, то приказал – словно король в коронованье – всю улицу от своего дома до церкви выстлать лундским сукном да музыкантов герцогских нанял и играть заставил. Одних блюд за свадебным обедом было восемьдесят! – заключил не без некоторой гордости Ганнеке.

– Господи боже мой! – сказал сторож с глубоким вздохом. – Как подумаешь! Когда я женился на моей Дороте, так мы с ней были рады-радёшеньки, что у нас хоть селедки-то были.

– Почем знать? Вам, может быть, ваши селедки вкуснее казались, нежели Вульфу весь его роскошный свадебный пир. Он и при всем своем богатстве ничем не был доволен, потому что у него не хватало именно той теплоты сердечной, которой в такой высокой степени обладает наш господин Стеен. Это, точно, такой человек, которого нельзя не уважать.

– Он значит не очень строг? – спросил иноземец.

– Строгонек таки он, но зато и добр при этом, – сказал Ганнеке.

– Ведь у него, кажется, и сын есть? – продолжал расспрашивать иноземец.

– Как же! Господин Реймар – и тоже славный господин.

– Тот, верно, теперь заведует делами отца в Любеке?

– Нет, он нынче живет в Визби, потому…

– А почему бы это?

– Ах! – с досадой сказал Ганнеке, почесывая за ухом. – Вышла тут одна история… Я, право, и сам не знаю, как это случилось… Мало ли там что злые языки болтают…

– А скажите, пожалуйста, могу ли я сегодня еще переговорить с господином Госвином Стееном? – спросил иноземец после некоторого молчания.

– О да, я полагаю, – сказал Ганнеке. – Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свел вас в нашу витту?

Иноземец охотно согласился на это предложение и направился вслед за старым рыбаком.

Ганзейские купцы бывали замечательно невзыскательны в своих житейских потребностях. В этом можно было убедиться и по убранству той маленькой комнатки, в которой жил Госвин Стеен на любекской витте. Жесткая койка, стул да рабочий стол составляли всю мебель в комнатке. Хозяин был занят вычислением прибылей, которые должен был ему принести улов сельдей за нынешний год, когда его занятия были прерваны приходом Ганнеке и другого, не известного ему лица, в котором Госвин тотчас признал странного незнакомца. Несмотря на то что лицо незнакомца теперь не носило на себе ни малейшего признака враждебности, Госвин все же почувствовал в душе своей при входе его нечто вроде внутреннего трепета или замирания сердца.

– Что вам угодно? – спросил его Стеен очень неприветливо.

– Извините, господин Стеен, – вступился Ганнеке, – этот господин желает с вами переговорить, так вот я его сюда и привел, потому, как вы знаете, никакой иноземец не имеет права входа в наши витты.

– Чего же вам от меня нужно? – переспросил Стеен тем же сухим тоном у незнакомца.

– Мне нужно бы с вами сладить небольшое дельце, – очень вкрадчиво заговорил незнакомец.

Госвин Стеен пристально посмотрел на него и после некоторого молчания сказал:

– Должно быть, я уже встречал вас где-нибудь прежде?

– Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесенного против меня тяжкого приговора.

– А! Теперь признаю вас! – воскликнул Стеен. – Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.

– Родом я действительно датчанин, – отвечал Кнут Торсен, – однако же я в Визби приобрел права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.

– Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? – спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. – В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.

– Само собой разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.

Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:

– Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго…

– Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! – заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.

– Что вы этим хотите сказать? – резко спросил Стеен.

– А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.

Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесенных слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.

– Ну, что же далее? Говорите! – почти повелительно обратился он к датчанину.

Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:

– Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.

– Ступай, – обратился Госвин к Ганнеке, – но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.

И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:

– Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.

Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.

Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы…

«Кабы я мог предвидеть, – думал про себя Ганнеке, – что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму господину Стеену, я бы его вовсе и не привел сюда. И ведь тоже – датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберешь, откуда он родом».

Ганнеке и еще некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.

Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошел к дверям домика – в комнатке все опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.

Рыбак, покачав головой, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.

Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.

Только в таверне по берегу еще слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.

Темнота быстро возрастала. На берегу и по взморью тускло мерцали смоленые факелы и смоляные бочки, то есть плавучие бочонки с горящей смолой, цепями прикрепленные к берегу и поставленные на мелях и вблизи подводных камней для охраны подходящих кораблей от опасности.

Эти огни напомнили Ганнеке о его шурине, который должен был всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошел бы Ганнеке с ним поболтать и побеседовать о своей почтенной супруге Марике и о своем возлюбленном сыне Яне, который подавал такие большие надежды. Но нельзя было сойти с места: приказано было быть под рукой.

Датчанин долго засиделся у Госвина Стеена. Уж все звезды засветились на небосклоне, уж холодным ночным ветром потянуло с моря, так что Ганнеке, привычный к стуже, нашел нужным натянуть себе на плечи какой-то старый брезент… А датчанин все не выходил от Стеена. Царившая кругом тишина и сырой холод, пронизывавший человека насквозь, – все это напоминало Ганнеке, что он на чужбине, да еще на какой неприветной чужбине, где и климат, и море, и люди одинаково хмуры и пасмурны. А добродушному Ганнеке в этом холоде и тишине было не по нутру. Привычный к городскому шуму и движению, он только там себя хорошо и чувствовал, где около него текла жизнь деятельная, веселая, пестрая, как на торговой площади в Любеке. Он рад был радешенек, когда, наконец, раздался в темноте голос его господина и он был призван в его комнатку.

В комнате царила такая тьма, что хоть глаз выколи. Стеен среди своей важной и таинственной беседы с незнакомцем совсем позабыл об освещении и только теперь приказал Ганнеке принести огня.

Верному слуге показалось, что голос его господина звучит как-то странно. Он вышел за огнем и внес в комнату светец, который и поставил на полочку около двери. Только тут успел он рассмотреть лицо Стеена и просто в ужас пришел! Смертельная бледность покрывала его щеки, и странное смущение было написано во всех чертах. Кнут Торсен, напротив, преспокойно осматривал все углы комнаты, как будто ничего особенного между ним и Госвином не произошло.

– Теперь вы позволите мне удалиться, – сказал он, обращаясь к Госвину, который тяжело дышал и был страшно взволнован. – Я проведу ночь в прибрежной таверне, а завтра через Мальмё возвращусь в Копенгаген.

Сказав это, он слегка поклонился и направился к выходу.

– Проводи его из нашей витты, – приказал Госвин рыбаку, ожидавшему распоряжения. Тот, испуганный выражением лица своего господина, хотел было к нему обратиться с вопросом участия; но Госвин так нетерпеливо и повелительно махнул рукой, указывая на двери, что Ганнеке должен был повиноваться и вышел из комнаты вместе с датчанином, к которому почувствовал еще более отвращения.