Читать книгу Главный переход - Пантерина Трамич - Страница 13

Выйдя на привычную и более-менее светлую Пантелеевку, он достал из носка полученные от Мишиной мамы предметы и пустился рассматривать их. Бутылочка имела классический вид и грела ладони, а жидкость внутри золотилась, готовая оживить следующую душу хоть сейчас. Положив ценность в карман, развернул вчетверо сложенную бумажку с инструкцией. В ней значилось следующее:

«Индустриальный проезд. Заброшенный деревянный дом у железнодорожного переезда. Софья Львовна. Умерла в 1949 году. Вызволение должно состояться в ночь со 2-го на 3-е июня. Удачи Вам. Иеремиила».

«Понятно, второго…» – пробормотал и заторопился на пост.

На посту – тишина. Сеня с Михалычем решили не играть в домино (да и надобности не было, дядя Лёша отсутствовал чуть больше получаса), оба сидели с унылыми физиономиями и тупо пялились в окно. Когда дядя Лёша показался в дверном проёме, Михалыч протянул сонным голосом:

– Чайник включи, глотка сохнет.

Сторож включил и сел рядом, аналогично уставившись в одно из окон. Так они и сидели втроём и до чая, и после чая, будто кого-то ждали.

Под утро Сеня, с силой разжимая смыкающиеся веки, прошептал:

– Ой, что это? Кто-то в белом ходит, девка какая-то. Ёлки! По нашей территории!

– Где? – удивился Михалыч, а Степаныч припал к стеклу.

Сеня сзади докладывал:

– Видишь? Вон, как будто в тюль завёрнутая. Больная какая-то… Проверю пойду.

– Подожди, – отрезал дядя Лёша, отметив про себя, что это точно не Иеремиила.

– Да что там у вас? – подошёл Михалыч. – И где? Я никого не вижу.

– Да вот же, да вот она опять к нам идёт, – не унимался Сеня.

– Пустой двор, вы чего, охренели?

– Может. Может, и кажется. Сень, ты сиди, я сам проверю пойду.

– Это почему?

– Потому. Я старший.

И вызволитель вышел на улицу, рядом – никого… лишь хлопья тополиного пуха. Степаныч прошёлся вдоль сторожевой, завернул за угол и – замер на месте.

– Вы не бойтесь меня… Я просто посмотреть, пугать не хотела. – Перед ним теплилась иномирная женщина, одетая в истрёпанное, некогда белое платье с кружевами.

– Вы – Софья Львовна?

– Да нет… Я её дочь. Вам меня вызволять не надо. Не получится.

– Вы что, плачете? Не плачьте. Откуда вы?

– Я из дома на Гиляровского… посмотреть на вас… вздумала… Ничего? Какой вы… умерших вызволяете, – горько-ласково промурлыкали в душу сторожу.

Женщина очаровывала – и неклассической красотой, и молодостью, длящейся вопреки всему, и мальчишеским нервом, пикантно замаскированным в пряном мурлыканьи.

– М-м-м… – отвлеклась иномирная. – Пуху-то налетело.

– То есть как? – невпопад сказанул дядя Лёша.

– Как всегда. – В серых глазищах пыхнуло юмором. – Каждый год чёртов пух, не замечали? Я… поддержать беседу.

– Почему говорите, что с Гиляровского улицы? Матушка ваша – на Пантелеевке.

– Объясню. И я умерла на Пантелеевке, во дворе двадцать второго дома. Но жила в последние годы отдельно – в доме на Гиляровского, где обитаю посмертно, по собственному решению. Мама… А мама – мамой. Без вас мама – тень.

– А вас – вас кто вызволял? Ирина?

– Инга с Павлом. Вы тогда ещё здесь не работали. И о времени вызволения никто не подумал.

– Не расстраивайтесь. Может, можно придумать что-то.

– Нельзя. Впрочем, ладно, вам идти пора. А то Сеня хватится.

– Сеня… Он же не должен вас видеть. Почему видит?

– Чуткий.

– Ладно, тогда я пойду, а вы уходите скорей. Вы не отчаивайтесь, с Ириной поговорю. – Растерянно глядя на светлую прядь призрачных лёгких волос, лёгшую на высокий лоб, вызволитель попятился к сторожевой.

– Я не для этого потревожила. Всё хорошо. Вы – чудо.

Он покачал головой и, всё ещё в полной растерянности, повернулся и зашагал к своим.

– Ну что? – спросил Сеня.

– Всю территорию обшарил, нет никого.

– Но ты же видел? Видел в окне?

– С чего ты взял? Не видел…

– Э-эх, высыпаться тебе надо, Сеня, – заметил Михалыч и ядовито улыбнулся.

– Да ну пошёл ты…

– Ладно, хватит, – гаркнул старший, и все снова уселись, но в окно не смотрели больше.

По завершении смены Алексей Степанович проспал весь день и открыл глаза только в десять – сумерки на улице становились всё более плотными и постепенно превращались в холодную июньскую ночь.

Сторож встал с постели, нашарил в кармане инструкцию, включил бра и перечитал послание Иеремиилы.

«Значит, маму вызволяю, а дочку – нельзя… Грустно».

Зазвонил телефон – обычный. Дядя Лёша вздохнул, подумав, что это соседка, но трубку взял.

– Слушаю.

– Лёшка… Не узнаёшь?

– Ой. Бог ты мой. Петя?

– Я! Я вернулся. В Протопоповский к себе.

– Да ну…

– Да. Дочка говорит – не хочу тут жить! Мы и махнулись. Хочешь, приходи! Хоть сейчас, жутко рад тебе буду!

– Ага, – приходил в себя сторож. – А возьму и приду!

– Приходи, у меня и коньяк, и… – Пётр запнулся, не зная, что и прибавить.

– Жди! Через полчаса буду.

Дом у Петра Андреевича (номер двенадцать) был интересный. С одной стороны – банальный доходный дом начала двадцатого века, с другой – парадный его фасад украшала цветная плитка, слева дышала арка; имелось и дополнительное крыло – торцевое, вдающееся во двор, что усложняло устройство подъезда, в который сторож уже вошёл и поднимался по лестнице. Первая промежуточная площадка прямоугольным проёмом соединялась с площадкой лестницы, расположенной в торцевом крыле, – то есть, получалось, что один подъезд заглядывал в другой. Вызволитель отметил на лестницах запустение. Поднимаясь дальше по главной из них, вспомнил, что когда-то на подоконниках жили цветы, – их и след простыл. Где-то валялся мусор, желтели лужи вполне очевидного происхождения, но всё равно дядя Лёша себя ощущал, скорее, комфортно. Дошёл до квартиры. Пётр Андреевич сразу открыл.

– Лёша! Здоро́во!

– Привет, дружище…

– Ну, заходи.

– Постарел…

– Кто?

– Ха! Оба!

В прихожей они обнялись, похлопали друг друга по спинам – с Петра Андреевича слетели очки. Гость поднял их с ковра и, крутя перед носом, подсчитывал:

– Сколько ж не виделись? Ёлки-палки.

– Много… Прости. Виноват. Дочка передавала мне: ты звонил, я… твой номер утратил. Да. И дела, и здоровье ни к чёрту. А прийти без звонка неудобно.

– Неудобно ему. А, ладно. Номер-то мой как нашёл?

– Вернулся – нашёл, в коробке в кладовке. Дочка-то не разбирала, к себе не пускала долго. Серьёзно. Отдай-ка очки, не вижу тебя.

Вызволитель сглотнул, протянул Петру оптику:

– Главное – встретились.

– Пойдём, коньяк ждёт.

Встречающий приходился Алексею Степановичу школьным приятелем и, в отличие от него, окончил институт и много позже стал преподавать, о чём довелось разузнать в девяностые от преподавательской дочери. Тогда узнал и о том, что одноклассник творит кандидатскую по философии. Всё изумлялся: «Ведь надо же умудриться: в девяностые преподавать философию».

Коньяк разлили по рюмкам, и потянулась длинная и пёстрая беседа: что с кем случалось. Выяснилось, что Пётр всего два месяца как защитил докторскую, жена – почила, и он – профессор-вдовец… Дети устроены, внуки есть, и в остальном ничего, именно – ничего. Без жены тоскливо и пусто. Дядя Лёша с неохотой рассказал о неудачах, об окончательном и бесповоротном отсутствии детей. На тему детей Пётр высказал нечто бессмысленно-мудрое и вскоре поймал неласковый взгляд, извинился.

Как доктор философских наук, поддатый доктор, Пётр чувствовал: друг детства озадачен не прошедшим, а настоящим, скрываемым… может быть, увлечён, а может – взволнован, о чём-то не договаривая. Вызволитель не сдавался до последнего. Пётр выпытывал. Сторож беззвучно кричал в себя: «Нет-нет, нельзя, не стоит рассказывать, стой!» И – не выдержал. И рассказал.

Опьяневший философ с округлившимися глазами дурацки кивал, веря каждому слову.

– Только в дурку меня не сдавай.

– А я верующий, – заявил философ с обидой.

Сторож погрузился в себя.

– Тревожусь я… ох как тревожусь. И радуюсь в то же время. Но не по силам мне, старый уже.

– Медиум.

– Что?..

– Старый медиум ты.

Припомнив значение слова «медиум», вызволитель с надеждой спросил:

– А у тебя случалось что-то похожее?

– Всякие сны…

Дядя Лёша махнул рукой.

– Не отмахивайся. Было и так, что какая-то сила вела, приводила, куда… требовалось.

– А как она выглядела?

– Никак… Сила сидела внутри, но это не то что бы я…

– Внутри… у меня-то – снаружи.

– Это, конечно, галлюцинации.

– Что? – приуныл дядя Лёша.

– Галлюцинации. То есть, визуализации энергетических структур, с которыми ты имеешь контакт.

Сторож обалдел аж от красоты формулировки, а философ призадумался и добавил:

– Опасно, вот что я тебе скажу.

– Да, пожалуй. По крайней мере, страшно – точно. Я и Смерть встречал. Жуткая баба.

Пётр Андреевич глянул на Лёшу с весёлым испугом:

– Жуткая, говоришь? Баба? Я так и думал, что баба! Баба! – раскричался он подшофе.

– Да ну тебя. Дурень. Ей лет девяносто. И на ворону похожа. Гибрид она – вороны и старухи.

Философ поправил очки:

– Допьём?

– Наливай.

– За тебя, дружище.

– За нас.

Чокнулись. Пётр продолжил вещать:

– Выходит, ты – вызволитель душ. Это же настоящее дело!

– Не-зас-лу-жил. Не знаю, почему вдруг я…

– Значит, заслужил.

– Не знаю.

– А что тебя смущает? Что грешки имеются?

– Хотя бы это.

– Знаешь, что я тебе скажу: безнадёжному не поручили бы такое. А если были грешки, ты сейчас и отрабатываешь их, заживляешь.

– Заживляю. Может быть. Но мысли у меня не те.

– Что? В Иеремиилу боишься влюбиться?