Читать книгу Правы все - Паоло Соррентино - Страница 8
5
ОглавлениеОн берет и выпаливает мне это прямо в лицо, наш Рино Паппалардо, без лишних предисловий вдруг объявляет, что сын у него родился мертвым. А потом начинает рыдать. Он плачет, а я не плачу.
Мы сидим на дурацком треугольном газоне, неподалеку от машины с распахнутыми дверцами. Мы оба в пальто, трава покрыта инеем, холод такой, что кровь стынет в жилах, бутылка игристого и два наполовину полных бокала – мы собрались выпить.
Слова Рино – словно удар под дых. «За что мы пьем, Рино?» – спрашиваю я, не раскрывая рта. Рино не слышит.
Двадцать минут первого. 31 декабря 1979 года исчезает вдали, уступая место первому дню 1980 года. Мы сидим у 23-й автострады, в нескольких сотнях метров от съезда. Если быть точными, у дороги A14. Съезд к Сан-Бенедетто-дель-Тронто. До половины двенадцатого мы выступали в одном заведении в Читанова-Марке. А сейчас направляемся в Асколи-Пичено, будем петь на площади. В общем, работаем. Уже двадцать лет мы с ребятами работаем в последний день декабря и всякий раз встречаем Новый год в машине, в перерыве между концертами.
Там, через дорогу, темнеет пиниевая роща, но мне до нее нет дела, потому что моему другу Рино Паппалардо плохо. Угощаю его «Ротманс лайт», он берет сигарету, я подношу зажигалку. А он опять повторяет еле слышно:
– Ты понял, Тони? Он родился мертвым. – Рино уже второй раз говорит мне об этом, пока мы сидим здесь вдвоем, и все громче рыдает. А я не могу оторвать глаз от бокала с игристым, который он держит в руке.
Родился мертвым. Что за дикая фраза. И правда, у каждого своя беда. У всякого, даже самого мелкого противного прыща, своя беда, за которую стоит его уважать. Когда слышишь такое, хочется уважать всех на свете. Хотя и не получается. Потому что в душе непременно найдется уголок, куда проникнет зло, – так пылесос забирается в дальний угол, так наркоманы лезут грабить квартиры: ночами зло проникает в сердце, набрасывается на тебя, мучает, насилует и вычищает дом, оставляя тебя в пустоте, всякий раз в большей пустоте, которая всякий раз наполняется муками совести.
Порой муки совести видно невооруженным глазом – почти каждую ночь они сидят на тумбочке у кровати и не спят, завернутые в черную подарочную упаковку с серебряным бантиком.
Иногда я тоже бываю злым.
– А Рената как? – Боюсь, сейчас я больше ничего внятного сказать не могу.
– Вся на нервах, – отвечает он. Короткий и ясный ответ. Словно мощный и долгий удар кулаком. Я, того и гляди, умру от нежности и сострадания. Они больше всего на свете мечтали о малыше, и надо же… Господи! У меня нет сил. Откуда мне самому их набраться?
Мы долго молчим, сидя в свете автомобильных фар. Потом Рино говорит:
– Теперь понимаешь? Поневоле задумаешься о смысле жизни – о том, зачем все время куда-то несешься, суетишься, мечешься, сбиваешься с ног, один или вместе с другими, а ответа нет, прежде чем найдешь ответ, помрешь от старости. Или, как Титта, начнешь размышлять над высказываниями великих. Мне бы тоже так научиться, но только всякие красивые слова не для меня. Так что возвращаемся в исходную точку. Наверное, надо учиться «верить»…
– Да ты чего, – говорю я, – разве у тебя есть время верить? С нашей-то жизнью… Вера – это хобби, занятие для тех, у кого куча свободного времени.
Он не отвечает. Задумался. Больше не плачет. Зябко.
Потом Рино кивает, но видно: он думает о жене. Я это знаю. Чувствую.
– Курить хочешь? – спрашиваю я.
– Я хочу умереть.
Сейчас у него сухие глаза. Он глядит в пустоту. Он не сдается. Пытается найти выход. Нащупать стратегию. Чтобы жить дальше. Не чтобы умереть.
Из темной рощи появляется наш менеджер Дженни Афродите – безмятежный, как крестьянин, обходящий родные поля. Направляется к нам. Слежу за ним взглядом.
– Ты где был? – интересуюсь я.
– Срал, – отвечает он, ехидно улыбаясь, и шагает к машине. Ой, не верю. Наверняка вколол героина, поэтому и спрятался в роще. Рино его даже не замечает, он думает о другом, думает, как ему быть. Мы все уже несколько месяцев подозреваем, что Дженни пристрастился к героину. Но вслух об этом не говорим. Интересно, почему? Все остальное мы обсуждаем с Дженни открыто, без обиняков, – кстати, Дженни из нас всех самый молодой и при этом самый замкнутый и необщительный. В общем, он с нами день и ночь, но о нем никогда не говорят, мы не знаем, чем он занимается, с кем трахается или не трахается… Ничего! Мы все подозреваем, что он подсел на героин, но вопросов, как ни странно, не задаем. Если это правда, если он колется, он гениально научился это скрывать: всегда соображает, всегда на месте, сосредоточен на работе, похож на старательного бухгалтера, да и глаза его не выдают. Он только периодически исчезает, уединяется неизвестно зачем. А мы почему-то проявляем деликатность, почему – сами не знаем, убеждаем себя, что это его дело, его личное дело, его проблемы.
Ладно, проехали.
Титта и Джино, враги не разлей вода, устроились на заднем сиденье автомобиля, как два веселых бельчонка, и собираются праздновать. Наши Чип и Дейл, у которых лбы уже в морщинах, празднуют Новый год, нюхая кокаин, – они это делают только на Новый год, хихикая, как малые дети. Для нашей парочки это нечто невероятное. А меня от них просто тошнит. Кокаин им, разумеется, дарю я. Каждый год приношу подарочек нашим бельчатам. Настоящий лидер должен быть щедрым, вот и я иногда протягиваю им пакетик с порошком, показываю, кто здесь хозяин. Они даже не понимают, что тем самым я их унижаю. Дураки.
Кто-нибудь, оказавшись на средневековой площади в Асколи-Пичено, скажет: «Красиво».
Все мы врем по привычке. Мне на эту площадь плевать. Вся Италия – одна большая деревня. И Средневековье меня порядком достало. Одинаковые площади, одинаковые улочки, одинаковые портики. Тысячи городов, похожих друг на друга как две капли воды. Ходишь по ним и ничего не видишь, только стены домов, гуляешь и страдаешь от клаустрофобии.
А что происходит вокруг, за стенами города? Видимо, ничего.
А еще эти городские музеи, склад всякого хлама, – такая от них тоска берет, хоть вешайся. Мало что ввергает меня в такую тоску, как городские музеи захолустных городков Центральной Италии. А еще я терпеть не могу провинциальных мэров, которые тебе страшно рады, – одинаковые, словно из инкубатора, радеют о славе родного города, а сами в свободное время работают ветеринарами, врачами, директорами мутных банковских филиалов, у них обычно пара малых детишек и галстук не в тон, ну зачем такие живут на свете, скажите?
Только мой город еще сохраняет какой-то смысл, потому что он стоит у бескрайнего моря, у него словно выросли крылья. Кажется, стоит захотеть – в любую минуту сбежишь. Но ты не убегаешь. Хотя чего такого. Там – Африка, там – Греция, а там – Гибралтар, где сто лет как торгуют оружием, наркотой и путанами. Гибралтар – это рай. О нем мало кто знает. Я там бывал по своим делам и все успел разглядеть.
На чем мы остановились? Ах да! Мы в самом бесполезном месте на свете, на площади Асколи-Пичено, куда уже высыпали все жители, разрядившиеся в пух и прах, дешевые пайетки сверкают, что твой фейерверк, наряды-то небось из местного бутика «Сестрица Мария»?
Провинция – как темная комната. Ходишь по ней, ходишь и вечно натыкаешься на одних и тех же людей, которых знаешь с рождения. Наверное, местным здесь нелегко. И даже ужасно. На площади есть дети – не очень много, и все они, если честно, уродцы, просто уродцы и в придачу тупые, носятся как одержимые, матери орут на них, что твои экзорцисты, но этим деткам, в которых вселился бес, поможет только епископ, способный изгнать Сатану, – а кто еще заставляет их бегать и играть, позабыв обо всем? В этих детишек из области Марке вселился не просто Сатана, а редкий придурок. Зато мамашки у них ничего, это да, в Марке телки даже очень, не такие сучки и вертефлюхи, как в Венето, здесь они безликие и коварные, про них ничего не известно – не угадаешь, что им взбредет в голову. За сдержанностью наверняка таится жаркая, звериная ненасытность. Вот это уже интересно. Нет ничего хуже пресытившихся мужчин и женщин.
Господи, как меня только сюда занесло! Попасть после Нью-Йорка в Асколи-Пичено – такого свинства я не заслужил, но все уже было давно решено, а меня можно упрекнуть в чем угодно, но только не в непрофессионализме. Я профессионал много лет.
Поэтому мы без особого огонька выступаем на местной провинциальной сцене. Я бы даже не назвал это концертом, это какой-то вялый и неуместный поток более или менее точных нот – и все из-за дебилов Джино и Титты, которые продолжают лыбиться из-за своих инструментов, неужели на них так действует кокаин? Они словно приняли не его, а бразильскую траву, маконью, от которой ржешь да ржешь, пока вконец не устанешь, и видишь прелестные галлюцинации. А у меня сегодня голос вообще ведет себя странно, сначала я пытаюсь это исправить, а потом думаю: «Да какая разница?»
Ладно. Все нормально, пока эта мрачная банда местных слушателей довольна и счастлива. И вообще, как они могут меня критиковать, я им не по зубам. Эхо концерта в «Радио-сити-холле» долетело и сюда.
Газеты отдали репортажу по восемь колонок, словно я – Америго Веспуччи.
В общем, они внимательно слушают, а меня внезапно охватывает жуткое одиночество – обдает волна холода, с головы до ног. Внезапно я понимаю. Они смотрят не на меня. Они смотрят представление.
Жду не дождусь, когда это все закончится и мы отправимся ужинать. Я уже договорился встретиться с вокальным дуэтом «Сестры Ре»[20] в недурном рыбном ресторане. Королевы вокала тоже здесь, они уже выступили. Мне эти темноволосые амазонки страшно нравятся, у них такая опасная, бандитская красота.
Хорошее настроение должно быть на чем-то основано. А иначе никак.
Ненапряжные, очаровательные женщины, с которыми будет весело, плюс чудотворный коктейль, действующий лучше, чем кристаллы чистого кокаина из Каракаса.
Веселая, соблазнительная Антонелла запихивает мне в рот мидию:
– Ну как?
– Вкусно, но ты вкуснее.
– Ты в своем духе, – громко говорит она и смеется.
А смеется Антонелла так, что жуть берет, можно подумать, что Паваротти не может найти дома чистые трусы и распекает жену. Смех у нашей Антонеллины такой, что стены трясутся.
Антонеллина мамашка по имени Индия вертела жопой перед всеми, а когда пела, орала так, словно рожает. Пела, пела и в пятнадцать лет взяла и родила Антонеллу. Результат стремительного совокупления за усилителем на концерте в Салерно. Если не знать этого, их можно принять за сестер. Они такие аппетитные и с виду такие безалаберные, что все взгляды мужчин, которые еще на что-то способны, прикованы к ним.
Индия и Дженни сидят на другом конце стола, беседуют с умным видом, строят планы совместной работы. Думают о будущем. Поэтому мы с Антонеллой держимся от них подальше. Нам нравится трепаться и хохотать. Какого черта! Сегодня первое января.
– Анто́, давай вместе запишем диск, а потом вместе поедем в турне! Так моя хорошая девочка всегда будет рядом, – говорю я лисьим голосом и хихикаю.
Она смеется в ответ:
– Да что мы можем записать вместе, Тони? Я пою рок.
– А я тогда что пою? Песни для тех, кто в море? – делано возмущаюсь я.
Она хохочет, а потом по-дружески кладет мне руку на бедро. Я беру со своей тарелки кусочек рыбки и запихиваю в рот Антонелле.
– Давай, ням-ням! – прошу я.
Антонелла ржет без остановки, потом достает изо рта рыбку с показным эротизмом и наигранно стонет. А я начинаю по-настоящему возбуждаться. Индия смотрит на нас с другого конца стола и показывает Дженни, чем мы тут занимаемся:
– Нет, ты только погляди на эту парочку! Они рождены друг для друга!
Дженни пожимает плечами и высокомерно улыбается – не знаю почему, но мне приятно.
– Слышала, что сказала мамочка? – говорю я Антонеллине. – Что мы рождены друг для друга. Антонелла, солнышко, выходи за меня. Не пожалеешь. Я весь буду твой, весь-весь, и платить дорого не придется.
– Так ты женат!
– Не напоминай мне об этом, пожалуйста! Только не на Новый год!
Рядом проплывает официант. Я хватаю его за фартук.
– Я не понял, – грозно рычу я, – вы когда принесете оливки по-асколански?
– Извините, мы их не готовим.
– Значит, все не как у людей? – возмущаюсь я. – Так и разориться недолго, чего вы себе думаете?
Антонелла ржет, рискуя обречь нашего соседа по столу на преждевременную глухоту. Другой официант водружает нам на стол одиннадцатую бутылку белого. Я наливаю и собираюсь сказать тост:
– За тебя, Анто, и за твою грудь, которую мы с утра до вечера обсуждаем с ребятами. Благодаря твоей груди наши дни пролетают радостно и незаметно.
Антонелла не смеется, а воет, у всех уши сворачиваются трубочкой, потом она театрально показывает мне, как поправляет грудь. Я быстро наклоняюсь и целую ее в складку между огромными сиськами – такую глубокую, что там поместится Ниагара. Водопад высотой в сотню метров. Продолжая ржать, мы обнимаемся и одним махом выпиваем сто двадцатый бокал вина за вечер. Теперь я вместе с подружкой Антонеллой словно плаваю в спирте и винограде.
– Тони, тебе пописать не надо?
– Сам только что собирался об этом сказать, – весело объявляю я.
Вы встаем и топаем в туалет. Качаясь, я иду по ресторану, толкая выживших после новогоднего застолья, всех, кто клюнул на отвратительное праздничное меню. Прощения не прошу – ну их на фиг. Мы с Антонеллой, словно пережившие кораблекрушение испуганные пассажиры, добираемся до туалета. Разумеется, я иду в мужской, она – в женский.
Я уже мою руки в общей раковине, когда выплывает Антонелла – довольная, посвежевшая. Не повернувшись к ней и не вытерев руки, я впервые говорю серьезно:
– Не важно, где мы, Анто, нам будет везде хорошо.
Телеграмма доставлена. Она молчит. Только теперь я оборачиваюсь. Она глядит на меня как-то по-другому, грозно поднимает пальчик и произносит:
– Тони, давай без глупостей.
Опля! Ясно, что если я промедлю, то потеряю право зваться Тони Пагодой, соблазнителем женщин! Я обхватываю Антонеллину – не больно, она даже не сопротивляется. Мы долго целуемся взасос, тем временем мокрыми руками я хватаю ее за сиськи, как голодный дикарь, как дети из третьего мира жадно наворачивают похлебку. Спустя некоторое время она отталкивает меня и повторяет, грозя пальцем:
– Без глупостей, Тони! У меня теперь есть жених.
И прямо так, с мокрым лифом платья, выскакивает из туалета. Но я все равно кое-что успел, теперь можно спокойно вытереть руки.
Я смотрюсь в зеркало с гордостью, готовый преподать первый урок соблазнения.
20
Re – в переводе с итальянского «король».