Читать книгу Правы все - Паоло Соррентино - Страница 9

Ритм

Обращаюсь к вам – всем тем, кто, как я, никогда не был красавцем. В общем, не к тем, по которым женщины, повстречав их на улице, сразу начинают сохнуть, а к тем, кого они в упор не видят. У вас в запасе одно оружие, зато такое крутое и мощное, что горы сдвинет. Это оружие – слово.

Красавчики и красавцы могут пропустить этот урок, им он не нужен, – говорю без малейшей зависти, да. Только знаете что, красавцы мои, вы стоите на месте, и девы сами к вам липнут, вам и пальцем не надо шевелить, вам все приносят на блюдечке с голубой каемочкой, просто потому, что вы красивые. Ну да, с личиком у вас все в порядке, таланты вам развивать не надо, а знаете, к чему это приведет? Вы остаетесь никем, полной серостью, у вас нет чувства юмора, потому что оно вам ни разу не пригодилось, вы не напрягаете мозг, придумывая, как завоевать свою даму, вы так и остаетесь убогими, лишенными дара слова. Единственный подвиг, на который вас хватает, – напрягшись изо всех сил, изобразить на лице печать. Кривляки… Даже не знаю, чего мне больше хочется, когда я на вас смотрю, – плакать или смеяться. Такие нудные. Ну, что загрустили? Дураки.

Бывают и исключения, должен признать, раз уж я временно переключился на трактаты. Например, мой учитель Миммо Репетто, никогда не почивавший на лаврах своей редкостной красоты и развивший до невероятных масштабов умение очаровывать, соблазнять, выдавать смешные остроты и петь так, что душу захватывает. Миммо много чего пережил, поэтому красота отошла на второй план. Но он такой один.

Вернемся к таким, как мы.

Важно не только умение хорошо говорить.

Возьмите преподавателя университета: эта ходячая энциклопедия умеет произносить речи, небось бормочет даже во сне, не дыша и не нуждаясь в кислородном баллончике, беспрерывно что-то вещает, как футболист, который взял мяч и не отдает, – обычно так ведут себя единственные дети в семье. Однако нередко на второй главе повествования дама, даже если она к нему неровно дышит, начинает умирать то ли от тоски, то ли от скуки. Ноги у нее подергиваются, рвутся бежать – так бывает, когда сидишь в кино, смотришь отстойный фильм, а уйти нельзя. Так вот, дорогие мои умники, в подобные мгновения дам терзает единственная мысль: «Интересно, который час…» Хочется взглянуть на руку, но неудобно. Тогда она косится на ваши часы, но циферблат она видит вверх ногами, понять, который час, нелегко. Знаю, вы там стоите себе благостные и довольные, полагая, что она любуется вашими руками, вы уже предчувствуете ласки, мечтаете, что скоро она вам скажет: «У вас такие длинные и тонкие пальцы, такие изящные, умелые, покрытые нежным пушком руки…» Вы ждете, что сейчас она похвалит ваши руки, а она, раздраженная и измученная вашим неспешным и высокопарным рассказом, вашим голосом – то как у пещерного человека, то как у гомика, – в общем, растратив последние силы, она набирается смелости и спрашивает: «Ты не скажешь, который час?»

Вот что она спросит. Вы это никогда не признаете, потому что вы, конечно, умники, однако в душе тряпки и бабы. Но что поделаешь…

К чему я это все говорю? К тому, что нас не интересуют красавчики и второразрядные мыслители. Что остается нам, простым смертным? Немного умения и немного удачи.

Скажу для начала, что лучше нести несусветную чушь, чем пережевывать то, что и без вас всем известно. О том, что известно всем, говорить не стоит. Это вроде бы очевидно, но увы: когда женщина нам нравится, нас распирает от чувств, а когда нас распирает от чувств, мозг тормозит и выдает одни штампы. Чем больше вы сыплете штампами, тем скорее вас сочтут дураком, чем больше вы тушуетесь, тем быстрее впадаете в тоску, чем настойчивее вы клеитесь, тем меньше шансов на победу, тем убедительнее вы доказываете, хотя это неправда, что вам на роду написано быть одному. Нет! Если вас несет в эту степь, остановитесь. Не время ослаблять хватку. Надо потрудиться, приложить силы. Попотеть, как рабы на галерах. Мы должны быть из каучука. Гибкие-прегибкие. И упорные, как все, кто в этой жизни терпел поражение.

Только красавчик может позволить себе сказать: «Какой симпатичный ресторанчик».

Вам полагается произнести: «Это заведение подходит бродягам. Не зря я его выбрал».

«В каком смысле?» – спросит она удивленно.

Пусть удивляется. Хуже, если она решит, что не поняла: ей будет неприятно думать, что она чего-то не понимает, и она заключит, что вы несете полную ерунду.

«В смысле, что мы с тобой свободны, как бродяги. Хотя у меня, слава богу, есть не только повозка, но и настоящий дом».

Это надо сказать потише, без претензий на звание юморист года. Она слегка обалдеет, не найдется с ответом, а значит, у нее появится цель – сообразить, что сказать. Вероятно, она улыбнется. А вам надо сразу же, молниеносно сменить тон. Секрет в том, чтобы не давать ей возможности долго думать. Мы же с вами не красавчики: если она задумается, то быстренько придет к выводу, что ей с вами не по пути.

Обычно дама выходит из дома с убеждением, что между вами ничего не случится, даже если вы изначально ей нравитесь. Она уверена, что ничегошеньки не произойдет. Придется вам в одиночку пробивать стену, убеждать ее отказаться от принятого якобы окончательного решения. Я склоняюсь к мнению, что в любовных делах женщины проявляют природную лень. У них в головах постоянно звучит императив: «Нет, мне не хочется, не сейчас, спасибо, нет». Заботливые мамашки натренировали их, как спортсменов-олимпийцев, и научили всегда находить отмазку. Вконец запудрили мозги бедным девочкам из ненависти к нам, незнакомым мужчинам, отважным охотникам за бурным сексом.

Вначале они всегда говорят «нет». «Нет», которое превратится в чистое и звонкое «да», звучащее из полуоткрытого ротика, обладательница которого будет ловить каждое ваше слово. При условии, что вы меня дослушаете до конца.

Потому что нам предстоит одержать победу над мамашами. А это совсем не легко. Мамаши вечно маячат на горизонте и мешают жить, пока живы их дочки. Нужно преодолеть влияние этих якобы не заинтересованных женщин, сдвинуть эти тяжеленные глыбы. Всякий раз помогаешь дочкам взглянуть на жизнь иначе, расширить горизонты. Показать им мир, словно мы его придумали сами. Двигатель соблазнения – блеф. Но блеф должен быть правдоподобным. Никаких суперроботов и героев «Марвел».

Не оставляйте ей времени на размышления. Бейте в цель. Используйте иронию, чтобы добиться своего. Если иронии у вас нет, это не значит, что все потеряно. Только, ради бога, никаких анекдотов. И не надо изображать шутов, если вы никогда не смешили людей. Отвесьте половину ударов, а потом дайте ей передышку, помолчите, дайте ей время решить, что вы очень даже ничего, пусть обдумает то, что вы ей наговорили, – вы можете пока что исчезнуть, например сходить в туалет, пусть она спокойно подумает. Но в туалет можно идти, только если у вас получилось выдать убойную остроту или сказать нечто действительно смешное. Выше я говорил, что, если у вас туго с иронией, не все потеряно. Есть простой способ восполнить ее отсутствие – это ритм разговора, ритм должен быть напряженным, наэлектризованным, взволнованным – только не переборщите, иначе разговор окажется нервным, непредсказуемым, потеряет смысл. У нее разболится голова и останется единственное желание – превратить вас в таблетку нурофена. Но вы же не иллюзионист вроде Тони Бинарелло, вряд ли вы умеете превращаться в нурофен. Говорите о чем угодно, перескакивайте с одного на другое, выдавайте не больше десятка фраз о всяком событии, о всякой ерунде. Не больше десятка, если только вы не затронули ее любимую тему. Кстати, больше десятка остроумных фраз вам и не выдать, если только вы не гений. А вы точно не гений.

Значит, ритм. В нашей жизни все чувства связаны с этим секретом: нащупать ритм. Потому что, если двигаться слишком медленно или слишком спешить, любви может и не случиться.

Если вы трындите, как заезженная пластинка, сидите лучше дома. Или вы окажетесь в пролете, или вам достанется буйная психопатка, которой пора в больницу, к тому же в общую палату, отдельную палату она себе позволить не может, потому что серьезных денег не заработала.

Чем медленнее вы говорите, тем быстрее она примкнет к многочисленной группе людей, которые больше не желают вас видеть.

А если вы попытаетесь зайти издалека с фразами вроде «Знаешь, я думаю…» или «По-моему, в наше время…», можете сразу доставать белый платочек и махать им своей милой, пока та уплывает на корабле вместе со всеми остальными, оставив на берегу вас и еще пару безнадежных глупцов.

Соблазнять женщину – все равно что сочинять красивую песню, главное – музыкальное мастерство и ритм, мастерство и ритм. Талант быть ироничным – запасная стрела, которой у вас в колчане может и не быть. В этом случае спасает ритм. Напряженная дробь, которую обычно создают прилагательные. Неожиданные и убедительные, избыточные или точные. Еще лучше, если вы знаете ученые, редко употребляющиеся слова, – больше шансов произвести впечатление. Женщин соблазняют не комплиментами, не цветами и не томными взглядами. Редкие слова – как дорогие конфеты в подарочном наборе. Все о них знают, мечтают их попробовать, но не покупают.

Прилагательные соблазняют, существительные наводят скуку. Вот в чем важный секрет. Не скупитесь на прилагательные, выдавайте их в твердом ритме, и вы увидите, что уложите в постель любую, кроме разве что полной идиотки, которая вообще ничего не понимает. Но с такой и пытаться не стоит. Всегда выбирайте умных женщин. Потому что секс, если честно, не очень важен. Поверьте мне, а у меня за всю жизнь не было осечек. Соблазнять – это здорово. А идиоток оставьте идиотам. Вы не красавцы, поэтому вы заведомо не идиоты.

В общем, повторим главное: ритм должен быть напряженным, наэлектризованным, не сбивчивым, не медленным, как в дурацких документальных фильмах о животных, которые шляются где-то по тундре или по степи.

Замедлить ритм разрешено в одном случае: когда вы говорите заветные слова, когда звучит финальный аккорд, когда вы наносите последний, победный удар, когда вы говорите ей, что вы ее любите, желаете, она вам ужасно нравится, вы хотите с ней переспать. Что касается заветных слов, у нас нет волшебного заклинания, придется самому придумывать нужную фразу в зависимости от того, кто перед вами, главное – говорить ясно и убедительно… Можно беседовать о лучших сортах моцареллы, а потом… раз… два… три… сбавляем темп, бросаем выразительный взгляд, понижаем голос и выдаем: «Знаешь, ты мне так нравишься…» А дальше – надеемся, что все было не зря.

Вряд ли стоит подчеркивать, что, если перед вами сидит редкая шлюха, не стоит ей подпевать, выдавая фразочки типа «сейчас я тебя трахну». Так поступают только безнадежные болваны. Сидящая перед вами женщина – как натянутая резинка, надавишь – лопнет. Ваша задача – снизить напряжение. Так что всякой записной шлюхе выдавайте: «Я тебя люблю». Если перед вами романтичная девица из позапрошлого века, можно сказать нечто вроде: «Я привяжу тебя к спинке кровати, и ты никуда не сбежишь… Сама понимаешь, кровать у меня литая, железная».

Зачем я все это говорю? Она спускается по лестнице, шагает в противном неоновом свете к двери подъезда, открывает ее, идет вам навстречу, пытаясь выдать себя за другую. На самом деле она полная противоположность того, что мы видим. Хоть уравнение составляй. Все четко, как в математике. Да-да. Когда речь идет о разных полах, это так.

На ней платье в цветочек? Будьте уверены: она спит и видит, как вы схватите ее за волосы и шмякнете головой о стенку семь-восемь раз.

Она вымазала на себя килограмм алой помады – так, что рот превратился в кружочек, как у Джотто? Ложитесь сразу в разных концах кровати: чтобы уломать ее на минет, вам придется стоять часами на полу, где рассыпан горох, вспоминая ужасы инквизиции.

Бывает, все идет иначе, непредсказуемо, но это редко, возможно, вам просто попалась девушка высшего типа. Может, это вообще она, та самая. Тогда надо менять регистр. Можно обрабатывать ее много дней, а потом жениться и настрогать детей. Но знайте: по прошествии времени вам станет скверно. Совсем скверно. Это я вам гарантирую.

И еще одно правило: если у вас неплохая работа, типа в мире искусства, если вы, ну, не знаю, поете, как я, вы актер, художник, музыкант, упомяните об этом на первой же встрече, но только не вдавайтесь в подробности. Пусть она истомится. Блистайте, выбирая другие темы, и тогда она решит (приведу дурацкий пример): «Господи, если он лучше всех знает, как запекать баклажаны с пармезаном, сколько он может всего рассказать о своем последнем спектакле… О том, который я видела, где он играл Гамлета, всю роль выучил наизусть… да-да… надо непременно его расспросить, как учат наизусть длинные тексты».

Если она будет занята подобными мыслями, все пройдет как по маслу. Раз – и готово!

Ну что, урок number one закончен. Ну, не расстраивайтесь, вы тоже научитесь соблазнять, чего приуныли? Веселей, улыбнитесь, хотя я наперед знаю: от ваших улыбок мало толку.

А теперь идите.

И соблазняйте!

* * *

На чем я остановился? На том, что Антонелла вернулась и села за стол, скрестив руки на груди, – так никто не заметит, что я намочил ей платье в порыве любви. Вроде на этом месте, да.

Тут к ней подплывает крокодил. То есть я.

Никак не оставит ее в покое.

– Прости, Анто, я не знал, что у тебя есть жених.

Я изображаю понимание, не выдаю своих намерений, хочу выглядеть в ее глазах как папа на престоле в соборе Святого Петра. Антонелла немного напряжена. Она целовалась со мной взасос, а теперь чувствует себя виноватой, вина – тяжелый грузовик, который гоняет по автостраде, ослепляя всех противотуманными фарами.

– Слушай, Тони, ты мне тоже нравишься, но давай не будем, ладно?

Сразу скажу: это не поражение. У нее жалобный вид. Я киваю с расстроенной физиономией, но при этом играю убедительнее, чем Бельмондо в самых удачных фильмах. Глотаю вина, чтобы она почувствовала себя еще хуже, сижу с видом человека, который смирился с печальным известием, но который не скрывает, что новый год начался грустно, и это плохо. Я попал в цель: теперь Антонелла уставилась на меня. Заметно, что ей неловко. В моих глазах тоска.

Ну и что мы теперь будем делать? Какой-нибудь дурак решит: чтобы добиться своего, я буду продолжать в том же духе, буду сидеть и дуться, чтобы она почувствовала себя вконец виноватой и уступила. Грубейшая, непростительная ошибка. У женщин есть такая особенность: у них чувство вины проходит быстро, за считаные минуты, и сразу сменяется раздражением или равнодушием. Если вы сидите и дуетесь, а потом все же решаете пойти в атаку, будьте уверены: она про вас и думать забыла, вы уже где-то в далеком и малоприятном прошлом.

Гениальный ход, которым я систематически пользуюсь, – сделать вид, что тебе наплевать. Поэтому я опять принимаюсь болтать, как Майк Бонджорно, острить, как Джан[21]. И даже удачнее. Антонелла опять громко хохочет, ржет, никого не стыдясь. Хохот у нее наполеоновских масштабов.

Я поворачиваюсь к Индии, которая по-прежнему о чем-то щебечет с Дженни, и выкрикиваю с решительным видом:

– Индия – ты воплощение Азии.

После такой меткой остроты Антонелла опять ржет как лошадь. Индия и Дженни не обращают на меня внимания, но я не в обиде. Зато подобной площадной шуткой я оживил веселую атмосферу, помогающую добиваться главной цели: провести ночь с Антонеллой.

Так что мы с Антонеллиной заводим пластинку по новой, нам по новой приносят холодного белого вина, после рыбки угощают кальмарами – комплимент от шефа, а Индия и Дженни все сидят и шепчутся, будто читают молитвы.

– Рыбка здесь и правда вкусная, – говорит рокерша. – Почему? – удивленно спрашивает она знатока рыбной кухни, то есть меня.

– Анто, мы же не на горнолыжном курорте в Роккаразо, море здесь в двух шагах, – объясняю я.

Мы скоро лопнем, но не сдаемся и, радуясь собственной решимости, храбро заказываем порцию мидий с черным перцем. Шеф не знает, как их готовят. Господи Иисусе! Я бы мог отказаться платить по счету, а пока что прошу официанта привести повара пред мои светлые очи. Испепеляю его взглядом. Шефу определенно стыдно, что он не знает рецепта, у него такой вид, будто он собрался на гильотину. Тоном опытного преподавателя я медленно и подробно объясняю, как готовят мидии. Озадаченный шеф удаляется на кухню, для него это черный день. И он, и я хорошо это понимаем. Антонелла следит за сценой, храня сосредоточенное, тихое молчание. В эти мгновения она чувствует себя подружкой босса.

Босс – это я.

Когда все створки мидий нежно раскрываются – сначала на сковородке у шефа, потом перед губами у нас с Антонеллой, – мы решаем заказать десерт. У меня больше нет сил сидеть за столом, кажется, я торчу здесь всю жизнь. Мне словно десять лет, когда долго сидеть за столом было пыткой: я или начинал хныкать и засыпал, или принимался бегать по ресторану.

В детстве я был красивым. И мама моя была красавицей. И в детстве, и в юности.

Ближе к завершению застолья я ускоряюсь. Дженни платит за всех четверых. Уже пять утра. Мы выходим на холод и на мгновение умолкаем, превращаемся в темные фигуры. Но потом я рассказываю Антонелле, как пел в Лондоне под открытым небом. Лило как из ведра, а я был в сандалиях. Дженни и Индия тоже смеются. Мы вышли из ресторана на холод, и нам не хочется расставаться. Все как обычно, и это здорово. Ищем глазами бар, чтобы пропустить последнюю рюмашку, но в Асколи-Пичено даже в праздничный день царят сон и темень. Решаем заглянуть в бар в гостинице. Он тоже закрыт. Как быть? Индия и Дженни говорят, что еще посидят в холле и поболтают. Антонеллина хочет подняться к себе. Я, разумеется, другого и не ожидал, бросаюсь за ней, рассыпаясь в пожеланиях доброй ночи и крепких снов Дженни и Индии.

Мы поднимаемся по лестнице, тишина. Пора действовать. Я долго вспахивал это поле, настал час собирать урожай. Антонелла топает впереди, я за ней. Думаем мы об одном и том же. Я сопровождаю ее пышное тело до двери номера.

И без предисловий, которые сейчас и ни к чему, серьезно заявляю:

– Анто, я хочу зайти.

– Тони, правда не надо.

– Анто, я хочу зайти, и ты наверняка тоже этого хочешь.

– Дело не в этом.

– Сегодня первое января. Праздник, Анто.

– Дело не в этом, – отвечает она тем же тоном.

– А в чем?

– Тони, у меня месячные.

– Я только положу голову тебе на грудь, Анто. – Я не вру. Она пристально смотрит на меня с непритворной печалью.

– Нет, Тони, мне надоели бессмысленные поступки.

– Если ты задумалась о смысле, Анто, значит, ты стареешь.

– Я всегда была старой, Тони. – Она говорит это так серьезно и так прочувствованно, что мне становится страшно, она как будто всю жизнь готовилась произнести эту фразу. Я окончательно обезоружен.

Я нежно глажу ее спутанные волосы, впитавшие ресторанные запахи. А потом выдавливаю из себя:

– С Новым годом, Антонелла!

– Спокойной ночи, Тони!

Она запирает дверь изнутри.

Я только мечтал положить голову ей на грудь. Мне так этого хотелось.

Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Передо мной гостиничный коридор. Хмель прошел. На полу ковер. Синий ковер. Вдоль стен расставлены стулья. Еще здесь много зеркал и много дверей. Делаю несколько шагов к своему номеру. Останавливаюсь. И начинаю плакать. Не просто плакать – рыдать. Громкие всхлипы, слезы текут ручьем. Я думаю, что мама в юности была очень красивая, что я хочу вернуть Беатриче, думаю о своем приятеле Рино Паппалардо, у которого умер сын, – сил думать обо всем не хватает, но я стараюсь, сам себя растравливаю, я стою и рыдаю посреди незнакомого коридора, слезы текут все сильнее, я больше собой не владею, я плачу, плачу и не могу остановиться, и уже ни о чем не думаю, мне и стараться-то больше не надо, слезы льются сами, сквозь слезы я вижу Индию и Дженни, они где-то рядом, потом отступают и глядят на меня, они почти не удивлены, а я все стою и плачу, они как будто не верят своим глазам, а я рыдаю так, что скоро разбужу всю гостиницу, Индия и Дженни глядят на меня и ничего не делают, не приближаются, словно они и так знали, давно знали, что рано или поздно я в отчаянье разревусь, поэтому они совсем не удивлены, какое-то время они глядят на меня, а потом заходят вдвоем в номер к Индии, я все вижу, я знаю, что сейчас они говорят обо мне и о том, что я плачу, стоя один в пустом коридоре, совсем скоро они займутся любовью, а ведь пока я ухаживал за Антонеллой, я уже плакал в душе, плакал всем сердцем, пока они там тихо шептались и наверняка влюблялись друг в друга, сейчас они крепко обнимутся, как сказано в одной замечательной песне, а потом, на следующий день, будут фотографироваться, получатся чудные снимки, на которых они, обнявшись, стоят на лужайке или у памятника, они их будут рассматривать и смеяться, а одну фотографию вставят в рамку, а я все стою в коридоре и плачу и мечтаю, чтобы это никогда не кончалось, потому что сейчас я, наверное, – я говорю «наверное», потому что не знаю наверняка, – наверное, я живу настоящей жизнью.

Поверьте, я и сам бы рад сказать точно, но трудно быть точным, когда на глазах слезы.