Читать книгу Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф, Патрик Радден Киф - Страница 7

Когда Мариэтта Лютце прибыла в Нью-Йорк из Германии в 1945 году, казалось, обстоятельства были против нее. Для этнических немцев в Соединенных Штатах это был, мягко говоря, не самый лучший период. Всего пару месяцев назад Гитлер застрелился в своем бункере, когда советские войска лавиной ворвались в Берлин. Мариэтте было 26 лет[93], когда она – высокая, стройная, аристократичная кудрявая блондинка с яркими веселыми глазами – приехала в Америку. Она уже успела стать врачом, получив диплом и докторскую степень в Германии во время войны, но по прибытии в Новый Свет узнала, что ей придется пройти две интернатуры[94], прежде чем она сможет сдать квалификационный экзамен. Поэтому она устроилась на работу в больнице в районе Фар-Рокуэй в Квинсе. Адаптироваться к новой жизни было нелегко. К недавней иммигрантке, говорившей с выраженным немецким акцентом, относились скептически. Еще больше сомнений вызывал сам вид женщины-врача. Когда Мариэтта начала стажироваться в Фар-Рокуэй, никто не воспринимал ее всерьез – ни пациенты, ни сотрудники отделения неотложной помощи, ни ее собственные коллеги. Во время обходов ей свистели вслед[95].

Она усердно трудилась, находя свою работу изматывающей, но интересной. И у нее даже появилась пара друзей – два молодых интерна из Бруклина[96], которые оказались родными братьями. Их имена были Рэймонд и Мортимер Саклеры. Старший, Мортимер, был словоохотливым и жизнерадостным, с заговорщицкой улыбкой, вьющимися волосами и пронзительными темными глазами. У младшего, Рэймонда, глаза были зелеными, шевелюра – более светлой и уже начавшей редеть на темени, а черты лица и манеры – более мягкими.

Как и Мариэтта, братья начали учиться медицине за пределами Соединенных Штатов. По завершении подготовительного курса в Нью-Йоркском университете Мортимер, а вслед за ним и Рэймонд подали заявления в медицинскую школу. Но в 1930-е годы многие американские медицинские учебные заведения установили квоты на число студентов-евреев, которые могли в них поступить. К середине тридцатых более 60 % абитуриентов американских медицинских школ были евреями, и этот дисбаланс побудил власти ввести резкие ограничения[97]. В некоторых высших школах, например в Йеле, документы абитуриентов-евреев помечали буквой H[98] – от Hebrew, «еврей». Мортимер, который первым предпринял попытку поступления, обнаружил, что фактически попал в черные списки в связи со своей национальностью. В Соединенных Штатах не нашлось медицинской школы, готовой принять его. Поэтому в 1937 году он поднялся на борт теплохода[99], купив самый дешевый билет, и отправился в Шотландию, чтобы учиться в Медицинском колледже Андерсона в Глазго. Через год его путь повторил Рэймонд.

Многие американские евреи, лишившись доступа в университеты в собственной стране, получали медицинское образование за границей. Но в том, что Саклеры, покинувшие Европу всего парой десятков лет ранее, чтобы искать счастья в Соединенных Штатах, уже в следующем поколении были вынуждены вернуться в Старый Свет в поисках равного доступа к образованию, присутствовала некая извращенная ирония. Обучение и пребывание Рэймонда и Мортимера в Шотландии было оплачено их старшим братом. Жили они бедно, в съемной квартире, где было холодно, поскольку уголь для отопления распределялся по карточкам, и питались в основном консервированной фасолью. Но оба брата полюбили шотландцев за их человеческую теплоту[100] и остроумие. Правда, надолго они там не остались: после того как Германия в 1939 году вторглась в Польшу, братья были вынуждены прервать обучение в Шотландии, и в итоге для них нашлись места в Мидлсекском университете[101] в Уолтеме, штат Массачусетс – неаккредитованной медицинской школе, которая отказалась вводить еврейские квоты и впоследствии стала составной частью Брандейского университета.

Вот так после войны Морти и Рэй вместе оказались на практике в больнице Фар-Рокуэя. Братья были умны и честолюбивы. Мариэтте они нравились. Пусть практика давалась интернам нелегко, но в Саклерах чувствовалась joie de vivre (радость жизни, жизнерадостность), которую молодая женщина не могла не оценить. Природа наделила братьев диаметрально разными характерами: Морти был горяч и вспыльчив, склонен к едкому сарказму, а Рэй отличался уравновешенностью и рассудительностью. «Рэймонд был миротворцем[102], – вспоминал их общий знакомый, Ричард Лезер. – А Мортимер – гранатометчиком». Несмотря на разницу в цвете глаз и волос, братья были очень похожи, так что иногда они подменяли друг друга в больнице[103]: один выдавал себя за другого, отрабатывая смену.

Однажды вечером после особенно напряженной смены интерны решили устроить небольшую вечеринку[104] в одной из незанятых палат больницы. Они принесли с собой выпивку и, сняв белые халаты, приоделись соответственно случаю. Мариэтта была в черном вязаном платье, и ее молочно-белая кожа просвечивала сквозь ажурную пряжу. Молодые люди пили и беседовали, а в какой-то момент начали петь. Мариэтте была свойственна стеснительность, но петь ей нравилось, поэтому, собрав всю свою уверенность, она встала лицом к присутствующим и завела песню, которую когда-то пела в Берлине. Это была французская песня Parlez-moi d’amour («Говори мне о любви») – и Мариэтта сама не заметила, как включилась в исполнение всей душой, негромко напевая грудным, сексуальным голосом в стиле кабаре.

Допевая куплет, она вдруг заметила среди присутствующих незнакомого мужчину, который сидел совершенно неподвижно и внимательно наблюдал за ней. Светлые, пепельного оттенка волосы и очки без оправы придавали его облику профессорскую строгость, и он смотрел на нее, не отводя глаз. Как только Мариэтта допела песню, мужчина подошел и признался, что ее пение доставило ему искреннее наслаждение. У него были ясные голубые глаза, мягкий голос и манеры очень уверенного в себе человека. Он сказал, что тоже врач, и представился. Его имя было Артур Саклер[105]. Старший брат Морти и Рэя. Все трое братьев выбрали медицинскую профессию; их родители, как любил шутить Артур[106], «выбили три из трех».

На следующий день Артур позвонил Мариэтте и пригласил ее на свидание[107]. Но она отказала[108]. Интернатура отнимала у молодой женщины все силы; у нее не было времени на романы.

Весь следующий год Артур не звонил и не появлялся. Мариэтта полностью сосредоточилась на работе. Но когда ее первая интернатура подошла к концу, она принялась за поиски второй. Ее заинтересовала больница Кридмур, государственная психиатрическая клиника в Квинсе, и когда она спросила Рэя Саклера, нет ли у него случайно связей в этом учреждении, Рэй ответил, что, как ни странно, есть: в Кридмуре работает его старший брат Артур, с которым она познакомилась на вечеринке. Тогда Мариэтта позвонила Артуру Саклеру[109] и условилась о встрече с ним.

* * *

Основанный в 1912 году как колония-ферма при Бруклинской государственной больнице психиатрический центр Кридмур к 1940-м годам разросся в огромную психиатрическую лечебницу[110], в комплекс которой входили около семидесяти зданий, распределенных по территории в триста акров. На протяжении всей истории человеческие общества мучились вопросом, что делать с психически больными людьми. В одних культурах таких людей изгоняли или жгли заживо как ведьм. В других, напротив, считали блаженными, полагая, что им открыта некая особая мудрость. Но в Америке в XIX веке основным методом действия медицинских властей было содержание психически нездоровых людей в сети психиатрических лечебниц, которая постоянно расширялась. К середине XX века в таких учреждениях содержалось около полумиллиона американцев. И это были отнюдь не временные госпитализации: люди, попавшие в такие заведения, как Кридмур, обычно больше оттуда не выходили. В результате больница была чудовищно перенаселена[111]: в клинике, которая была сертифицирована для содержания чуть больше четырех тысяч пациентов, теперь ютились шесть тысяч. Это был мрачное и пугающее заведение, настоящий «сумасшедший дом». Одни его пациенты были просто коматозными[112]: безмолвными, не способными контролировать телесные функции, ни на что не реагирующими. С другими случались буйные припадки. Посетители больницы видели блуждавших по территории несчастных[113], замотанных в смирительные рубашки, точно сошедших с гравюр Гойи.

Артур Саклер впервые приехал в Кридмур в 1944 году[114], получив медицинский диплом Нью-Йоркского университета и проработав пару лет интерном в одной из больниц Бронкса. Во время интернатуры он отрабатывал 36-часовые смены[115], принимал роды, ездил на вызовы с бригадой неотложной помощи – и постоянно учился, непрерывно стимулировал свой мозг, ежедневно сталкиваясь с новыми заболеваниями и методами лечения. В этот период Артур особенно увлекся психиатрией. Он учился у Йохана ван Опхейсена, седовласого нидерландского психоаналитика[116], который, как с удовольствием хвастал Артур, был «любимым учеником Фрейда»[117]. Ван-О, как называл его Артур[118], был таким же «человеком Ренессанса», как и его ученик: принимал пациентов, вел исследования, писал научные работы, говорил на многих языках, а на досуге занимался боксом и играл на органе. Артур относился к Ван-О с почтением, называя старика своим «наставником, другом и отцом»[119].

В те дни психиатрия не считалась ведущей отраслью медицины. Ее скорее можно было назвать «профессией-беспризорницей»[120]. Психиатры зарабатывали меньше[121], чем хирурги и врачи общей практики, и с точки зрения как широкой публики, так и научного сообщества, их статус был существенно ниже. Завершив ординатуру, Артур хотел продолжить исследования в области психиатрии, но у него не было ни малейшего желания открывать частную практику и принимать пациентов, к тому же необходимость зарабатывать, чтобы поддерживать семью, никуда не делась; в конце концов, ему еще надо было оплачивать образование братьев. Поэтому он нашел работу[122] в фармацевтической индустрии – в Schering, компании-производителе рецептурных средств, где еще в студенческие годы подвизался в качестве копирайтера-фрилансера. За зарплату в 8000 долларов в год[123] Артур стал членом коллектива медицинских исследований Schering и продолжил работать в рекламном отделе фирмы. Когда Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, плохое зрение защитило Артура от участия в боевых действиях. Но вместо военной службы он начал новую ординатуру[124] – уже в Кридмуре.

В то время как первая половина XX века была отмечена невероятным прогрессом в других областях медицины, к моменту прибытия Артура в Кридмур американские врачи все еще не до конца разгадали загадку нормального функционирования человеческого разума. Они умели распознавать такие заболевания, как шизофрения, но даже о причинах их возникновения могли лишь догадываться, не то что лечить. Как однажды заметила романистка Вирджиния Вулф[125] (которая сама страдала психическим заболеванием), когда речь заходит об определенных недугах, наблюдается явная «бедность языка». «Когда самая обычная школьница влюбляется, к ее услугам Шекспир, Донн, Китс, готовые высказать ее мысли и чувства за нее; но попросите пациента описать головную боль своему врачу – и поток его красноречия мгновенно иссякнет».

К тому времени как Артур встретил свое «совершеннолетие» в медицинской профессии, существовали две противоположные теории о происхождении психических заболеваний. Многие врачи считали, что шизофрения – как и другие заболевания, например эпилепсия или интеллектуальная инвалидность, – является наследственным недугом. Пациенты с такими заболеваниями рождаются, а следовательно, эти недуги являются врожденными, неизменяемыми и неизлечимыми. Лучшее, что могут сделать медики, – это отделить «скорбных главою»[126] от остального общества. А часто считали нужным и стерилизовать таких пациентов, чтобы помешать им передать свои несчастья будущим поколениям.

Другую сторону спектра представляли фрейдисты, которые полагали, что психические заболевания не являются внутренне присущими и врожденными, а развиваются в результате жизненного опыта пациента в начале жизни. Такие фрейдисты, как Ван-О, верили, что многие патологии поддаются лечению и психотерапией, и психоанализом. Но разговорная терапия была дорогостоящим и индивидуальным решением[127], непрактичным для такого крупного учреждения, каким был Кридмур.

Исторически диагностика психических болезней часто выдавала отчетливый гендерный дисбаланс: в Кридмуре пациентки-женщины превосходили числом пациентов-мужчин[128] почти вдвое. Когда Артур прибыл на новое место работы, ему дали назначение в «корпус Р»[129] – специальное отделение для «женщин, склонных к насилию». Это было место не для слабых духом. Порой Артуру приходилось применять силу, чтобы утихомирить пациенток. В других случаях они сами на него нападали. Одна женщина набросилась на него с металлической ложкой[130], заточенной до кинжальной остроты. Несмотря на это, Артур испытывал к своим пациенткам глубокое сострадание. Он задавался вопросом: если этих ранимых страдающих людей американское общество изолирует в обнесенных стенами учреждениях, заточая их, как он считал, в «чистилище для живых мертвецов»[131], то что это говорит о самом обществе? Было глупостью полагать, что достаточно просто запереть этих людей в неволе – словно институционализация таких пациентов каким-то образом отменяет обязанность общества в целом (и врачей в частности) облегчать их страдания. «Кажется, будто общество обезболило или обмануло себя уверенностью в том, что столь сильные индивидуальные страдания и столь массовое уничтожение человеческих талантов и способностей более не существуют – поскольку мы спрятали их за больничными стенами», – рассуждал Артур в то время[132]. Ван-О разделял[133] его отвращение к государственным «сумасшедшим домам». Соединенные Штаты страдают от эпидемии психических заболеваний, полагал Ван-О. Справляться с ней путем лишения пациентов свободы – «хоронить» их в психиатрической больнице – значило в некотором роде предавать их смерти[134].

Артур обладал неутомимым аналитическим умом и, оценивая положение вещей, пришел к выводу: практическая проблема в том, что число психических расстройств, похоже, растет быстрее[135], чем власти успевают строить психиатрические лечебницы. Чтобы понять это, достаточно было пройтись по переполненным палатам Кридмура. Что хотел сделать Артур? Найти решение. Причем работоспособное. Главную трудность, когда речь шла о психических заболеваниях, представляла эффективность: проведите хирургическую операцию – и, как правило, вскоре сможете оценить, была ли эта процедура успешной. Но эффективность манипуляций с мозгом измерить намного труднее. А затруднительность измерений результатов приводила порой к отдельным экспериментам, поражавшим своей дикостью. Всего за пару десятков лет до описываемых событий главный врач государственной больницы в Нью-Джерси убедил себя в том, что самый верный способ излечить безумие – удалить пациенту зубы[136]. Если некоторые его пациенты никак не отреагировали на такой курс «лечения», экспериментатор продолжал в том же духе, удаляя гланды, прямую кишку, мочевой пузырь, аппендикс, фаллопиевы трубы, матку, яичники, шейку матки… В итоге этими опытами он не излечил ни одного пациента, зато убил больше сотни[137].

В тот период предпочитаемым способом лечения в Кридмуре была процедура не настолько инвазивная, но тем не менее вызвавшая у Артура негодование: электрошоковая терапия. Этот метод был изобретен[138] несколькими годами раньше итальянским психиатром, а идея пришла к нему после посещения скотобойни. Наблюдая, как обездвиживали разрядом электрического тока свиней перед забоем, он разработал процедуру, в ходе которой на виски пациента-человека прикреплялись электроды, чтобы можно было применить электрический ток к височной доле и другим областям мозга, ответственным за обработку воспоминаний. Разряд заставлял пациента биться в конвульсиях, а потом впадать в бессознательное состояние. Придя в себя, пациенты оказывались дезориентированы и ощущали тошноту. Одни теряли память. Другие после процедуры были глубоко потрясены[139] и не понимали, кто они такие. Но, несмотря на всю ее грубую силу, электрошоковая терапия, похоже, действительно облегчала состояние многих пациентов[140]. Казалось, она смягчала глубокие депрессивные состояния и успокаивала людей, переживавших психотические эпизоды; возможно, она не была лекарством от шизофрении, но часто уменьшала симптомы[141].

Никто не мог точно сказать, почему помогает этот вид лечения. Просто было известно, что он помогает. А в таком учреждении, как Кридмур, этого было достаточно. Разумеется, не обходилось без побочных эффектов. Конвульсии, в которых бились пациенты, когда электрический разряд пропускали через их головы, были болезненными и устрашающими. Поэтесса Сильвия Плат, к которой в этот период применялось электрошоковое лечение в одной из больниц Массачусетса, писала, что оно ощущалось так, словно «сильнейший толчок сотрясал меня[142], пока мне не начинало казаться, что мои кости переломятся, а жизненные соки вылетят из моего тела, как из расщепленного дерева». Певец Лу Рид[143], который получал электрошоковое лечение в Кридмуре в 1959 году, на время стал инвалидом в результате этого бедствия, которое, по словам его сестры, ввело его в «состояние, подобное ступору» и лишило способности ходить.

У электрошока были свои сторонники, и даже сегодня он остается широко применяемым методом[144] лечения глубокой депрессии. Но Артур Саклер его ненавидел. В скором времени в Кридмуре все корпуса, в которых содержались пациенты[145], были оборудованы электрошоковыми аппаратами. Артур был вынужден снова и снова применять эту процедуру. Иногда пациентам становилось лучше, иногда – нет. Но само лечение казалось методом очень жестоким – пациентов надо было привязывать, чтобы они не навредили никому, пока будут биться в конвульсиях; врач должен был регулировать силу электрического тока, как какой-нибудь безумный ученый в голливудском фильме, – и часто это наносило пациентам глубокие травмы.

Артур всегда убеждал младших братьев идти по его стопам – в «Эразмусе», в разнообразных подработках, которыми он их обеспечивал, а в конечном итоге и в медицине. Теперь же он пригласил Мортимера и Рэймонда присоединиться к нему в Кридмуре, и вскоре они тоже стали применять шоковую терапию. Трое братьев провели эту процедуру в общей сложности несколько тысяч раз – и она ввергала их в уныние. Они питали отвращение[146] и к ограниченности собственных медицинских знаний, и к мысли о том, что не существует более гуманной терапии.

Словно электрошоковой терапии было мало, в моду также начал входить куда более жестокий метод: лоботомия. Эта процедура, включавшая рассечение некоторых мозговых нервов пациента, похоже, облегчала состояние при психологической неуравновешенности. Но, по сути, она делала это, гася в мозгу свет. Для переполненных государственных больниц вроде Кридмура эта процедура обладала определенной привлекательностью, поскольку была быстрой и эффективной. «Делать нечего[147], – объяснял один врач, наглядно демонстрируя ее в 1952 году. – Я беру своего рода медицинский нож для колки льда, держу его вот так, ввожу его сквозь кости прямо над глазным яблоком, вталкиваю в мозг, покачиваю им туда-сюда, разрезаю вот таким образом мозговые ткани – и все. Пациент вообще ничего не чувствует». Процедура действительно была очень быстрой. Часто уже через пару часов пациенты отправлялись домой. Их можно было отличить от других в тот момент, когда они покидали больницу, по синякам под глазами[148]. Ко многим пациентам – значительная часть из них были женщинами – применяли лоботомию как лекарство не от шизофрении или психоза, а от депрессии[149]. Процедура была необратимой и делала пациентов послушными, превращая их в зомби.

Столкнувшись с таким ассортиментом крайне неприятных методов, Артур Саклер и его братья пришли к убеждению, что должно существовать более гуманное решение проблемы психических заболеваний. Артур не верил, что безумие неизлечимо, как предполагали евгеники. Но ему также казалось, хоть он и прошел вполне фрейдистскую по духу подготовку, что жизненный опыт человека не может быть единственным ответственным за психическое заболевание[150], что оно наверняка содержит некий биохимический компонент и что должен существовать более надежный вид лечения, чем психоанализ. Артур деятельно взялся искать ответ[151], ключ, которым можно отпереть тайну психических заболеваний и освободить тех, кто от них страдает.

Глава Кридмура, врач по имени Гарри Лаберт[152], был не из тех людей, про которых можно сказать, что они принимают новые идеи с распростертыми объятиями. Лаберт наслаждался той властью, которая досталась ему как главе психиатрической клиники. Он жил на территории больницы в помпезном особняке, который так и называли – директорским. Его кабинет в административном корпусе почти всегда был заперт[153]: если вы хотели встретиться с директором, надо было предварительно созвониться с ним. Лаберт порой производил впечатление не столько врача, сколько тюремщика. Один из докторов, работавших в Кридмуре в одно время с Артуром, называл больницу «тюрьмой на шесть тысяч коек»[154]. Существующее положение вещей Лаберту нравилось, и он не спешил придумывать новые и креативные решения, которые могли бы выпустить людей из того обнесенного высокими стенами королевства, в котором он правил. «Совет с глубоким удовлетворением отметил благотворное воздействие телевидения на пациентов», – сообщалось в одном из ежегодных отчетов Кридмура[155]. У такой беспокойной и амбициозной личности, как Артур Саклер, подобная самоуспокоенность могла вызывать лишь раздражение, и отношения между Артуром и Лабертом складывались не лучшим образом[156].

Но в беседах с братьями Артур уже начинал продумывать проблему психических заболеваний. Что, если были неправы и евгеники, и фрейдисты? Что, если ответ кроется не в генах пациента и не в его жизненном опыте, а в расстройствах химии мозга[157]?

* * *

В итоге работа в Кридмуре Мариэтте не понадобилась: она нашла для себя интернатуру в другой больнице Квинса. Но когда она приехала на встречу с Артуром Саклером, чтобы расспросить его о Кридмуре, он воспользовался этой возможностью, чтобы вновь пригласить ее на свидание. На этот раз Мариэтта согласилась. Так случилось, что Артур должен был присутствовать на медицинской конференции в Чикаго, и он спросил, не пожелает ли она сопровождать его. Мариэтта была настолько сосредоточена на работе с тех пор, как приехала в Нью-Йорк, что не успела побывать ни в каком другом месте страны. Поэтому она ответила согласием. Так в один прекрасный день она надела черный костюм и шляпку с широкими полями и добралась до центра Манхэттена. Они с Артуром договорились встретиться на Центральном вокзале. Но в поезд они не сели. Мариэтта увидела, что Артур ждет ее[158] на улице у вокзала рядом с огромным, красивого оттенка полуночного неба кабриолетом «Бьюик Роудмастер».

На долгом пути в Чикаго Мариэтта рассказывала Артуру о своей биографии. Она росла в обеспеченной семье, которая владела хорошо известной немецкой фармацевтической компанией под названием «Доктор Каде». Мариэтта делилась тем, что пережила[159] во время войны. Хотя она в то время училась медицине и жила в Берлине, по ее утверждениям, она слабо представляла себе ужасы[160], творившиеся вокруг нее. Многие американцы, узнав, что она недавно эмигрировала из Германии, начинали относиться к ней враждебно[161], требуя подробностей ее личной истории. Многие – но не Артур. Если у него и мелькали скептические мысли во время ее рассказа о военном времени, он их никак не выражал. Зато слушал, напротив, очень внимательно.

Мариэтта не то чтобы была отделена от войны каменной стеной. На самом деле она побывала замужем – за немецким морским офицером по имени Курт. Он был врачом-хирургом, намного старше нее; они познакомились и поженились во время войны, но прожили вместе лишь месяц, а потом Курт отбыл к месту службы. Он был захвачен в плен американскими войсками в Бресте и отправлен в лагерь для военнопленных. Некоторое время Курт писал жене письма или, скорее, записки, нацарапанные на папиросной бумаге, которые удавалось контрабандой переправить из лагеря на волю. Но он пробыл в плену так долго, что в итоге их брак распался[162].

Могло показаться странным, что Артур – американский еврей, на себе испытавший «прелести» антисемитизма, во времена своего студенчества протестовавший против прихода к власти Гитлера, американец в первом поколении, чьи родители так же пламенно ненавидели немцев, как и сами американцы, – сидел и слушал историю Мариэтты. Но, с другой стороны, вплоть до недавнего времени Артур сотрудничал с компанией Schering, владельцем которой был этнический немец[163]. Кроме того, возможно, в Мариэтте, этой тевтонской красавице, которая была похожа на Ингрид Бергман в «Касабланке» и ко всему прочему была еще и врачом, он видел некую экзотику. Ксенофобия в послевоенной Америке нарастала, но одной из главных черт Артура Саклера было сильнейшее любопытство к непохожим на него людям и культурам, радикально отличавшимся от его собственной. На пути в Чикаго Артур мало говорил о себе, как заметила Мариэтта, предпочитая задавать ей вопросы своим уютным успокаивающим голосом. Это приятно контрастировало с ее прежним опытом общения с мужчинами-американцами: лишь единицы из них воспринимали ее как взрослого человека и уж совсем немногие были готовы видеть в ней настоящего врача. Но Артур просто впитывал ее рассказы, как губка. В тот момент этот дисбаланс в общении показался Мариэтте всего лишь проявлением бесстрастного любопытства. Лишь позднее она разглядела в сдержанности Артура склонность к скрытности[164].

Когда по возвращении из Чикаго Мариэтта снова стала работать в больнице общего профиля в Квинсе, ей прямо в отделение начали мешками приносить цветы. Это было цветочное изобилие, цветочное затруднение, от которого некуда было деваться: все новые и новые букеты прибывали каждый день. Артур, некогда работавший разносчиком цветов, присылал ей затейливые букетики на корсаж – вещицы из тех, которые Мариэтта никак не могла надевать, собираясь на обходы. И еще он начал звонить ей, чтобы выразить свои пламенные чувства[165], в любое время дня и ночи прямо в больницу, мешая работать.

– Мне необходимо тебя увидеть – сейчас же, – говорил он ей поздним вечером.

– Но я не могу, – отнекивалась Мариэтта. – У меня совершенно нет сил.

– Я должен с тобой увидеться, – не отступал он. – Когда?

Его целеустремленность ошеломляла[166]. И все же в Артуре Саклере что-то было – к примеру, его жизненная сила, его не терпящее слова «нет» упорство, его умение видеть перспективу. И Мариэтта начала понимать, что, когда она с Артуром, ей кажется, будто на свете нет ничего невозможного. Для него не существовало такой вещи, как непреодолимое препятствие. Более того, к тому времени как Мариэтта узнала, что у Артура Саклера, мужчины, с которым она встречалась, есть жена и двое детей, Артур описал это как малозначимую деталь, мелкую техническую подробность, которая ни в коем случае не должна стоять на пути у них двоих.

* * *

Однажды, работая в Кридмуре, братья Саклер скинулись по паре долларов, чтобы купить кролика. Если электрошок помогает, по крайней мере, в некоторых случаях, то братья хотели понять, почему это происходит. Что такого есть во встряске, которую получает мозг пациента, что приносит ему некоторое облегчение? Они подключили зверька к одному из электрошоковых аппаратов в Кридмуре, прикрепив электроды к уху зверька. Затем применили удар током. Наблюдая за кроликом, братья заметили, что кровеносные сосуды в его ухе тут же раздулись от прилива крови. Считаные секунды спустя они обратили внимание на то, что кровеносные сосуды и в другом ухе кролика – том, к которому удар током не применялся, – тоже начали набухать. Похоже, электрический ток способствовал выбросу некоего химического вещества, которое, попадая по кровотоку во второе ухо, расширяло сосуды. В этот момент братья вспомнили о гормоне под названием гистамин: им было известно, что это химическое вещество выделялось при повреждении тканей, вызывая расширение сосудов. Что, если причиной эффективности электрошокового лечения было то, что оно способствовало выбросу в кровеносную систему гистамина[167], который заставлял сосуды расширяться и доставлять в мозг большее количество кислорода? А если причина именно в этом, то возможно ли просто вводить в организм сам гистамин и полностью отказаться от электрошока?

Саклеры начали проводить эксперименты[168] на пациентах Кридмура. С клинической точки зрения «индустриальные» размеры Кридмура были недостатком: в этой больнице было слишком много пациентов, слишком мало обслуживающего персонала, и вечно приходилось разрешать ту или иную чрезвычайную ситуацию. Но если изучать психические заболевания, а не просто лечить их, то количество пациентов становилось преимуществом. Это была база данных. Артур был настолько увлечен перспективами этого исследования, что заманил своего старого наставника Ван-О в Кридмур, уговорив присоединиться к нему и его братьям.

Когда они стали вводить гистамин сорока пациентам, которым был поставлен диагноз «шизофрения», почти треть из них продемонстрировала улучшения[169] настолько явные, что их можно было отправить по домам. Некоторые пациенты, никак не реагировавшие на любые другие курсы лечения, отреагировали на гистамин[170]. Опираясь на это исследование, братья Саклеры опубликовали более ста медицинских статей. Целью, по их собственному выражению, было отследить «химические причины безумия»[171]. Благодаря своему необычному профессиональному опыту редактора, директора по маркетингу и рекламщика Артур знал, как можно добиться восторженного освещения в прессе. «Врачи думают, что нашли[172] способы лечения психических недугов без госпитализации», – объявила газета «Филадельфия Инкуайрер». Братья предсказали, что их открытие способно удвоить число пациентов[173], которых можно будет выпустить из клиник. Статья в журнале «Беттер хоумс энд гарденс» указывала, не скупясь на преувеличения, что «теория химической активности[174] Саклеров так же революционна и почти так же сложна, как теория относительности Эйнштейна».

Все эти статьи и заметки в прессе были пронизаны ощущением, что трое братьев из психиатрической больницы в Квинсе, возможно, наткнулись на решение медицинской загадки, которая тысячи лет терзала своей неразрешимостью человеческие общества. Если проблема психических заболеваний берет начало в химии мозга, то, вероятно, химия же и сможет обеспечить решение. Что, если в будущем можно будет излечиваться от безумия, просто приняв таблетку? Газета «Бруклин Игл» расхваливала братьев как обычных ребят, сделавших доброе дело[175]. «Это простая история о том, как три бывших ученика средней школы «Эразмус» – три брата – пошли одной и той же дорогой, – констатировала газета и добавляла: – Теперь у них всех есть офисы в Манхэттене».

Эти статьи в прессе редко дифференцировали братьев, называя их «теми самыми Саклерами», но Артур оставался их вождем – и его авторитетная позиция лишь укрепилась, когда умер Исаак Саклер[176]. Братья работали в Кридмуре, когда узнали, что у отца случился сердечный приступ[177], и поспешили к его смертному одру. В последние часы Исаака его разум по-прежнему оставался ясным, и он с любовью попрощался с семьей. Признался Софи, что до сих пор помнит то голубое платье, которое было на ней, когда он впервые ее увидел. А сыновьям сказал, что сожалеет о том, что не смог оставить им никакого наследства помимо доброго имени. Эти слова были для Исаака своеобразной мантрой. Если потеряешь состояние, всегда можно заработать другое, указывал он. Но если теряешь доброе имя, его уже не вернешь.

После смерти отца Артур начал вкладывать собственные деньги, субсидируя их общие с Рэймондом и Мортимером исследования, и во многих опубликованных ими научных статьях строка атрибуции упоминала, что данная работа стала возможной «благодаря грантам, предоставленным в память об Исааке Саклере»[178]. Артур, как правило, в перечислении авторов указывался первым – как инициатор. Фотография в «Нью-Йорк геральд трибюн» запечатлела братьев в момент вручения им премии[179]: Рэймонда с чуточку дурашливой улыбкой и еще по-юношески нежной кожей; Мортимера в очках с широкой черной оправой, с зализанными назад черными волосами, с поджатыми полными губами, с сигаретой в пальцах; Артура, стоящего в профиль, в костюме с заостренными лацканами, благосклонно глядящего на братьев. Саклеры выглядят так, будто стоят на пороге чего-то важного и нового. Они говорят людям, что их исследования, возможно, в конечном счете смогут «предотвращать безумие»[180].

* * *

Артур был женат[181] еще с времен учебы в медицинской школе. Его жена, Элси Йоргенсен, была эмигранткой[182], дочерью датчанина, капитана корабля. Их познакомила[183] университетская приятельница Артура. Вступление в брак противоречило академической политике медицинской школы, так что поначалу Артур держал изменение своего семейного положения в секрете[184]. Элси два года училась в Нью-Йоркском университете, но потом бросила учебу, поскольку нужно было зарабатывать деньги. Молодые супруги перебрались в меблированные комнаты[185] на площади Сент-Мэри, неподалеку от больницы Линкольна в Бронксе, а потом в квартиру на Западной Двадцать Пятой улице в Манхэттене. В 1941 году родилась их первая дочь, Кэрол, а в 1943 году и вторая, Элизабет.

Тем не менее, даже когда Мариэтта узнала, что у Артура есть семья – целая другая жизнь, – она не могла не ощущать, что все его внимание неуклонно сосредоточено на ней. Вскоре после их возвращения из Чикаго он повел ее в итальянский ресторан[186] «Гротта Азурра» на Малберри-стрит, в манхэттенском районе Маленькая Италия. Атмосфера в нем была романтическая, и Артур признался Мариэтте, что хочет встречаться с ней чаще.

– Я слишком устаю, – возразила она. – Больница выжимает из меня все соки.

Артур не желал слышать отговорок. В конце концов, он тоже много работает – причем в нескольких местах сразу – и в придачу у него есть семья. Однако он умудрялся как-то выкраивать время для Мариэтты и хотел, чтобы они чаще бывали вдвоем.

– Я хочу быть с тобой. Всегда, – сказал он ей.

– Знаешь, Артур, ты – как раз такой мужчина, за которого я могла бы выйти замуж, – ответила Мариэтта. – Но я не хочу разрушать твой брак.

Артур был непоколебим. Он писал ей любовные письма[187], в одном из которых летом 1949 года обещал, что они «начнут новую жизнь», «полную надежды, радости и страсти». Артур предлагал Мариэтте партнерские отношения, причем с явным публичным оттенком. «Мы объединимся и будем работать вместе как одно целое, помогая людям, становясь первооткрывателями новых областей и внося свой вклад в благо человеческого рода». С течением времени его письма становились все более настойчивыми. «Жизнь без тебя буквально стала невозможна, – писал он. – Я люблю тебя и только тебя… Я принадлежу тебе и только тебе одной».

И все же оба ощущали некоторую неуверенность. Мариэтта делала карьеру в медицине, и к тому же ей приходилось думать о родителях, оставшихся в Германии. Не так давно умерла ее бабушка, и Мариэтта унаследовала семейную фармацевтическую компанию[188]. Она также начала сознавать, что Артур подвержен нерешительности и склонен плыть по течению. Он всегда брался за все, за любые новые знания, за любую работу. На любую задачу, для которой были возможны два решения, он реагировал просто: выбирал и то и другое. Он был не из тех людей, которые спокойно относятся к ограничениям. У него были жена, дети и ряд профессиональных начинаний. Его ничуть не смущала идея о том, что ко всему этому прибавилась и Мариэтта. «Ему всегда было очень трудно принимать однозначные решения, – много позднее вспоминала она, добавляя: – Тот факт, что я забеременела, вынуждал что-то решать[189]».