Читать книгу Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф, Патрик Радден Киф - Страница 8

В 1949 году ряд медицинских журналов начал публиковать необычную рекламу[190]. Крупными коричневыми буквами на зеленом фоне были выведены слова: Terra bona. Было неясно, что именно они означают – или, если уж на то пошло, является ли эта самая «терра бона» каким-то конкретным продуктом, который и должна продвигать реклама. «Не хлеб единый дарует человеку великая земля… – было написано в заметке, отмечавшей, что новые антибиотики, обнаруженные в почве, успешно продлевают человеческую жизнь. – В деле выделения, изучения и производства этих важнейших веществ видную роль играет… Pfizer».

На протяжении почти целого столетия[191] бруклинская фирма Charles Pfizer & Company была скромным поставщиком химических веществ. До Второй мировой войны[192] такие предприятия, как Pfizer, продавали химикаты оптом, без брендовых названий, как другим компаниям, так и фармацевтам (которые затем сами смешивали нужные вещества). Затем, в начале 1940-х годов, поступление в оборот пенициллина положило начало новой эпохе антибиотиков – мощных лекарственных средств, способных останавливать инфекции, вызванные бактериями. Когда разразилась война[193], армии США понадобилось огромное количество пенициллина для воюющих войск, и фармацевтические компании, в том числе и Pfizer, были привлечены к производству. К тому времени как кончилась война, бизнес-модель[194] химических компаний изменилась навсегда: теперь они занимались массовым производством не только химических веществ, но и конечных продуктов – лекарств. Пенициллин был революционным лекарственным препаратом, но он не был запатентован; это означало, что его мог производить кто угодно. Ни одна компания не владела монополией на пенициллин, он оставался дешевым товаром и поэтому не приносил особенной прибыли[195]. Тогда Pfizer, воодушевленная успехом, начала охоту за другими лекарствами, которые можно было бы запатентовать и продавать по более высокой цене.

Это была эпоха «чудо-лекарств»: послевоенные годы стали временем подъема фармацевтической промышленности, общество все оптимистичнее смотрело на потенциал научных инноваций, которым предстояло победить смерть и болезни и генерировать неслыханные прибыли для производителей лекарств. Та утопическая идея, которую проповедовали Саклеры в Кридмуре, – представление о том, что любой человеческий недуг когда-нибудь можно будет излечивать таблетками, – начинала укрепляться в американской культуре. К 1950-м годам американская фармацевтическая индустрия чуть ли не каждую неделю[196] представляла публике то одно, то другое новое лекарство.

Эти новые средства лечения называли «этичными лекарствами» – такое успокаивающее определение должно было подчеркнуть, что они не являются сомнительным ведьминым зельем, которое можно купить из-под полы; это были лекарственные препараты, которые рекламировались только профессиональным врачам и ими же назначались. Но в силу изобилия новых препаратов фармацевтические компании обратились к рекламщикам, прося их найти творческие способы сообщать об их инновациях. Президентом Pfizer[197] был энергичный и молодой исполнительный менеджер по имени Джон Маккин. Его компания разработала новый антибиотик Террамицин (Terramycin)[198], получивший свое название от города Терр-От в штате Индиана, где ученые Pfizer якобы сумели выделить это химическое вещество из комка почвы. Маккин считал, что при правильной подаче на рынке оно может «взлететь» по-настоящему высоко[199]. Он хотел активно рекламировать его оптовикам и больницам, поэтому обратился в небольшое специализированное агентство в Нью-Йорке[200], которое занималось фармацевтической рекламой. Агентство носило название «Уильям Дуглас Макадамс». Но его истинным владельцем – и исполнителем заказа Pfizer – был Артур Саклер.

– Вы даете мне деньги[201], – сказал Артур Маккину и его коллегам, – а я делаю Террамицин и название вашей компании словами нарицательными.

Уильям Дуглас Макадамс[202], бывший газетчик из городка Уиннетка, штат Иллинойс, писал для газеты «Сент-Луис Пост-Диспэтч», а в 1917 году оставил журналистику и переключился на рекламу. Поначалу он руководил вполне традиционным агентством, рекламируя широкий спектр товаров. Но одним из его проектов была реклама жира из печени трески[203], который производила фармацевтическая компания E. R. Squibb[204]. У Макадамса родилась идея: Squibb могла бы продавать больше рыбьего жира, если рекламировать ее товар напрямую врачам[205]. Тогда он разместил рекламное объявление в медицинском журнале. Идея сработала. Продажи пошли вверх, и к концу 1930-х годов Макадамс решил сосредоточиться исключительно на фармацевтическом секторе[206]. В 1942 году он принял на работу Артура Саклера[207].

Артуру в то время не было и тридцати лет, но, поскольку ему пришлось повзрослеть в период Великой депрессии и он работал все время, пока учился, продавая и создавая рекламу, к тому моменту, когда Макадамс его нанял, он уже трудился в этой индустрии половину своей жизни[208]. Вдобавок к медицинскому образованию Артур обладал развитым визуальным «чутьем» и ловко обращался с языком. А еще он прекрасно умел находить наставников. Как в свое время он по собственной воле стал учеником у Ван-О на ниве психиатрии, так теперь поступил аналогичным образом с Макадамсом[209] (или Маком, как называл его Артур) в рекламном деле. Он был благодарен Маку за то, что тот согласился дать ему работу, поскольку рекламная индустрия, сосредоточенная на Мэдисон-авеню, казалась ему «в основном закрытым клубом»[210], куда неохотно допускали евреев. Артур со своими светлыми глазами и волосами вполне мог сойти за нееврея[211], и порой так и случалось. Но его задевал антисемитизм[212], который был тогда повсеместным явлением.

Официально дела с Макадамсом были для Артура только подработкой, поскольку у него уже была работа с полной занятостью в Кридмуре. Так что по вечерам и выходным[213] он проводил долгие часы в офисе этой рекламной фирмы, расположенном в центре города. Но перед возможностью объединить в одно целое свои интересы в медицине, маркетинге и фармацевтике Артур устоять никак не мог, и в фирме Макадамса его таланты расцвели пышным цветом. Маркетинг рецептурных препаратов по сравнению с другими типами потребительской рекламы традиционно был бизнесом спокойным, даже сонным. В то время как для сигарет, автомобилей и косметики придумывались броские рекламные кампании, большинство рецептурных лекарств были дженериками[214], без брендовых названий и мало отличимыми друг от друга. Кроме того, в лекарствах не было ничего сексуального. И как, спрашивается, в таких условиях продавать таблетки?

Решением Артура было взять на вооружение соблазнительный шик более традиционной рекламы (запоминающиеся тексты, броскую графику) и продвигать товары, адресуясь напрямую к влиятельной части публики: к тем, кто выписывал рецепты. Артур унаследовал от родителей уважение к медицинской профессии. «Я скорее предпочел бы отдать себя[215] и свою семью на милость и суд собрата-врача, чем государства», – любил говорить он. Поэтому для продажи новых лекарственных средств он разрабатывал кампании, обращенные напрямую к клиницистам, размещая броские рекламные объявления в медицинских журналах и распространяя специальную литературу по врачебным кабинетам. Видя, что наибольшее влияние на врачей оказывают их собственные собратья по профессии, он заручался поддержкой влиятельных докторов для продвижения товаров. Для врачей такой ход был тем же самым, что размещение фотографии Микки Мэнтла[216] на пачке овсяных хлопьев. Под чутким руководством Артура фармацевтические компании ссылались на научные исследования (которые часто были заказаны ими самими), доказывая эффективность и безопасность нового лекарства. Джон Каллир, который проработал в «Макадамсе» под руководством Артура десять лет, вспоминал: «Саклеровские рекламные материалы были проникнуты очень серьезным[217] клиническим духом – «между нами, врачами». Но все же это была реклама».

Артур мог казаться самонадеянным, особенно когда заходила речь о благородстве медицинской профессии. Но он обладал живым умом и насыщал свою работу атмосферой искрометной игры. Одно из рекламных объявлений с Террамицином[218] было выполнено в виде оптометрической таблицы для проверки зрения:

O

CU

LAR

INFEC

TIONS

RESPOND

TO BROAD

SPECTRUM

TERRAMYCIN

Что в переводе означало: «Глазные инфекции реагируют на Террамицин, [антибиотик] широкого спектра».

Через два года после того как Артур начал работать в «Макадамсе», Мак сделал его президентом компании[219]. Pfizer был важным клиентом, и Артур занимался его заказами сам, ездя в штаб-квартиру компании в Бруклине на Бартлетт-стрит, 11, чтобы лично встречаться с Джоном Маккином. (В частных разговорах Артур называл эти поездки визитами «в логово льва»[220].) Артур был «беспримерным генератором идей»[221]. А Террамицин представлял собой новый вид антибиотиков – лекарственный препарат «широкого спектра». Первые антибиотики были средствами так называемого узкого спектра; это означало, что они были разработаны специально для лечения конкретных заболеваний. Но теперь разрабатывались новые лекарства для лечения постоянно расширявшегося спектра недугов. Для фармацевтической компании это была прибыльная стратегия: не нужно загонять продукт в узкую нишу – нужно продавать его как можно более широкой аудитории пациентов. Термин «широкий спектр» звучит солидно и научно, но в действительности его изобрели рекламщики[222]: он впервые стал применяться в медицинской литературе одновременно с кампанией в поддержку Террамицина, придуманной Артуром.

В той изначальной зелено-коричневой рекламе «терра бона» Террамицин даже не упоминался. Артур фактически продавал обещание нового товара и тот факт, что его подарит людям фирма Pfizer. Артур понимал, что брендовое имя компании так же важно, как и название лекарства, и обещал сделать Pfizer словом нарицательным. «Тизеры», в которых реклама намекает на грядущее появление нового продукта, применялись в других областях потребительского маркетинга и раньше. Но в фармацевтической рекламе до того, как Артур Саклер использовал «тизер»[223], для Террамицина, к этому приему ни разу не прибегали.

Далее Артур стал работать с Маккином над запуском беспрецедентной маркетинговой кампании. Ее ударными войсками были так называемые detail men[224] – молодые, лощеные торговые представители компании посещали врачей на рабочих местах, вооруженные стимулирующей литературой, и рассказывали о достоинствах того или иного препарата. Поначалу в террамициновой кампании были задействованы только восемь «специалистов по деталям». Но они так агрессивно продвигали новое средство, что, по словам одной газетной статьи[225] тех времен, установили «своего рода рекорд скорости… для пути от лаборатории к широкому клиническому применению». За 18 месяцев Pfizer увеличил штат торговых агентов с восьми до трехсот человек. К 1957 году его отдел продаж насчитывал уже две тысячи[226] сотрудников. Террамицин не был каким-то особенно революционным продуктом, но он стал невероятно успешным, потому что его продвигали на рынке таким способом, который никогда не использовался ни с каким другим лекарственным средством. Именно Артуру Саклеру принадлежит заслуга не только в успехе этой конкретной кампании, но и в революционизировании всей сферы медицинской рекламы. По словам одного из сотрудников «Макадамса», работавшего под началом Саклера, в том, что касалось маркетинга фармацевтических средств, «Артур изобрел колесо»[227].

С тех пор лекарства стали рекламировать врачам так же, как среднестатистическому потребителю рекламируют купальники или услуги автострахования. В дополнение к пышным обширным статьям в медицинских журналах толпы «разъяснителей» ходили по офисам врачей, порой зазывая их на бесплатный кофе или обед, и оставляли в их кабинетах солидно-официальную с виду медицинскую литературу. Кроме того, на врачей также обрушилась лавина почтовых отправлений, информировавших их о новых продуктах. «Фармацевтические компании обхаживают и умасливают врача[228] с задором и пылом весенней влюбленности, – отмечал один комментатор. – Индустрия домогается его души и блокнота с бланками рецептов, потому что его экономическое положение уникально: это он говорит потребителю, что покупать».

Соблазны были велики и пошли в ход сразу. Как Артур в свое время раздавал ученикам школы «Эразмус» бесплатные линейки, брендированные названием сети бизнес-школ, которая была его клиентом, так и фармацевтическая компания Eli Lilly[229] начала предлагать бесплатные стетоскопы студентам медицинских школ. Другая компания, Roche[230], снабжала их бесплатными учебными пособиями по проблемам сна, алкоголизму, тревожности – словом, всем тем бедам, для облегчения которых (какое приятное совпадение!) у Roche были свои идеи. Pfizer начал организовывать турниры по гольфу[231], где использовались мячи, брендированные названием компании. Эта смена парадигмы в сторону продвижения и брендовой дифференциации принесла мгновенный успех. Всего через пару лет после того, как Артур начал рекламную кампанию Террамицина, газета «Нью-Йорк таймс» отметила, что «все больше и больше врачей конкретизируют[232] по бренду или названию производителя» лекарства, которые вписывают в бланки рецептов.

Не все пришли в восторг от этой синергии между медициной и коммерцией. «Много ли пользы получает публика[233], если практикующие врачи и медики-просветители должны исполнять свой долг среди гвалта и рвения торговцев, стремящихся увеличить продажи?» – задавался вопросом Чарльз Мэй, профессор медицинской школы Колумбийского университета. Его беспокоила «нездоровая связь» между людьми, которые назначают нам лекарственные средства, и людьми, которые их изготавливают и рекламируют.

Но Артур отмахивался от таких критических замечаний на том основании, что его деятельность вовсе не является рекламой. Это просвещение. На рынок выходит столько новых лекарств, что врачам нужна помощь, чтобы разобраться в них. Артур же – всего-навсего посредник в благотворном цикле, где фармацевтические компании разрабатывают новые лекарственные средства, рекламщики информируют о них врачей, а врачи назначают эти лекарства своим пациентам, спасая им жизнь. Никто не стремится никого эксплуатировать или вводить в заблуждение, настаивал Артур. В конце концов, он был уверен в непогрешимости врачей. Смешно даже предполагать, восклицал он, что врача так же легко соблазнить глянцевым разворотом медицинского журнала, как увлечь какую-нибудь домохозяйку рекламой в журнале обычном. Работа врача – заботиться о пациенте, утверждал Артур в одной неопубликованной полемической заметке[234], и ни докторам, ни пациентам не нужны никакие защитники или судьи, чтобы оградить их от рекламы, потому что они «не настолько глупы, чтобы обманываться».

Артуру казалось, что он уже видит будущее, и это было будущее, в котором фармацевтические компании и рекламщики лекарств будут дарить обществу фантастические инновации – и параллельно зарабатывать много денег. А скептики, похоже, желают затормозить невероятно воодушевляющий медицинский прогресс, окружающий их со всех сторон. Артур верил, что на самом деле эти скептики хотели «повернуть стрелки часов вспять»[235].

К моменту запуска блиц-кампании Террамицина Артур уже выкупил агентство у Макадамса[236]. Мак «состарился и устал»[237], как выразился один из сотрудников агентства, а Артур был блестяще умен и полон энергии. Когда полстолетия спустя Артура ввели в Зал славы медицинской рекламы[238], о нем было сказано: «Ни один человек не сделал больше для формирования характера медицинской рекламы, чем обладающий множеством талантов доктор Артур Саклер». Именно он принес «всю мощь рекламы и продвижения в фармацевтический маркетинг».

* * *

Однажды в феврале 1950 года, когда рекламная кампания Террамицина шла полным ходом, Артур, Мортимер и Рэймонд вместе со своим наставником Ван-О приняли участие в открытии собственного исследовательского центра – Кридмурского института психобиологических исследований[239]. Этот новый институт расположился на территории психиатрической больницы, в корпусе H[240], где шестьдесят два помещения[241] были предназначены[242] для лечения пациентов и исследований гистамина и других альтернатив шоковой терапии. Для Артура это был триумф. Но хотя старший Саклер, несомненно, был главным инициатором создания этого института, он предпочел сделать его директором и публичным лицом Ван-О. Артур взял себе более скромный титул директора по исследовательской работе. Возможно, это была просто дань уважения наставнику. Но, поскольку ему приходилось совмещать два полноценных рабочих места – в рекламном агентстве в центре города, которым он руководил, и в государственной психиатрической лечебнице в Квинсе, – Артур также полагал, что для человека с таким набором потенциально конфликтных обязанностей благоразумнее всего действовать из-за кулис[243].

Однако он был неравнодушен к почестям и знал, как достойно отметить торжественное событие. На открытие центра съехались четыреста человек[244]. Торжественную речь произнес председатель Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций[245]. Даже у Гарри Лаберта[246], властного и лишенного воображения директора Кридмура, с которым у Артура в прошлом были натянутые отношения, не было выбора, кроме как появиться на открытии и поприветствовать достижение своего подчиненного. Ван-О выступил с речью, объявив о великих замыслах, которые он и братья Саклер связывали с этим центром. Они планировали выяснить, как диагностировать психические заболевания на ранних этапах и использовать для их лечения биохимию. С открытием этого института, обещал Ван-О, они приблизят «золотой век психиатрии»[247].

А в нескольких милях от нового института в палате Нью-Йоркской больницы в нижнем Манхэттене лежала в родах Мариэтта Лютце[248]. В жизни Артура происходили большие события, и так случилось, что он был вынужден выбирать: присутствовать при рождении собственного института или при рождении своего ребенка. Он выбрал институт. Узнав, что Мариэтта беременна, Артур принял решение расстаться с первой женой, Элси. Они предприняли семейную поездку в Мексику, где им быстро оформили развод. (Опубликованная для узкого круга книга[249], созданная по воспоминаниям Артура и напечатанная семейным фондом, рисовала это расставание не просто как дружественное, но и как неизбежное, указывая, что Элси «согласилась с тем, что Саклер – выдающийся деятель, и она не в силах за ним угнаться».)

Когда Артур вернулся из Мексики, они с Мариэттой поспешно и без шума поженились в декабре 1949 года. Молодожены перебрались в пригород, на Лонг-Айленд, купив дом на Сирингтон-роуд в Албертсоне. Им потребовалось некоторое время, чтобы найти подходящее жилье, поскольку Артур не желал довольствоваться обыденным[250]: он хотел для себя резиденцию, которая будет уникальной в своем роде и примечательной, а поскольку его рекламный бизнес процветал, деньги проблемой не были. Супруги нашли старинный голландский фермерский дом[251], который был построен около 1700 года во Флашинге, а впоследствии перевезен в Албертсон. Здание было окружено самшитовыми деревьями[252], в нем были голые потолочные балки, двойные голландские двери и вручную сбитые полы из широких половиц. Мариэтте оно казалось чуть слишком темным, но, должно быть, его атмосфера была созвучна влюбленности Артура в прошлое.

Мариэтта была очень счастлива, что теперь живет с Артуром, но переходный период был нелегким. Его мать Софи решительно не одобрила их брак[253] – и потому, что он положил конец первому браку Артура, и потому, что Мариэтта была немкой-протестанткой. Много позднее один из друзей Артура рассказывал, что Мариэтта «бежала от нацистов из Германии»[254] – это был вымысел, благодаря которому она могла сойти за сторонницу Сопротивления или преследуемую еврейку. Но в те времена поддерживать эту фантазию было труднее. В первые пару лет их брака Софи отказывалась разговаривать с Мариэттой и признавать ее существование. Мариетта находила утешение в дружеских отношениях с Мортимером и Рэймондом, но все равно чувствовала себя незваной гостьей в сплоченном семейном кружке Саклеров. «На меня смотрели как на захватчицу[255], которая принудила его к браку, – писала она впоследствии, – что дополнительно усугублялось тем фактом, что я была родом из столь ненавидимой и презираемой страны».

Когда у Мариэтты начались роды, Артур отвез ее в больницу. Но когда приблизился час открытия Кридмурского института, он попрощался с ней и поспешил в Квинс. Жена отпустила его: она знала, как много значит для него этот институт. В тот день она родила мальчика[256]. Для еврейских семей нетипично называть сыновей в честь отцов, но Мариэтта выбрала для первенца имя Артур Феликс. Она хотела отождествить ребенка с его отцом – передать ему по наследству то самое доброе имя. Возможно, на подобный выбор имени повлияли соображения легитимности: оно как бы ограждало от любых предположений, что отпрыск второй жены чем-то хуже «чистокровного» Саклера. После рождения сына Мариэтта почувствовала, что обрела некое новое важное значение, сыграв свою роль в династическом процессе, словно появление на свет сына-первенца каким-то образом повысило ее статус внутри семьи. После торжественного открытия института Артур помчался обратно в больницу, чтобы приветствовать своего ребенка. Рэй и Морти тоже приехали вместе с ним. Они привезли молодой матери цветы.

Забеременев, Мариэтта решила оставить работу[257] – это было решение, которое всячески приветствовал Артур, но у нее самой были некоторые сомнения. В результате она стала жить дома, заботясь о малыше, а Артур уезжал в город, проводя сначала долгие дни в Кридмуре, а потом столь же долгие вечера – в «Макадамсе». По вечерам, когда малыш засыпал, Мариэтта готовила мужу ужин, переодевалась (ему нравилось, когда она наряжалась к ужину), зажигала свечи и ждала его возвращения домой[258].

Вместо того чтобы сократить свои профессиональные обязанности и уделять больше времени своей новой семье, Артур лишь умножал число своих проектов[259]. Он стал редактором «Журнала клинической и экспериментальной психологии». Основал издательство медицинской литературы. Организовал службу новостей для врачей, стал президентом Института медицинского радио и телевидения и учредил круглосуточную радиослужбу, которую спонсировали фармацевтические компании. Он открыл лабораторию терапевтических исследований[260] в Бруклинском колледже фармакопеи на Лонг-Айленде. В этой бурной деятельности чувствовалась некоторая лихорадочность; казалось, недели не проходило, чтобы Артур не заключил очередной учредительный договор какого-либо нового предприятия. Все это он обосновывал тем, что они с братьями проводят в Кридмуре потрясающие исследования, но люди о них не знают. Своими новыми издательскими предприятиями Артур был намерен восполнить этот информационный пробел[261] Он говорил людям[262], что продолжает традиции Гиппократа, который не только принимал пациентов, но и был просветителем. Воображению Мариэтты ее молодой муж представлялся Атласом[263], держащим на своих мускулистых плечах весь мир.

Казалось, дитя окраины, дитя Великой депрессии завершило свою метаморфозу. Артур Саклер теперь был состоявшимся исследователем и мастером рекламы – и его чувство собственной важности соответствовало этим достижениям. Некоторые «старики» в «Макадамсе» все еще называли его «Арти», но бо́льшая часть мира теперь именовала его не иначе как «доктором Саклером». Он носил элегантные костюмы и вел себя как человек, наделенный властью и авторитетом. Он упивался своей силой[264] и чужим преклонением и, похоже, черпал из этого ощущения новую энергию. Артур в основном избавился от своего бруклинского акцента и вместо него культивировал утонченное среднеатлантическое произношение[265]. Он по-прежнему разговаривал тихим голосом, но в нем чувствовалась вкрадчивая, воспитанная уверенность.

Однажды днем, всего через месяц после рождения сына, Артур вместе с Ван-О поехал в Вашингтон, чтобы дать свидетельские показания на слушаниях в Конгрессе. В зале на Капитолийском холме два доктора предстали перед подкомиссией Сената[266], чтобы просить финансирование для своего института в Кридмуре. «Подход к психическим заболеваниям как биохимическому расстройству не просто увеличит процент выписки пациентов из психиатрических больниц, – обещал сенаторам Артур. – Биохимическая терапия может помочь большему числу пациентов даже не попадать в психиатрические больницы». Почему бы не решать эти проблемы прямо в кабинете врача, риторически вопрошал он. «Разумеется, лучше заниматься профилактикой, чем ограничивать усилия строительством все большего числа стационарных клиник».

Председателя подкомиссии, сенатора из Нью-Мексико по имени Деннис Чавес, убедить не удавалось. А что, если федеральное правительство выделит средства для этого типа исследований, а врачи в Кридмуре, получив все преимущества такой ценной, субсидированной правительством профессиональной подготовки, затем развернутся и уйдут в частную практику, задал он вопрос.

– Следует ли делать эту работу для блага людей в целом? Или ее следует делать для блага психиатров?

Артур, с его неколебимой верой в честность представителей медицинской профессии, не согласился с самой предпосылкой этого вопроса.

– Основной функцией врача как раз и являются интересы людей в целом, – возразил он.

– Верно, – заметил Чавес. – Но я знавал и таких врачей, которые являются обычными «венецианскими купцами».

На мгновение Артур внутренне вскипел. Завуалированный антисемитизм в 1950 году был привычной чертой американской жизни – даже в Сенате Соединенных Штатов. Но упоминание «венецианского купца»?! Намек столь очевидный, что и намеком-то не был. Уж не видит ли комиссия в Артуре какого-то Шейлока, стремящегося обманом выманить у них ассигнования?

– К счастью… – начал Артур.

Но Чавес, не дослушав его, перебил.

– Скорее, к несчастью! – рыкнул он.

– К счастью, – продолжил Артур со всем возможным достоинством, – мне такие не встречались.

* * *

С какими бы предрассудками Артур ни сталкивался во внешнем мире, для агентства «Макадамс» он был царь и бог. В рекламных кругах ходили слухи[267], что под руководством Саклера творятся изумительные дела. Фирма стала «магнитом» для талантов. У Артура был глаз наметан на хороших людей, и он начал нанимать копирайтеров и художников, сманивая их из других агентств. По стандартам тех дней он был удивительно широко мыслящим работодателем. Если у человека были талант и энергия, остальные условия мало его волновали. Он приглашал к себе многих евреев в те времена, когда они не могли найти работу в других агентствах. «Саклер питал слабость[268] к беженцам из Европы и брал их на работу», – вспоминал Руди Вольф, художник и дизайнер, который работал в «Макадамсе» в 1950-е. В их числе были люди, пережившие холокост, бежавшие от нищеты и бедствий. «Были среди них врачи, – продолжал Вольф. – Дипломированные доктора, которые в жизни не пошли бы работать на рекламное агентство, но он как-то чуял их. Люди, которым было нелегко найти работу из-за их акцента. Мы брали на работу чернокожих. Некоторые писатели, которых он нанимал, пострадали в результате маккартистских слушаний и вообще не могли найти никакой работы. Но Артур их брал». Однажды дизайнер-швед, убежденный коммунист, закатил сцену, разжег в офисе костерок и спалил часть рекламных объявлений «Макадамса», демонстрируя тем самым свое отвращение к подобному «капиталистическому мусору». «Арт-директор разбранил его, – вспоминал Вольф. – Всем нам казалось, что это ужасно смешно. Но он так и продолжал ходить на работу».

Артур и сам в тридцатых годах заигрывал с коммунистическими идеями[269], поучаствовав в организации профсоюза во время учебы в медицинской школе и вступив в антифашистскую организацию. Такие увлечения не были чем-то необычным для молодых людей, взрослевших в Бруклине в пору Великой депрессии: в те годы многим казалось, что капитализм потерпел неудачу. Похоже, эти взгляды разделял и Мортимер. А Рэймонд, согласно рассекреченным документам одного расследования ФБР, вообще стал полноправным членом Коммунистической партии[270], вступив в ее ряды вместе с женой, молодой женщиной по имени Беверли Фельдман, на которой женился в 1944 году. «В «Макадамсе» было немало «политически неблагонадежных» людей[271], – вспоминал Джон Каллир, который пришел работать к Артуру в этот период, а потом добавлял с хитрой усмешкой: – Что мне там и нравилось».

«У нас была куча денег, которые мы могли тратить на работы художников, и они приходили к нам со своими портфолио», – вспоминал Руди Вольф. Одним из молодых художников, наведывавшихся в офис агентства, был Энди Уорхол[272]. «Будучи арт-директором и имея в своем распоряжении все эти деньги, я говорил ему: «Энди, сделай десять детских головок, чтоб были красивые рисунки», – продолжал Вольф. – Он прекрасно рисовал». Уорхолу нравилось рисовать кошек. «Макадамс» использовал один из его «кошачьих» рисунков[273] для рекламы компании Upjohn.

Может быть, Артур и приветствовал свободную творческую атмосферу, но это не означало, что с ним было легко работать. По словам Тони Д’Онофрио, который тоже одно время трудился в его фирме, он был «противоречивым, выбивавшим из равновесия и трудным»[274] человеком. Артур-начальник не давал спуску ни себе, ни другим. Поскольку у него самого имелся опыт копирайтера, он беззастенчиво вникал во все детали[275]. Даже в благодушном настроении Артур бывал довольно резок. Когда евреи-сотрудники приходили к нему и настаивали на повышении, Артур отказывал, ссылаясь[276] на царивший в их индустрии антисемитизм и говоря: «Ну куда вы еще пойдете?» Когда один копирайтер получил предложение о работе от Eli Lilly[277], Артур фыркнул: «Lilly? Они не любят евреев. Через месяц они от вас избавятся».

«Платили нам не то чтобы очень хорошо[278], – вспоминал Руди Вольф. – Но никто не уходил».

Вольф сам был евреем и строго придерживался правил кашрута. Когда он обручился со своей будущей женой, Артур сделал ему сюрприз, организовав вечеринку, чтобы отпраздновать это событие, в доме на Сиринтон-роуд. Артур с Мариэттой заказали угощение для вечеринки, и Артур позаботился о том, чтобы кошерные блюда отличались от остальных, велев пометить их маленькими флажками со звездой Давида. Вольф был растроган, однако в то же время усмотрел в этом жесте некую искусственность. «Это вроде как улучшало его имидж»[279], – вспоминал он. Такие приятные мелочи позволяли Артуру выступать в роли внимательного, гуманного работодателя. «Я не был дураком, – говорил Вольф. – Он сделал это для меня – но при том сделал это и для себя». Как вспоминал другой коллега Саклера в те годы, Гарри Зеленко, «Арти мог быть очень обаятельным[280]. Но при этом по сути своей он был человеком эгоистичным».

Когда Артур пришел в «Макадамс», у него была одна очевидная соперница[281]: молодая женщина по имени Хелен Хаберман, протеже самого Макадамса, которая, как полагали некоторые, должна была возглавить фирму, когда старина Мак отойдет от дел. Хаберман написала роман[282] в популярном жанре «романа с ключом» о жизни молодой женщины, работающей в манхэттенском рекламном агентстве. Один из персонажей романа – амбициозный молодой ньюйоркец, который с величайшим воодушевлением говорит о проводимых им экспериментах с гормонами и биохимией и «корпит над ними триста шестьдесят пять дней в году, пока вокруг не останется больше никого, способного работать так долго и с такой страстью». Но в сороковые годы женщине было трудно продвинуться по карьерной лестнице даже до менеджера по рекламе, не говоря уже об управлении целым агентством. «Арти обхитрил ее[283] и взял над ней верх, – вспоминал Гарри Зеленко. – Он был крепкий орешек».

«Он не был склонен к панибратству[284], – говорил другой служащий Макадамса, Фил Койш. – Если он снисходил до того, чтобы общаться с человеком, у того складывалось впечатление, будто он чем-то это заслужил». Но все сотрудники рекламного агентства понимали, что имеют дело с тем редким талантом, подобные которому рождаются раз в поколение. «Если бы вы попросили меня дать определение термину «гений», я указал бы на него, – продолжал Койш. – Я видел его на встречах с клиентами. Upjohn, Roche. Он клал их на лопатки. В конечном счете все заканчивалось на нем. Они сидели за столом – все эти люди, со всеми этими громкими титулами. Но именно он говорил разумнее всех прочих. Мне казалось, что Артур – самый талантливый человек из всех, кого я встречал. По сути, он создал этот бизнес».

* * *

Казалось, один серьезный соперник у Артура в этой индустрии все-таки был. «Макадамс» оказалась не единственной рекламной фирмой, посвятившей себя исключительно фармацевтике. Она соревновалась за лидерскую позицию с другой фирмой, носившей название «Л. В. Фролих». Названное по имени своего загадочного президента, Людвига Вольфганга Фролиха, откликавшегося обычно на имя Билл, это агентство, казалось, подбирало под крыло всех крупных рекламодателей, которых не успел привлечь «Макадамс». Билл Фролих был добродушный эмигрант[285] из Германии, который жил в городском особняке из коричневого песчаника на Восточной Шестьдесят Третьей улице. Его фирма занимала девятиэтажное кирпичное офисное здание на Пятьдесят Первой улице. Фролих хвастал[286], что его, «пожалуй, самое крупное агентство» сосредоточено на фармацевтике. Но он отличался не меньшей, чем у Артура Саклера, тягой к секретности и отказывался раскрывать свои источники дохода, поэтому нельзя было сказать наверняка, так ли это. Фролих был красноречивым проповедником фармацевтической рекламы и любил подчеркивать этакий хулиганский гламур своей профессии. «Мы живем в самой гуще[287] фармакологической революции, – говаривал он. – Концепция сознательных, целенаправленных усилий по разработке конкретных лекарственных средств для борьбы с конкретными заболеваниями… захватила воображение буквально всех и каждого».

Так случилось, что Фролих одно время работал под началом Саклера[288]. В первые дни своей работы в Schering Артур нанял Фролиха для разработки шрифтов. Первая жена Артура, Элси Саклер, впоследствии говорила, вспоминая о своей первой встрече с Фролихом, которая произошла около 1937 года: «Начинал он арт-директором[289], работая на других людей. Разрабатывал дизайн для других агентств. У него был к этому настоящий талант». В то время Фролих лишь недавно прибыл из Германии. Он не был врачом, как Артур, зато обладал врожденной сметливостью. В 1943 году он открыл собственную рекламную фирму[290]. И вскоре агентство Фролиха и «Макадамс» поделили все лакомые «кусочки» рынка: если крупный рекламодатель не оказывался клиентом одной из этих фирм, то наверняка был клиентом другой.

Фролих снискал репутацию бонвивана: он держал ложу в опере[291] и устраивал званые вечера в своем пляжном доме[292] на Лонг-Айленде. Но при этом он был очень сдержанным и дисциплинированным человеком[293]. Как-то раз он заметил, что для фармацевтической индустрии характерно «состязательное рвение»[294], которое «согрело бы сердце Адама Смита». В «фармацевтическом искусстве», как называл (весьма помпезно) Фролих медицинскую рекламу, приходится делать деньги «в промежутке между выходом на рынок и моральным устареванием» товара.

Артур Саклер признавал эту состязательную реальность[295]. «Мы действуем в области с невероятно плотной конкуренцией», – однажды сказал он, отметив, что для того, чтобы заполучить и сохранить каждого рекламодателя, ему приходилось отбиваться от «двадцати агентств-соперников». Но самым главным соперником, похоже, был все-таки Фролих. Журнал «Адвертизинг Эйдж» описывал это соперничество[296], назвав Саклера и Фролиха «двумя лучшими в этой области». Джон Каллир выразился грубее и проще: «Фролих» и «Макадамс» доминировали»[297].

Некоторые люди, знавшие Фролиха, считали, что в нем должно быть некое второе дно, нечто большее, чем видно на первый взгляд. Кое-кто даже подозревал, что этот человек – с его немецким акцентом и пунктуальностью – может скрывать свое нацистское прошлое. На самом же деле ФБР во время войны вело расследование в отношении Фролиха[298], чтобы выяснить, есть ли у него связи с гитлеровским режимом. Но их не было. Совсем наоборот: Фролих был евреем[299]. И если Артур временами мог сойти за нееврея, то Фролих по-настоящему вжился в роль, скрывая и отрицая с самых первых дней в Соединенных Штатах эту часть своей идентичности. Многие из его ближайших друзей и знакомых[300] только спустя годы после его смерти узнали, что он был евреем. Не знали они и того, что он был геем и у него была тщательно законспирированная вторая жизнь[301]. Но в середине XX века в тех кругах, где вращался Фролих, мужчины нетрадиционной ориентации часто поступали так же, демонстрируя обществу одно свое лицо, а другое пряча за завесой тайны.

* * *

«Динамика этого бизнеса[302] не отражает его доходов, но продолжает ускоряться головокружительными темпами, – писал Артур Феликсу Марти-Ибаньесу в 1954 году, отмечая, что его обязанности, похоже, только множатся. – Происходит миллион событий». Должно быть, всем троим братьям Саклер казалось, что гипотеза, которую они вместе вымечтали в Кридмуре, теперь воплощается в жизнь. Недавно компания Smith, Kline & French[303] представила новое лекарственное средство Торазин[304], ставшее антипсихотической «серебряной пулей» именно того рода, о которой грезили братья. Пациенты, прежде проявлявшие агрессию, становились кроткими. Психиатрические лечебницы смогли снова разрешить пользоваться спичками[305] пациентам-психотикам, чтобы они могли сами прикуривать сигареты, и при этом можно было не опасаться, что они подожгут больницу. Артур не занимался рекламой этого препарата, но вполне мог бы: слоган Smith & Kline для Торазина утверждал, что он помогает «пациентам не попадать в психиатрические больницы»[306]. В 1955 году ежегодный приток пациентов в американские психиатрические учреждения снизился – впервые за четверть века[307]. Следующие десятилетия стали свидетелями гигантской деинституционализации психически больных[308] в Америке, и палаты таких учреждений, как Кридмур, стали пустеть. Едва ли успех Торазина был единственным фактором, ставшим двигателем этих сейсмических перемен, но он, похоже, укрепил позиции теории, приверженцем которой был Артур: теории о том, что психические заболевания вызываются химией мозга, а не неизменными генетическими тенденциями, травмирующим воспитанием или изъянами характера. Более того, Торазин подбросил ученым совершенно новую программу исследований: если можно лечить психические заболевания, регулируя химические дисбалансы в мозгу, то наверняка есть и другие недуги, которые можно лечить подобным способом. Как выразился один историк, «помощь шизофреникам должна была стать только началом»[309]. Начиналась новая эпоха, в ходе которой, возможно, предстояло практически на каждое заболевание создать по таблетке.

Артур ощущал это всеобщее возбуждение и, казалось, постоянно придумывал новые способы синергии между фармацевтической наукой и коммерцией. Работая с Pfizer, он помогал представить публике одну из первых форм «нативной рекламы», когда компания выпустила 16-страничное цветное приложение к воскресному номеру «Нью-Йорк таймс». (Впоследствии «Таймс» утверждала[310], что это приложение «было откровенно обозначено» как реклама, но признала, что оно было «задумано так, чтобы обычный читатель воспринимал его как редакционный материал».) Для человека, который изображал из себя рыцаря открытой коммуникации, Артур демонстрировал последовательную тенденцию искажать истину, когда это было выгодно. А это случалось часто.

В тот же период для него стало характерной чертой как можно чаще скрывать собственное участие в предприятиях. Завладев «Макадамсом», он отдал половину акций[311] своей первой жене Элси. Это был подарок, который он вручил ей вместо раздела имущества. Но, помимо прочего, этот дар был призван играть роль фигового листка. Элси не оказывала никакого значимого влияния на управление компанией, но ее формальное право собственности создавало возможность правдоподобного отрицания: Артур мог утверждать, что его личный интерес в компании меньше, чем был на самом деле. Он с удовольствием жертвовал славой, если это означало, что он сможет продолжать действовать из-за кулис.

Как выяснилось впоследствии, Артур также бережно хранил и более серьезную тайну – тайну, которую он унес с собой в могилу, но при жизни делил с Биллом Фролихом. Одним из предприятий, в которых Артур тайно имел долю, был вечный соперник его «Макадамса», агентство «Л. В. Фролих». Для внешнего мира Саклер и Фролих были конкурентами. Но в действительности Артур помогал Фролиху основать его бизнес, снабжал его деньгами, присылал клиентов, а в конечном счете тайно договорился с ним поделить фармацевтический бизнес. «В то время было очень-очень важно[312]… позаботиться о том, чтобы захватить как можно большую долю бизнеса», – объяснял десятилетия спустя долго работавший с Артуром поверенный Майкл Сонненрайх. Загвоздка заключалась в том, что из-за правил конфликта интересов ни одно американское агентство не могло рекламировать два конкурирующих товара. «Поэтому они и создали два агентства», – говорил Сонненрайх. Эта договоренность «не была противозаконной», настаивал он. Но все же признал, что она была намеренно создана с целью маскировки конфликта интересов.

Артур Саклер и Билл Фролих всю жизнь были друзьями[313]. У ряда сотрудников в фирме Фролиха имелось подозрение, что у Саклера, возможно, есть финансовая доля в агентстве. Но сам Артур всегда это отрицал[314]. В действительности же доля была, и немаленькая. По словам Сонненрайха, Артур был контролирующей силой[315]: «По сути, фирма Фролиха была фирмой Артура».

Но связь между ними этим не ограничивалась. С Биллом Фролихом дружил не только Артур: Мортимер и Рэймонд Саклеры тоже стали друзьями и наперсниками этого рекламщика. Возможно, они видели в нем родственную душу: типичного пробивного дельца середины XX века, который «сделал себя сам», а теперь вознамерился завоевать мир. Они четверо – братья Саклер и Фролих – называли себя «мушкетерами»[316], как три мушкетера и д’Артаньян из романа Александра Дюма. Мариэтте казалось, что братьев с Биллом Фролихом связывают «необычные» отношения: это был своего рода клуб, вход в который был закрыт для всех, даже для жен. Мужчины засиживались далеко за полночь[317], обсуждая свою работу и планы на будущее. Девизом мушкетеров из романа Дюма был «один за всех и все за одного». И вот однажды снежным вечером в конце 1940-х годов братья и Билл Фролих заключили такой же договор. По словам Ричарда Лезера[318], поверенного, который представлял всех четверых и впоследствии придал этому соглашению официальную форму, они поклялись сделать все свои объединенные деловые активы общими. Они будут помогать один другому в бизнесе и делиться своими корпоративными активами. Когда один из них умрет, остальные трое унаследуют контроль над его деловыми предприятиями. Когда умрет следующий, наследство достанется оставшимся двоим. А когда скончается последний из «мушкетеров», все предприятия отойдут благотворительному фонду.

Это было важное соглашение[319]. Билл Фролих остался бездетным, зато все братья Саклер были женаты и имели детей[320]. Мортимер женился на урожденной шотландке по имени Мюриэль Лазарус и переехал в Грейт-Нек, на Лонг-Айленд, и у них родились две дочери, Кэти и Айлин, и сын по имени Роберт. Рэймонд и Беверли перебрались в Ист-Хиллс, тоже на Лонг-Айленде, и у них было двое сыновей, Ричард и Джонатан. На момент заключения этого соглашения у Артура были дочери Кэрол и Элизабет от Элси, а вскоре должен был родиться сын, а потом и дочь от Мариэтты. «Мушкетеры», заключая свое соглашение, условились о том, что дети не будут наследовать их бизнес-интересы. Вместо этого каждый из «мушкетеров» будет вправе оставить своим наследникам достойную денежную сумму, а остальное его имущество со временем отойдет благотворительному фонду. «К 1950 году я заработал достаточно, чтобы хватило моим детям и внукам, – впоследствии говорил Артур. – Остальное пойдет в общественный фонд». Возможно, эта идея была навеяна социалистической философией, которую разделяли братья: создавать богатство они готовы, но копить его не станут.

* * *

К социалистической идеологии братья относились серьезно. Более того, за эти убеждения они были вынуждены расплачиваться. Когда разразилась корейская война, американский Комитет по ядерной энергетике обратился к больнице Кридмур за помощью в изучении эффектов ожогов[321], вызванных радиоактивными веществами. Возможно, именно это сотрудничество с федеральным правительством привлекло внимание к Кридмуру, но, так или иначе, у ФБР возникли подозрения в отношении «коммунистической ячейки»[322] в этой больнице. Страна пребывала в муках страха перед «красной угрозой», и, как оказалось, ФБР втайне вело расследование против братьев Саклер[323] и обнаружило доказательства их связей с коммунистами. В 1953 году Мортимер и Рэймонд были уволены из Кридмура[324] после того, как отказались подписать «клятву лояльности» Соединенным Штатам, потому что ее текст требовал, чтобы они доносили на людей, связанных с «подрывной деятельностью».

В результате и сам Артур уволился из Кридмура. До конца своей жизни он вспоминал об ущербе[325], нанесенном близким ему людям в эпоху маккартизма. Но в действительности братья уже искали способы расширить свою деятельность, захватывая другие сферы – помимо рекламы и психиатрических исследований. Статья в «Нью-Йорк таймс»[326], освещавшая увольнение Рэймонда и Мортимера, отмечала, что братья открыли офисы в доме номер 15 по Восточной Шестьдесят Второй улице, рядом с Центральным парком, на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена.

«Артур был замечательным буфером[327] для Мортимера и Рэймонда, – говорил поверенный Ричард Лезер. – Он был им не только старшим братом – он действительно был отцом семейства». Еще до того, как Мортимера и Рэймонда «попросили» из Кридмура, Артур начал придумывать для Саклеров очередной план. В 1952 году он купил для братьев маленькую фармацевтическую компанию. Официально она должна была стать равноправным партнерством: каждому брату предназначалась треть. Но деньги на покупку выделил Артур, и по сути он собирался стать пассивным партнером: пусть бизнесом руководят Мортимер и Рэймонд, а Артур останется в тени. Они купили эту компанию за 50 000 долларов[328]. Приобретение было не особенно впечатляющим: лицензированный медицинский бизнес с парой вполне заурядных фирменных товаров, 20 000 долларов ежегодной прибыли и узкое здание из красного кирпича на Кристофер-стрит в Гринвич-Виллидж. Зато у него было надежное, благородное имя, которое братья решили сохранить: Purdue Frederick[329].