Читать книгу Альфонсина Сторни. Потерянная нежность - Павел Алешин - Страница 3

Так нервно розы куст, так трепетно цветет,

что силы тратит все, которыми живет.

Взгляните на цветы, что падают с куста:

их столько – это в них его смерть разлита!

Не станет взрослым он, погибнет он незрелым,

едва цветы его с его простятся телом.

Я рано встала и скорей, босая,

в сады по коридорам побежала

с цветами целоваться.

И лежа на траве, земли вдыхала

чистейшее дыханье.

Умылась я в источнике, что канны

цветами окружен, а после расчесала

свои я волосы и надушила

жасмином ароматным руки. Цапли,

изящные, украли золотые крошки,

на юбке что моей остались.

Затем я тонкое надела платье

из тарлатана.

Легко соломенное кресло

до вестибюля донесла я.

К ограде взглядом я своим тянулась,

к ограде взглядом.

Часы сказали мне: пробило десять.

Внутри посуды звон – стекла, фаянса:

столовая в тени, и руки чьи – не знаю – скатерть

расправили уже.

Не видное мне солнце – там, снаружи,

на белом было мраморе ступенек.

К ограде взглядом я своим тянулась.

Тянулась. Я тебя ждала.

Я спокойно иду по тропе, и цветут вдоль нее акации,

и дурманят они мне руки снежными лепестками,

и горячий западный ветер с моими играется волосами,

и словно пеною благородства души исходят пульсации.

Добрый гений: весь день со мною – благодати твоей эманация,

один только вздох – и я вечное, и недолгое пламя.

Но душа ведь подвижна – полечу ли и я за мечтами?

На ногах моих выросли крылья и танцуют три Грации.

Ибо руки твои вчера ночью в объятьях моих горящих

кровь мою переполнили нежностью, а затем уст пьянящих

своих напоил ты уста мои медом душистым.

Таким свежим, что боюсь возвращаться в родное свое селенье

благоухающим этим рассветом – из-за летнего дуновенья

он слетит с моих губ цветом бабочек золотистым.

Прах золотой в твоих руках – мои печали.

И жизнь свою в твоих руках я прожигаю.

И нежности мои на них я оставляю.

Я – склянка для духов, которые истаяли.

Какою мукой нежной тихо я страдаю,

когда, с тоской, души разрезавшей мне дали,

я дни все, хоть обманы мне известны стали,

целуя гибельные руки, прожигаю!

Этой ночью ты прошептал мне два слова

простых. Два слова, уставших снова

и снова быть произносимыми. Два слова,

что, старые, новыми стали.

Два слова столь нежных, что, с неба ночного,

луна, просочившись сквозь веток покровы,

замерла на устах моих. Столь нежных два слова,

что пошевелиться боюсь, не решаюсь,

стряхнуть муравья с шеи чтобы.

Столь нежных два слова,

– что говорю, не желая того – о, жизнь так прекрасна! —

столь нежных, столь кроткого зова,

что на тело льют масло душистое словно.

Столь нежных и столь прекрасных,

что нервные мои пальцы,

как ножницы, тянутся к неба тканям атласным.

О, пальцы мои срезать

звезды желают так страстно!

Так близок твой взгляд был, и страсть тебя жгла.

Как львица, готовая в сердце вцепиться,

Я, преображенная, вдруг замерла.

Луна мне: … снег, гибель, забыться, забыться…

«Все – пепел, – вскричала я – прах!». Мы застыли,

и статуй, двух бронз, холоднее мы были.

Я предчувствую, что жить мне осталось недолго.

Голова моя словно плавильная печь,

все очищает и поглощает.

Но без единой жалобы и без всякого страха

я тихо хочу умереть безоблачным вечером,

под ясным солнцем.

И пусть белая змея родится в ветках жасмина,

и, нежная, нежно пусть в сердце меня ужалит.

В то время как меня пугает мрак ночной,

а я страдаю, плачу и хочу забыться,

о людях ничего не знающая птица,

ты, со златыми крыльями, ты, птица, пой!

Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,

О, ты, в одну смотрящий точку, ты!

Не просыпайся никогда – веками

Спи…

Пока в тебе свои вьют гнезда птицы

И сила пробуждается весны,

Безмолвный мрамор, чьи глаза пусты,

Спи же, спи.

Пока вселенная своею мощью

Извечной движет вечные миры,

Ты вечно, о, несчастнейшая форма,

Спи же, спи же, спи…

Я рядом прилягу, безмолвно, безмолвно,

в духах вся, в духах, потеряв мыслей нить,

и не будет ни слов у меня, ни желаний,

только буду уметь любить.

Как воды падут, монотонно и грустно,

найду твою грудь, чтобы груз свой склонить

на нее, непосильный, что душу терзает,

и что я не могу объяснить.

И жалости буду просить я, любимый,

и слезы начну я безмолвные лить —

так на город небесные воды спадают

и не могут его изменить.

И грустною ночью, когда ты разлюбишь,

глаза свои вытру я, чтобы уплыть

в те моря черноты, где владения смерти,

и вовеки чтобы – не быть.

Любя, печалью мягкою я таю.

Могу я небо опустить – другого

когда я душу со своей сплетаю.

И пуха мягче я тогда любого.

Никто, как я, так не целует руки,

не нежится в мечтах так не по делу.

И душу нежную такую телу

другому не давали на поруки.

В глазах любимых гибну я, живыми

когда их ощущаю под своими

я пальцами в крылатом их обличье.

Слова я знаю, чары что наводят,

но и молчать умею я, восходит

когда луна во всем своем величье.

Прямые улицы, что серы и унылы,

порой где небо видно, как из-за ограды,

и их асфальт, и их угрюмые фасады

мои мечты весенние лишили силы.

Как много я, не видя, кто идет навстречу,

по ним бродила – как по пасмурной темнице.

Их монотонностью душа моя томится.

И – «Альфонсина!» – не зови. Я не отвечу.

Буэнос-Айрес, если осенью умру я,

когда пленяешь неба синеву благую,

не удивит меня тяжелое надгробье.

Ведь я уже была погребена, пока я

по улицам бродила, что полуживая

река соединила водяною дробью.

Я в этот вечер

хочу любить далекого кого-то

богоподобного мужчину,

кто был бы птицей, к сладости летящей,

и много женщин было у кого,

кто знал бы о чужих краях, цвели бы

слова чьи на губах, благоухая:

вот участь сельвы девственной под ветром…

Хочу любить его сейчас. Спокоен

и мягок этот вечер, словно мох.

Мой рот и пальцы тонкие трепещут,

и косы расплетаются мои.

Неясный слышу шум… и вся земля

так сладостно поет… И вдалеке

леса, обремененные венцами,

ручьи, из берегов своих что вышли,

чьи воды в землю проникают так же,

как и мои глаза в глаза другие,

завороженно грежу о которых…

Но солнце

уж опускается с высоких гор,

и птицы все в укрылись гнездах, вечер

вот-вот умрет, а он – так далеко…

как солнце, что уходит в никогда

и оставляет здесь одну меня —

с дрожащими устами, с истонченной

душой, надеющейся на любовь,

благодаря которой становлюсь я

и нежной, и прекрасной…

Если с пальцев моих беспричинная нежность

вдруг слетит, если с пальцев моих… то ее,

эту нежность потерянную, с дуновеньем

эту нежность бесцельную, кто подберет?

Я могла бы любить в эту ночь бесконечно,

я влюбилась бы в первого встречного, но —

никого. Одиноки цветущие тропы.

Ветер нежность все дальше и дальше несет…

Если вдруг поцелуют в глаза тебя, путник,

в эту ночь, а в дыханье ветвей – забытьё,

если пальцы твои вдруг рука мимолетно

вдруг возьмет и отпустит, сожмет, пропадет,

Если руку ту, губы те ты не увидишь,

поцелуй если ветра виденье – и всё,

ты, о, путник, глаза чьи бездонны, как небо,

моей нежности в нем распознаешь полет?

Зарезанные слова,

упавшие с моих губ

нерожденными;

невинные и задушенные,

не увидевшие солнца;

отягощенные желаньями

и переполненные ими…

Изказившие мои уста,

что хотели явить вас,

ставшие омутом пустоты

при паденьи…

Отделенные от моего небесного меда,

сжавшиеся в себе,

в цветущих венках.

Я обескровлена вами

– нерожденными —

сетями самого дальнего и самого близкого,

полумесяцами,

истощенными рыбами,

бескрылыми птицами,

свернувшимися змеями…

Не ведай прощенья,

сердце.

Опьяненная бабочка,

вечер

кружил над нашими головами,

сужая свои белооблачные

круги,

стремясь к острой вершине

твоих уст,

возвышавшейся напротив моря.

Земля и небо

умирали

в зеленой музыке вод,

не знавших исхода.

Отступала,

рассыпаясь,

стена горизонта,

и собирались танцевать

черные камни.

И меня все манили

круги наверху,

направляя меня к тебе,

словно к далекому источнику,

с которого они сольются.

Но только вечер

испил, медленно,

цикуту

твоих уст.

Мой стон зажигает мякоть

божественного сердца,

и его содрогание

превращает в бархат

мох земли.

Янтарь горько-сладкий

выжатый из

цветов лазурных

увлажняет

мои жаждущие губы.

Реки крови

текут с моих рук,

чтобы запятнать

лица людей.

К кресту времени

пригвождена я.

Шум отдаленный

мира, порыв горячий,

испаряет пот

на лбу моем.

Мои глаза, маяки горечи,

высекают таинственные знаки

в пустынных морях.

И, вечное,

пламя моего сердца

поднимается спиралью

освещать горизонт.

Невидимая рука

ласкает безмолвно

грустную мякоть

катящихся миров.

Кто-то, кого я не понимаю,

смягчает мне сердце

нежностью.

В августовском снегу

раскрывается солнце —

ранний бунтарь —

цветок персикового дерева.

Распростертая на охровом лезвии

горного хребта,

замерзшая

женщина из гранита

кричит ветру

о боли своего пустынного лона:

Лунные

бабочки

ночью

сосут

ее груди

замерзшие.

И на моих веках

растет, более древняя,

чем мое тело,

слеза.

В поиске внутренней силы

лобная

область смещается

вправо

и влево.

И в завихрении

лицевом

устанавливается

занавес с того света,

выгибаясь и расширяясь.

Животное

воет из носа,

намереваясь обрушиться,

разъяренное.

Грек прорывается

из очей его отдаленных.

Грек,

что заглушает, обвивая

андалузские холмы

его скул

и трепетную долину

его рта.

Гортань его скачет

из пределов своих,

требуя

полумесяц-наваху

вод остроконечных.

Разрежьте ее,

с севера на юг,

с востока на запад.

Пусть летит голова,

голова одинокая,

раненная волнами морскими,

черными…

И с висков завитки сатира,

пусть опадают,

словно колокольчики

на лицо —

античную маску.

Заглушите в ней

музыку леса,

пещерную,

укрытую

в носовых катакомбах.

Освободите его от нее,

и от рук его нежных,

и от землистого тела.

Но только разломите в ней,

перед тем, как запустить

в пространство,

дуги бровей его – мосты меж океанами —

Атлантическим

и Тихим.

Чтобы там, где глаза, —

корабли блуждающие,

кружились, не зная

ни гаваней,

ни берегов.

Была я виноградом желтым смерти

опьянена твоим, Буэнос-Айрес,

что ты выращиваешь на закатах,

на западе, на берегах холодных,

увидела я черный твой Пуэнте Альсина,

бандонеоном сжавшийся, и танго

твое, что среди волн Риачуэло

поломанные шлюпки танцевали.

Змеились волны ядовитой кровью,

и вместе с ними ржавые притоны

и мрачных фабрик скученные блоки

вздыхали, и из труб их доносились —

из недр их, из их грудей голодных —

незатихающие корчи плача.

На другом берегу Рио-де-ла-Плата—

ты…

Задевая головки

звезд

моя мысль,

лунная слюна,

от меня – к тебе

плетет свое полотно.

Полотно невидимое,

что висит навесом

над городами – моим и твоим,

тенью

над куполами…

Тенью, что могла бы

камни разломить

на плесень любви!

От моего сердца – к твоему сердцу,

тянется, широкое и свободное,

сея любовь, решето…

Я привязываю его кончики

к кончикам твоих волос;

я ловлю клубок

твоих ног;

бросаю якорь в твои глаза —

в черное море…

Он еще падает:

я касаюсь кораллов твоих вен.

Теперь отдыхаю —

и утверждаюсь.

Но вот Рио-де-ла-Плата,

паук ядовитый, теперь,

паук

водяной,

поднимает землистые лапы,

чтобы порвать полотно.