Читать книгу Двенадцать фотокарточек памяти. Рождественская повесть - Павел Хицкий - Страница 5

До электрички на Калугу остается полчаса. Почему подростки собрались на вокзале так рано? Сами они сказали бы, что боятся опоздать. Но я подозреваю, причина в том, что им некуда девать время. Всем – кроме Константина. Он появляется, когда вокзальные часы показывают без десяти семь. К тому времени Сергей и Юлий уже успели купить билеты на пятерых, они стоят у входа в вокзал вместе с Сильфи и Милой, и вся четверка нервно оглядывается.

– Не боишься опоздать? – спрашивает Сергей, заметив Константина.

– У меня, того… на весь день строгое расписание, – отвечает Константин. Он нервно поглаживает вытертый портфель, с какими ходят деловитые старшеклассники. Константин, как и остальные, одет на городской манер – если считать таковым желтые кроссовки в сочетании с коричневой кожанкой. Вдруг Константин поднимает глаза к небу и восклицает:

– Черт, электробритву забыл!

– Ты забыл законы природы, – наставительно отвечает Юлий. – Они гласят: в деревне, куда мы едем, атомы не создают электричества.

Я не сказал, на каких факультетах учатся путешественники. О занятии Миры я упоминал, она хочет стать литературным критиком. Сильфи – филолог-германист. Девушка выбрала специальность, прочитав поэму «Ганц Кюхельгартен», а теперь закономерно больна Одоевским. Константин – будущий искусствовед.

Что до Юлия, он учится на физика-ядерщика, но собирается бросить это занятие и поступать в литинститут. Он пишет стихи, и к концу ХХ века успел издать два сборника. Первый назывался «Ямбы из мертвого дома» – хотя две трети содержимого составляли хореи. Второй – «Лиза и одалиски» – выглядел более зрелым. Пожалуй, единственный его недостаток состоял в том, что Юлий искренне считал одалисок крылатыми чудовищами наподобие горгулий.

Сергею поневоле приходится отличать горгулий от одалисок, поскольку он собирается стать историком религии. Но на деле подростка больше занимают нерешительные литературные персонажи, созданные бывшим пассажиром фрегата «Паллада».

Слегка выспавшись в электричке, друзья прибывают в Калугу. Вот они стоят на сером перроне, зевают, протирают глаза и пытаются понять, куда их, как дудочка – крыс, завела безумная рождественская затея.

– Холодновато тут, – глядя на заплеванный лед перрона, говорит Юлий.

– Торфом несет, как будто в крематории, – брезгливо принюхивается Константин. – Ну, то есть в крематории, где клиентов вал, а газ кончился.

Они садятся в старенький ЛиАЗ, потертый с боков и тряский, как центрифуга. На привокзальной площади минус семь, внутри машины – еще холоднее. Мира начинает дрожать.

– Мужик, печку включи! – громко просит Юлий.

– Не могу. Автобус на газе, печь, бля, на солярке. А солярку в автопарке не выдают, – хрипит сорокалетний водитель с усиками и золотым зубом.

– Врет ведь, – тихо говорит Сергей. Остальные пассажиры молчат. Видимо, к холоду они привыкли.

– Ничего, я доеду, – отвечает Мира.

Сильфи долго роется в бауле, достает одеяло и протягивает Мире. Та принимает помощь как должное, только слегка кивает головой. Беседа явно не складывается. Не настаивая на разговоре, подростки принимаются за любимое дело: читают.

Черно-белый лес то подступает вплотную к двухполосной дороге, то расходится перед ней. Машина движется как по позвоночнику огромного спящего зверя – от серого хвоста, покрытого городскими зданиями, к далекой голове, чья кость сияет снежной белизной, не потемневшей от многовекового человеческого присутствия.

Когда через много лет я оказался под Калугой – вряд ли в моем случае можно сказать «снова», – мне объяснили, что земля там наполнена человеческими костями. Останки скопились за время войны, с переменным успехом продолжавшейся тысячу лет. Бойня началась в X веке с восстания вятичей, продолжалась во времена сожжения Козельска Батыем, при Иване Грозном – и на время утихла лишь в конце 41-го, после того как злой город отбили во время обороны Москвы. Если бы историю Сергея вместо меня рассказывал помешанный на розах визионер-лагерник, он счел бы, что сам божественный дух поставил снежного зверя сторожить гиблое место – границу Московского государства. Границу, которая за века то откатывалась на северо-восток, к Калуге, то снова включала в себя Козельск.

Когда путь друзей приближается к концу, слева от дороги проплывает дремотный звериный глаз – Оптина пустынь. Кажется, что бело-зелено-голубые строения с угрозой косятся на компанию, осмелившуюся перенести Рождество ради собственной прихоти. Подростки отрываются от книг и замечают монастырь. Константин при виде него недовольно хмыкает. Сергей точно наяву чувствует: ветер со стороны пустыни несет запах подгнившего лука и пота, пропитавшего нижнее белье трудников. Юлий провожает строения взглядом, в котором читается смесь интереса и возмущения – так ребенок глядит на лягушку, прыгающую от него прочь.

Через десять минут, немного не доезжая Козельска, путешественники выходят из автобуса в маленьком поселке, скорее похожем на окраину крохотного городка.

Передвижения жителей поселка подчинены строгому геометрическому закону. Вот кто-то из местных, пошатываясь, подходит к куче елок, наваленной на северном краю рынка. Ими торгуют два нервных молодых человека лет двадцати пяти, явно приехавшие с юга. Этим парням в дорогих дубленках холодно, они постоянно двигаются и размахивают руками, отчего похожи на двух нескладных журавлей, синхронно исполняющих танец, чтобы отогнать опасность от хвойного гнезда.

Прохожий с распухшим лицом осторожно приближается к елкам. Он мутно глядит на картонную табличку, на которой шариковой ручкой написано: «одина елка – 500 рублей», чешет немытую шею, произносит нечто вроде:

– Мхать егхо, кхак оно…

Потом уходит в гущу домов. Место первого зрителя у елок занимает второй, за ним третий. Через некоторое время первый прохожий снова оказывается на рынке – и история повторяется. Люди пахнут застарелой кислятиной, лица у них красные, как кожа грейпфрута. Где-то в глубине отеков виднеются алюминиевые глаза, матовые, с легким блеском запрятанной в черепе ярости.

От вида поселка приятелям становится не по себе.

– Надо согреться, – предлагает Юлий.

Он подходит к высоченной торговке, стоящей на углу рынка, и покупает у нее пол-литровую бутылку, в которой плещется мутная жидкость. Подростки тут же, у прилавка, по очереди прикладываются к ней. Отказывается только Сильфи. Сергей с непривычки заходится в кашле.

– Как нам добраться до деревни Дивное? – спрашивает у торговки Юлий.

– Туда, – баба указывает рукой на запад. – Километров десять будет.

– А автобус когда пойдет? – интересуется Мира, нервно поправляя матерчатые перчатки.

– Автобусы туда не ходят. Только на машине или пеши, – удивляется торговка. Потом оглядывает странную компанию и сочувственно говорит:

– Могу мужа попросить довезти.

Друзьям не хочется иметь дела ни с кем из бессмысленных людей с алюминиевыми глазами.

– Спасибо, мы дойдем, – отвечает Юлий.

Последнее, что запоминает в поселке Сергей – костлявую дворнягу размером с небольшой рюкзачок Миры. Собака лежит рядом с кучей елок на оторванной ветке и закрывает лапами нос. Правая половина ее тела почти лишена шерсти. На голой розовой коже дворняги – рубцы и свежие язвы. Такие следы остаются, если ошпарить животное кипятком.