Читать книгу Оля. Тайны и желания танцующей с Луной. Книга 2 - Павел Лазаревич - Страница 3

Полупустая коньячная бутылка сиротливо покачивалась на столе, легонько позвякивая о пустые стаканы. Все темы были исчерпаны, южные сладости и фрукты, накупленные на привокзальном базаре, перепробованы. Оле надоело валяться, и она, спасаясь от вечернего солнца, вышла в коридор. Коньяк и ритмичное постукивание колес разморили меня, и я не заметил, как заснул. Когда я проснулся, Оли все еще не было в купе. Я приоткрыл дверь и услышал смех Оли и мужские голоса, что-то наперебой весело рассказывающие ей. Смеялась Оля искренне и весело. То ли почувствовав, что я проснулся, то ли заметив открывшуюся дверь, Оля почти сразу пришла и со стоном облегчения растянулась на своей постели.

– Пашка, скажи, – спросила Оля, повернувшись на бок и глядя на меня наполненными весельем глазами, – это во мне что-то изменилось или это вы, мужики, все такие бабники?

– Это и ты изменилась, и мы такие бабники, – смотреть на ее расслабленную и ритмично покачивающуюся под стук колес грудь было приятно. – И еще эффект поезда. В поездах все легко знакомятся и изливают друг дружке душу. Говорят такое, что не скажешь и друзьям. Это потому, что завтра уже расстанутся и не станет стыдно от признаний и откровений. А что это тебя на такие философские вопросы потянуло? И с чего это такие вопросы возникли?

– Да вот, – Оля задумчиво облизала губы, – я, когда за чаем ходила, так там, возле купе проводницы, очередь была. Там на меня двое военных внимание и обратили. Комплиментами засыпали, шутками. Стали говорить мне, какая я красивая и к себе в купе все звали на чашечку чая с коньяком.

– Ты и правда красивая, – согласился я.

– Нет, Паш, ты не увиливай, скажи – я изменилась?

Я внимательно осмотрел Олю, демонстрируя, как я серьезно отнесся к ее заданию. Оля терпеливо ждала.

– Изменилась, – закончив осмотр, вынес я свой вердикт.

– И в чем же я изменилась?

– Ты раскрепостилась. Раньше в тебе чувствовалась какая-то робость или зажатость, а теперь этого нет. Ты всегда была красивая, но просто красивая женщина и красивая женщина, осознающая, что она красивая – это две большие разницы. Ты теперь поняла, насколько ты красивая. И сама себе нравишься. А это всегда чувствуют окружающие. Это непонятно как, но всегда ощущают другие люди. Потом, знаешь, если женщина любит секс – это тоже чувствуется. Вот это сейчас ощущается в тебе, в твоих глазах, в твоих движениях. Даже не знаю, в чем конкретно это выражается, но это так. Такой налет сексуальности появился. Опять же, в женщине после интима появляется такое внутреннее удовлетворение. А в тебе сейчас это постоянно есть. А еще твой взгляд. Ты по-другому стала смотреть на мужчин. Такой взгляд стал оценивающим, намекающим и обещающим. На такие взгляды мужчины липнут как мухи.

Оля откинулась на спинку и засмеялась, стараясь скрыть и смущение, и удовольствие от моих слов.

– Пашка, ну какой же ты подлиза. Столько про меня приятного наговорил. Не выдумывай. Я такая только в твоих глазах… хотя… – Оля потянулась, закинула руки за голову и повела грудью из стороны в сторону, – может, ты в чем-то ты и прав. Понимаешь, я после института три года уже отработала, и за это время за мной начал ухаживать лишь один папа одного моего ученика. Сейчас же эти двое в коридоре прямо глазами меня раздевали.

– Меня это не удивляет, – улыбнулся я, – ты всегда была красивее всех девочек, а сейчас стала еще более раскрепощенной, сексуальной, а потому и более привлекательной. Да что там за примерами ходить. Вон Маринка. Я не знал, что она погуливает, но ее аура сексуальности влекла даже меня. То же происходит и с тобой. А что это за папа? Он еще не оставил свои попытки.

– Не оставил, – заулыбалась Оля. – Приеду – пойду его отпрыска снова учить, а он опять начнет меня уговаривать задержаться. Его сын сразу после занятий на секцию уходит на весь вечер, а папа, дождавшись этого, будет опять меня упрашивать чай пить с пирожными. Хвастается, что у него пирожные по оригинальному старинному китайскому рецепту. Клянется, что вкуснее его пирожных нет ничего на свете.

– А где их мама?

Оля скосила на меня взгляд и неопределенно пожала плечами.

– Где-то в командировках постоянно. Я ее всего два раза видела, да и то мельком.

– Ну, и как у него успехи на любовном фронте?

– Пашка, – укоризненно наклонила голову Оля, – я же раньше была примерной женой. Даже мыслей таких не было. Отказывалась деликатно, отговариваясь отсутствием времени. Ты же знаешь, какие у меня проблемы были. Неужели уже не помнишь, сколько тебе слов любви надо было сказать, чтобы я смогла даже тебе отдаться. А тут чужой человек. Да и не влюбилась я в него. Поэтому даже если бы я согласилась и позволила бы ему все, думаю, ничего бы не получилось.

– Но теперь тебе с ним хочется?

– Не знаю, Пашенька, – Оля с лукавой смешинкой в глазах посмотрела на меня. – Это же надо на его чай с пирожными согласиться, посмотреть, как он ухаживать будет, посмотреть на него женским взглядом, как на мужчину, прочувствовать-откликается на него мое тело или нет, и лишь потом я пойму – хочется мне с ним или нет.

– Но на чай теперь останешься?

Оля закрыла глаза, сжала губы, но уголки губ ее выдавали. В них таилась улыбка.

– А тебе хочется, чтобы я осталась на чай?

– Я хочу того, что ты хочешь, – после паузы сказал я.

– Все это глупости, – наставительно сказала Оля. – Не надо мне оставаться на чай. Погуляли в отпуске – и хватит. Получилось, что хотели – ну и хорошо. Я и так через край хватила, самой стыдно.

– А военные понравились?

– Те, из коридора? – на лице Оли, старающейся говорить безразлично, сама собой засветилась улыбка.

Оля слегка прогнулась, закинув руки за голову, потянулась и посмотрела на меня так, что у меня сладко екнуло внутри.

– Ничего так мальчики.

Потом лукаво взглянула на меня и снова, уже не сдерживаясь, засмеялась.

– Пашка, когда ты вот так пытаешься выведать о мужчинах, которые интересуются мной, ты напоминаешь мне Штирлица, выведывающего тайны у Мюллера.

– Так они тебе понравились?

– Не скажу, – проказливо заулыбалась Оля и эротично провела языком по верхней губе. Потом снова потянулась всем телом, погладила себе грудь и демонстративно пощипала сосочки.

– Пашка, как же мне нравится, когда ты так меня ревнуешь!

– Неужели ревную?

– Ревнуешь! Еще как ревнуешь! – уже откровенно смеялась Оля.

– Несмей, Пашка, меня ревновать! – она легонечко шлепнула подушечками пальцев меня по губам. Я попытался их поцеловать, но она отдернула пальчики.

– Пойду, пройдусь, засиделась что-то.

У самой двери она обернулась. Улыбка хитрой лисички бродила по ее лицу.

– Смотри, Пашка, такими разговорами можешь и разбудить во мне желания всякие разные…

Погрозила мне пальчиком и медленно… даже не вышла, а изящно изогнувшись, выскользнула из двери в коридор.

* * *

Когда поезд резко дернулся, я перекатился и проснулся. В окне ярко светила луна. Тени деревьев и домов все медленнее и медленнее пробегали по лунной белизне пустой Олиной постели. Томительно тянулись минуты. Медленно тормозил поезд. Когда он замер, на пустой Олиной подушке остановилось, подрагивая, отражение фонаря. Что-то малопонятное, но жутко информативное, хорошо поставленным булькающим неразборчивым женским голосом говорил громкоговоритель на привокзальной площади. Еще медленнее тянулись минуты стоянки. Стоянка была долгая и, казалось, поезд будет стоять вечно. Когда поезд тронулся и опять резко дернулся, словно от толчка, открылась дверь, и в купе проскользнула Оля. Оказавшись внутри, она совсем тихонько закрыла дверь, сняла халат и завозилась, устраиваясь на своем диване.

– Ты где была?

Оля замерла, а потом тихонечко мурлыкнула:

– Не скажу. Мучайся теперь всю ночь.

Она вдруг наклонилась ко мне через проход, и я ощутил на своей щеке поглаживание ее руки.

– Спи, любимый.

Голос ее, такой домашний и теплый, успокоил меня. К моему удивлению, мучиться неизвестностью я не стал, а засыпая, решил, что не хочу знать, где она была, а завтра утром даже спрашивать ее об этом не буду. Я уже почти заснул, успокоенный тем, что рядом спит Оля, когда она тихонечко сказала, наклоняясь к моему уху через проход:

– Пашка, не сходи с ума. Належалась я тут, поэтому в коридоре у окна стояла. Мы как раз озеро большое проезжали. Тишь такая, благодать. Луна по воде бежит. Я смотрела и оторваться не могла. Загипнотизировало меня и не отпускало. В туалет потом пошла. А на остановке вышла прогуляться на перрон. Спи, давай, Ромео.

Спалось мне действительно хорошо. Так хорошо, что я даже не понял, почему утром оказалось, что Оля спит, прижавшись ко мне спиной, уютно обняв мои руки.

Я вдохнул ее запах, запах ее волос, и желание стальной пружиной скрутило меня. Оно было такое же резкое и требующее немедленного действия, как желание облегчиться после множества кружек пива. Дрожащей рукой я сдвинул трусики в сторону и стал раздвигать ягодицы Оли и ее губки, добираясь до влаги влагалища. И лишь только моя ладонь скользнула внутрь, я воткнулся вслед за ней, со всей силы вжимаясь в Олю. И блаженство, такое же блаженство которое возникает после тех же кружек пива, когда их держать внутри уже невозможно, и наконец-то начинаешь их выпускать, наполнило меня. Дальше я двигался в ритме мерного качания поезда, стараясь проникнуть как можно более глубоко, при этом зажимаясь изо всех сил, стараясь удержаться как можно дольше… Долго сдерживаться, несмотря на все старания, мне не удалось. Когда сладкие толчки затихли, завершающим аккордом ужалил меня в самое сердце поцелуй. Оля сняла мою руку, продолжающую судорожно сжимать ее грудь, и поцеловала мою ладонь…

* * *

Солнце, поднявшееся над горизонтом, перестало слепить глаза, но яркие полосы продолжали мелькать на белоснежной блузке Оли. Она аккуратно положила руки на колени, прикрытые белой юбочкой, и смотрела в окно. Вся она была ослепительно-белая и напоминала школьницу, терпеливо ждущую окончания урока.

– Паш, – Оля сидела очень прямо, не поворачиваясь ко мне, – а можно тебе задать нескромный вопрос?

– Конечно, солнышко.

– Скажи, – Оля замолчала, задумчиво теребя юбочку. – Только честно. Если у меня близость с другим мужчиной… была… или будет. Врач там порекомендует или влюбленность замучит – может, лучше тебе не знать об этом? Ведь тебе же больно будет об этом узнать?

Я отрицательно покачал головой.

– Знаешь, Оль, когда люди влюбляются или живут вместе – это их сближает. А если между ними интим, то это сближает еще больше. Интимная близость ведь не зря называется близостью. А если женщина замужем, то ей становится близким еще кто-то кроме мужа. Мне очень хочется остаться ближе тебе, чем любой другой мужчина. Ведь если это будет не так, значит, тебе лучше жить с ним. А я знаю только одну лакмусовую бумажку, чтобы определить ближе я тебе, чем кто-нибудь другой или нет. Я, например, просто не могу рассказать что-то интимное о тебе кому-то еще. Тебе же могу рассказать всё обо всех. Именно потому, что ближе тебя у меня никого нет. Мне кажется, так и у других. Ты можешь рассказать все тому, кто тебе более близок, о том, кто не так близок, но не можешь рассказать о том, кто тебе более дорог, другому. Когда ты мне рассказываешь о том, что было, я понимаю, что я для тебя ближе, и я перестаю переживать. Меня начинает радовать то, что ты наслаждалась. Если же ты молчишь, я начинаю тревожиться, переживать и накручивать себя, подозревая, что кто-то стал для тебя ближе, чем я.

– Я тебя поняла, Пашенька, – прошептала Оля. Лицо ее стало виноватым и грустным.

– Пашенька, иногда не говоришь не потому, что кто-то ближе. Иногда не говоришь, потому что стыдно признаться. Бывает, случается такое, что ты даже не понимаешь, как такое могло случиться. А потом боишься, что о тебе плохо подумают, оттолкнут и отвернутся от тебя. Поэтому чаще врешь именно по этой причине. Не хочешь врать, а рассказать боишься. Ложь сама срывается с языка, и ее уже не вернешь. А признаваться, что еще и соврала – совсем тяжко. Поэтому, чтобы скрыть первую ложь, приходится врать еще и еще. Гора вранья растет, и становится совсем плохо.

– У тебя так было?

Оля молчала, нервно покусывая губы. Потом отвернулась и спрятала лицо в ладони.

Я сел рядом с ней, осторожно обнял ее, повернул к себе и начал целовать ее пальчики, по одному отрывая их от ее лица. Оля сидела зажмурившись, ее лицо пылало. Она испуганно открыла глаза, виновато взглянула на меня и снова зажмурилась.

– Ну же, – я поцеловал ее в щеку и прижал ее к себе. – Поверь, тебе сразу станет легче, когда ты расскажешь. И поверь, это совсем не страшно – рассказать мне все, что тебя тревожит. Я тебе заранее все прощаю.

В купе повисла тишина. Оля вырвала ладошку и судорожно скомкала ткань юбки. Скомкав, тут же попыталась ее разгладить ладонью. Разгладив, снова скомкала.

– Паш, моя мама была права. Я на самом деле плохая. Я на самом деле именно такая отвратительная, как она говорила. Она права – я порченая. Я сегодня в этом окончательно убедилась, – глаза Оли были сухие. Опасно сухие. По интонациям в ее голосе я понял: истерика или тяжелые рыдания уже совсем близко.

Я снова взял в руки ладошки Оли и прижал их себе к щекам, поочередно их целуя.

– Олечка, не надо тогда ничего рассказывать, если для тебя это так тяжело. Поверь, для меня это все неважно. Чтобы с тобой ни случилось – я всегда буду рядом. И всегда защищу тебя, если это будет нужно. А ты – хорошая, по-настоящему хорошая, и не надо на себя наговаривать.

Оля резко отстранилась. Кривая усмешка исказила ее губы, пропала, и они задрожали.

– От кого ты меня защитишь? От меня самой? Думаешь, тебе это по силам? И не говори, что ты будешь всегда рядом. Когда ты узнаешь, какая я плохая – ты не будешь так в этом уверен.

– Олечка, – я почувствовал, что сам начинаю волноваться, – не хочу я ничего слушать о тебе плохого. Я знаю, что ты хорошая, и эту мою уверенность не смогут изменить никакие слова. Так что лучше ничего не говори, и давай лучше забудем этот разговор.

Оля упрямо покачала головой.

– Паш, я с утра себе места не нахожу. Сяду на пять минут, а меня мутит, и хочется сразу пересесть. Столько времени еще ехать, а я непонятно зачем уже оделась. Словно защититься хочу. Я чувствую, если я тебе не расскажу – я с ума сойду. А потом… пусть будет, что будет. Лишь бы меня перестало мутить и мучить.

– Ну ладно, – я с сомнением посмотрел на Олю и попытался в последний раз остановить ее. – Может, лучше не надо?

Оля отрицательно покачала головой, замолчала и наконец-то решилась.

– Я тебя ночью обманула… Я с этими мальчиками, которые офицеры, еще днем познакомилась. Заманили все-таки меня к себе на бокал шампанского. Ничего такого тогда не было, посмеялись, поболтали. Выпускники военного училища. Артем и Вася. Это поначалу у меня вызвало настороженность – офицеры и все такое. А они смешные такие, компанейские оказались. А присмотрелась – какие там офицеры. Обычные мальчишки, наперегонки хвастающиеся, чтобы произвести на меня впечатление. Артем, такой спортивный качок, все гимнастические упражнения делал. То от полки отожмется, то взлетит на верхнюю полку даже без повода. Впечатления на меня производил. Мне смешно так стало. А Васька, большой такой, чем-то на мишку похожий. Ресницы пушистые, как у девочки, румянец во все щеки. И такое впечатление, что он еще не бреется. Пушок такой на щеках. А еще смотрел он на меня так, как на меня раньше Андрюшка смотрел. Я ему в глаза заглянула, а он засмущался и покраснел. Все меня развлекали своими рассказами об училище, и какие они крутые.

Оля отодвинулась от меня и отвернулась.

– А ночью, когда ты уснул, мне не спалось. Я вышла подышать в коридор. Стою и вспоминаю то, что было в отпуске. И так стыдно стало. И за то, что было, и за то, что тебя попросила следующим летом опять все повторить. Вроде в шутку сказала, но ты же знаешь – в каждой шутке есть доля правды. Вот из-за этой доли правды мне стыдно и стало. Ведь то, для чего мы это делали, получилось, а значит, больше не надо. Жена должна быть верна мужу. Приняла решение, что никаких больше приключений. Решила и сразу же представила себе, что у меня больше ничего такого не будет, и так мне себя жалко стало. Прямо до слез. Дура такая! Сама же себе запретила и сама же себя стою, жалею. И тут глубоко внутри меня что-то возмутилось и воспротивилось этому моему решению. Желания, наверное, поняли, что я на них покушаюсь – сладкого лишаю, заворочались внутри и проснулись. И вот стою я, заполненная желаниями и томлением, и пытаюсь отвлечься глядя в окно. А там такая красота! Мы как раз проезжали мимо озера. Бескрайняя темная матовая гладь, и луна, бегущая за нами в темном небе, а ее отражение – по воде. Я смотрю на озеро и на луну, и у меня ощущение, что я уже лечу высоко в небе вместе с луной над этой бескрайней гладью, а за мной, как и у луны, летит моя тень. И луна поет для меня. И я уже не просто лечу, но и кружусь вместе с луной в танце, а ее лучи ласкают мое обнаженное тело. У меня такой восторг на душе. Тут поезд тряхнуло, я перевела взгляд и… встретила влюбленный взгляд мальчишки из моей мечты. У меня задрожали ноги, и громко застучало сердце. Нет, почти сразу же я поняла, что на меня смотрит Артем, а не тот придуманный мной мальчишка. Это было так неожиданно, так внезапно его появление, такая странная моя реакция на его взгляд, что когда он подошел ко мне и мягко поцеловал меня в губы, я, Пашенька, растерялась. А когда очнулась, поняла, что отвечаю на поцелуи. Целуюсь с ним. И от этого мне самой стало стыдно. Стыдно от того, то я даже не пытаюсь от него отстраниться. Он же меня даже не обнял, просто гладил мои волосы. Я же могла отстраниться, но не сделала этого. Знаешь, наверное, не отстранилась потому, что у меня от его поцелуев сладко зазвенело внутри. От стыда я закрыла глаза и дальше уже целовалась с закрытыми глазами. Сначала мы целовались, касаясь друг друга только губами, потом он, целуя, обнял меня, а я, прячась от своего стыда, попыталась спрятаться в его объятиях. Спрятаться мне не удалось. Наши губы расстались. Он обнял меня под попку, поднял, прижал к себе и снова стал смотреть на меня влюбленными глазами. «Что ты делаешь?» – прошептала я. «Только тихонько, любовь моя. Не разбуди никого», – еще тише ответил он. Переложил меня на одну руку, пальчик другой приложил себе к губам, призывая меня к молчанию, и занес, прижав к себе, в купе…

Оля виновато подняла на меня глаза.

– Паш, ты прости, что я так подробно рассказываю. Это я рассказываю, чтобы ты понял, как на самом деле было, чтобы ты все узнал, а лишь потом судил.

Я лишь молча взял Олину руку и поцеловал ее запястье. Она испугано вырвала ладошку и положила себе на коленку. Пальчики ее дрожали.

– В купе было совсем темно. Это меня почему-то успокоило. Темнота спрятала меня от моего стыда. Я стояла и дрожала. Дрожали мои ноги, что-то сладко дрожало у меня внутри и млело в груди. Чтобы не было так страшно, я зажмурилась. Кроме темноты были только его руки, гладящие и сжимающие мои груди и губы, целующие мою шею. А потом остались только руки, снимающие мой халат. Ладони, медленно стягивающие с меня трусики. А я стояла, как в ступоре. Да что я вру! Я замерла, но сама поднимала ноги, когда он снимал с меня трусики. Я же помню, как щекотно было, когда они скользнули у меня сначала по левой, а потом и по правой пятке. Или это он поднимал мне ноги? Не помню. Я стала дрожать еще сильнее, когда поняла, что стою посреди купе совершенно нагая, а к моей спине прижимается горячее мужское тело. Стыд просто захлестнул меня, когда я почувствовала, как между ягодиц ко мне прижимается твердый мужской член. «Артем…» – прошептала я и замолчала, чувствуя, что говорить уже поздно и отменить то, что будет, уже нельзя. Это подтвердили и его губы, которые опять стали целовать мою спину, и руки, мягко, но решительно, укладывающие меня в постель. И я, Пашенька, покорилась его настойчивым рукам, жадно сжимающим мои груди и гладящим меня везде. Его губам, целующим меня там, где у меня стало сладко пульсировать. Телу, которое легло сверху на меня и прижало меня к постели. А потом и горячему члену, продавившемуся в меня и начавшему ритмично двигаться внутри меня, не обращая внимания ни на мой стыд, ни на мой страх…

Оля смотрела на меня потемневшими глазами.

– Он двигался, так как я люблю – не быстрее и не медленнее. Он двигался во мне так, как я люблю – чуть подцепляя и скользя по верхней части свода. Он двигался по мне так, как я люблю – придавливая грудь, прижимаясь телом, скользя животом по моему животу, подцепляя сосочки волосами на груди. Он входил в меня так, как я люблю – до упора, сталкиваясь лобками и еще скользя немножко лобком по моему лобку, а в конце шлепая меня яичками. А еще мы целовались. Я целовалась, закрыв глаза от смущения и стыда. А потом целовалась, потому что я улетела. Я опять летела рядом с луной. Это луна целовала меня и ласкала лучами. Она убегала от меня, оглядываясь и проказливо улыбаясь мне, показывая, что знает, что со мной сейчас происходит. И я раздвоилась. Я бежала с луной наперегонки, а одновременно с этим мое тело колебалось вместе с мужским телом, проникающим глубоко внутрь меня толчками, сотрясающими мой лобок и становящимися особенно сильными и глубокими, когда они совпадали с вздрагиваниями вагона. И от каждого такого толчка сладкая пульсирующая точка внутри меня росла, наливалась сладостью и жаром и начала все сильнее колебаться и вибрировать, обещая разорваться и залить меня изнутри чем-то невыразимо сладким и горячим. Точка росла, превращаясь в теннисный мячик, а потом и в воздушный шарик, сладко вибрируя у меня внутри и сладко толкаясь. Момент, когда шар лопнет, приближался. Я сама резкими встречными движениями бедер приближала этот момент. Шар в последних конвульсиях сладко ворочался внутри, заполняя всю меня, когда я ощутила, как он со всей силы вжался в меня и стал вздрагивать всем телом. По тому, что глубокие проникновения сменили короткие вздрагивания глубоко у меня внутри, и по тому, как стало горячо там, в самой глубине, я поняла, что он кончает, опередив меня. Я сжимала мышцы живота и влагалища, пытаясь раздавить сладкий шар внутри меня, делала отчаянные движения навстречу этим последним толчкам, но все было тщетно! Он был уже мягкий… «Прости, сладенькая», – прошептал он, – «Не удержался. Слишком уж ты хороша. Я чувствую, ты немного не дошла. Я схожу, перекурю: мне нужно время, чтобы в боевую форму вернуться. Минут через пятнадцать будет остановка – я смотаюсь за пивом и вернусь. Дождись меня – и ты не пожалеешь!»

Оля, не поднимая глаз, катала между ладонями стакан.

– Я лежала не в силах свести колени, прислушиваясь к затухающим сладким пульсациям внутри себя и к своему быстрому и прерывистому дыханию. Тут только я заметила, что так не открыла глаза с того момента, как я зашла в купе. Я открыла глаза и тут же снова в испуге закрыла их. На мгновение мне показалось, что я сошла с ума. Я лежала в потоке яркого лунного света заливающего всю постель. Но я ведь точно знала, что луна была с другой стороны поезда! В купе было темно, когда я вошла в него. Мне даже на мгновение почудилось, что луна раздвоилась – одна половинка луны так и висит за окнами коридора, а другая ее половника оторвалась, перелетела на эту сторону и заглядывает, подсматривая за мной. Наваждение прошло, и я сообразила, что те резкие толчки, которые я восприняла как признак особой страсти со стороны Артема, были на самом деле толчками поезда, меняющего направление. Облегчение было столь сильным, что я почувствовала себя почти счастливой оттого, что я не сошла с ума.

Я открыла глаза, посмотрела на луну, и магия луны перенесла меня на много лет назад. Я снова была той юной девочкой, лежащей в лунном потоке света. Лежащей и ласкающей себя. Руки мои сами собой начали гладить мое тело, точно так, как тогда, а оно словно никогда и не забывало этих ласк, отозвалось сладким звенящим дрожанием, рождающимся под моими ладошками. Луна снова беззвучно запела надо мной. Мое тело само вспомнило забытые движения и начало танцевать под луной, как много лет назад.

Тот звенящий шар, свернувшийся почти в точку, снова сладко задрожал у меня внутри, быстро набухая. Но я была не только той юной девушкой, решающейся гладить себе только живот и грудь, я уже знала, как вернуть сладкие пульсации, заставить шар сладко взорваться. Я посмотрела на луну и потом перевела взгляд на себя. Это точно была магия луны, потому что я сама себе показалась прекрасной. Словно я смотрела не на себя, а смотрела со стороны на какую-то другую прекрасную девушку. Невыносимо-манящую и влекущую. Серебристые верхушки грудей, быстро вздымающийся животик, колеблющиеся в танце бедра и раскинутые, полусогнутые в коленях ноги. А между ножками – небольшое сияющее в лунном свете блюдечко с двумя гладенькими призывно разомкнутыми листиками, между которыми напряженно дрожащая ягодка ждала встречи с пальчиком. И она дождалась этой встречи. Я ласкала не просто себя, я ласкала еще и ту прекрасную незнакомку. Касалась и ее, и от этого внутри становилось еще слаще. Пальчик мой жил своей жизнью, а я, прикрыв глаза, прислушивалась к тому, как сладкие пульсации, практически замершие внутри, ожили, и снова все сильнее колеблется, касаясь меня, сладко вибрирующий шар. Когда очередное касание оказалось слишком острым, я не сдержалась и застонала. Застонала и тут же в испуге прикрыла рот ладошкой. Не знаю, как это случилось, но я совсем забыла про Васю, спящего на соседней постели. Я скосила взгляд, и испуг сжал мое сердце. Вася не спал. Луна освещала его так же хорошо, как и меня. В полной прострации, чувствуя, как жар стыда заливает меня с головы до ног, почти в шоке от испуга, я спросила его совершенную глупость: «Что ты тут делаешь?»

И только тут я увидела, что под белизной простыни его рука быстро-быстро движется, не оставляя сомнения в том, что он сейчас тут делает. Тут я только поняла, какую глупость спросила. И как мой вопрос заполнился совсем другим, очень смешным смыслом. Застыдилась своей глупости и одновременно чувство облегчения окатило меня, смывая испуг и стыд. Ведь стыдиться, получается, нам нужно было обоим. А его ответ и вовсе вызвал у меня непроизвольную улыбку и чувство облегчения в душе: «Я любуюсь тобой». «Правда, что ли?» – произнесла я и почувствовала, что уже даже улыбаюсь. «Ты такая красивая! Я глаз отвести не могу!»

– Он произнес это так проникновенно, что я, Пашенька, засмущалась. Засмущалась, хотя и чувствовала, что он не врет. Такие глаза не могут врать. Я лишь теперь осознала, что я лежу обнаженная, а он смотрит на меня и всю меня разглядывает. Мне стало стыдно. Он ведь видел, как я бесстыдно двигалась под другим мужчиной. Видел, что его друг делал со мной. Видел, как я ласкала себя. Смотрел и смотрит на мое обнаженное тело во все глаза. И смотрит даже туда, где пальчик потерявший связь с моим разумом, продолжает свои колебательные движения. Понимание того, что он видел и видит сейчас, волной стыда обожгло меня. Волной сладкого стыда. Поняв, что я сейчас уберу руку и закроюсь простыней, он отчаянно попросил: «Только не останавливайся, прошу тебя! Это самое лучшее, что я видел в своей жизни! Подари мне еще несколько минут этого чуда!»

– Я смотрела ему в глаза и вдруг поняла, что стыд пропал, а вместо него тело мое наполняет сладкая истома. Поняла, что мне нравится ласкать себя, глядя ему в глаза. Хочется, чтобы он видел, как я это делаю. Нравится, что он смотрит на меня. Нравится жар желания в его глазах, и меня очень даже возбуждает движение его руки под простыней. И хочется большего. Хочется увидеть, что там происходит… «Покажи тогда, как ты любуешься мной».

– Взглядом я показала ему, чего я хочу. Даже в лунном свете я увидела, как он покраснел. Очень робко он стянул простыню, и я увидела выползающую у него из кулака головку. Она была большая, мокрая и блестела в лунном свете, словно покрытая оловом. Ее две половинки, несмело выползшие, похожие на фасеточные глаза огромной пчелы, уставились на меня. Уставились и, словно испугавшись, опять спрятались в кулаке. Чтобы лучше видеть, я повернулась на бок, а чтобы было удобнее ласкать себя, раздвинула ноги и приподняла коленку. Он охнул и его член любопытной огромной пчелой снова вылез из его ладони. Живот его судорожно вздымался. Я переводила взгляд с его глаз на появляющуюся и прячущуюся головку, и почувствовала, как сладкая истома, наполнившая мое тело, начинает дрожать. «Вы сейчас еще будете? Ты поэтому осталась?» – спросил он охрипшим голосом. Я поймала его взгляд, прислушалась к себе и согласно кивнула: «Будем, Вася». «Почему ты дала ему?» – его взгляд, испугавшись наглости вопроса, вильнул в сторону, но почти сразу же снова вернулся. А мне почему-то захотелось ответить честно и откровенно: «Он назвал меня своей любимой… и поцеловал меня».

– Лишь назвав истинную причину и услышав ее от себя самой, я пристыженно фыркнула. То ли от стеснения, то ли от своей глупости. «Какая же я дура, – подумала я, – наивная дура. Как легко меня развести влюбленным взглядом и поцелуем». «Тебе так понравилось с ним? Ты еще хочешь?» Я снова прислушалась к себе и снова кивнула: «Понравилось, Васенька. Просто немножко не хватило, поэтому мы еще будем… когда он вернется… Будь другом, отвернись тогда, не смущай меня… Притворись, что спишь. И не подглядывай, а то я засмущаюсь и не смогу кончить, зная, что ты смотришь на меня». «Он обманул тебя!» – отчаянно замотал головой Вася. – «Он украл эти слова у меня. Это я сказал, что влюбился в тебя! Это мои слова, что ты прекрасна, а я не могу налюбоваться тобой. Это я ему говорил, что ты прелесть. А он смеялся и говорил мне, что я теленок, что надо с женщинами быть смелее, а не сопли влюбленно жевать. Сказал, что таким как я не дают, потому что мы мямли. А такому как он – дают, потому что он смел, настойчив и уверен в собственной неотразимости. С телками надо быть дерзкими и смелыми. Надо не бояться показывать им свое желание и требовать от них отдаться. Надо смело требовать от них своего, даже когда они сопротивляются. Телки должны восхищаться нами, а не мы ими. Они только тогда дают. Это все его слова! А совсем недавно заскочил из коридора и говорит: «Эта твоя неземная любовь в коридоре стоит. Уставилась на луну и мечтает. Я буду не я, если не затащу ее к нам. Лежи мышкой и не отсвечивай, а я тебе покажу мастер-класс, как надо клеить телок. И не спугни ее, когда я буду раздевать ее и укладывать в постель. Нос в стенку и тихонько сопи в две дырочки». Выключил свет и убежал к тебе».

– Мы смотрели друг на друга. Его глаза влажно блестели: «И он оказался прав… как всегда прав. Я о тебе мечтал, а он на моих глазах делал с тобой то, что я хотел больше всего на свете, но о чем не смел даже мечтать!» – дрожала не только влага в его глазах, дрожал и голос, дрожали и его губы. Он дрожал, а взгляд соскальзывал вниз и испуганно возвращался назад. Я проследила за его взглядом. Его взгляд погладил мои груди, мой живот и залип у меня между ног, заворожено следя за моим пальчиком.

– Его взгляд зажег меня. Сумасшествие, но мне захотелось, чтобы он увидел, как я веду себя во время близости с мужчиной. Увидел даже то, что я никогда не делала. Я перестала ласкать себя пальчиком, а стала вводить палец, а потом и несколько пальцев себе внутрь. Не просто вводить, но поддавать бедрами им навстречу, точно так же, как я это делала совсем недавно, чтобы член Артема оказался во мне как можно глубже. Он охнул. Его кулак, скрывавший его член, вдруг разжался и из него выскочил член, большой, перевитый венами, дрожащий и блестящий от смазки. Его бедра двигались в унисон с моими бедрами. Он поддавал вперед, а я с небольшой задержкой отвечала. Это было удивительно и странно. У меня возникло ощущение, что мы с ним связаны невидимой, но неразрывной нитью. Связаны резиновой лентой, когда движения одного с небольшой задержкой вызывают движения другого. Стали тем целым, каким становятся мужчина и женщина лишь во время близости. И мне до сладкой боли захотелось притянуть его к себе, прижаться к нему, ощутить его в себе. И от этого чувства всю меня пронзила судорога, сжав мои пальцы. «Как же я завидую твоим пальчикам! Как же я хочу к тебе туда! Все бы отдал!» – страстно, со стоном выдохнул он. Подтверждая его слова, член его, вынырнувший очередной раз, вздрогнул и выплюнул мне прямо на живот горячую обильную струю. Эта струя обожгла меня. Желание снова сладко сжало мои пальцы. «Чего же ты ждешь?» – выдохнула я, чувствуя, что судорожно сжимаются мышцы влагалища, настойчиво требуя обхватить то, что видели мои глаза.

Оля отпила из бутылки, поперхнулась, закашлялась и вытерла ладошкой губы.

– Как он, Пашка, кинулся ко мне! Как любящая соскучившаяся собака к приехавшему и позвавшему ее хозяину. Весь дрожит, тыкается в меня и все не может попасть. Тыкается и постанывает. Такое ощущение, что даже не знает, куда надо. А у меня самой руки дрожат. Я обхватила и направила в себя. И застонала, когда он стал растягивать меня и протискиваться внутрь. У него оказался крупнее, гораздо крупнее. Даже не знаю, пустила бы я его в себя, или нет, если бы обратила на это внимание раньше. А как он задвигался во мне! Как огромный сом, попавшийся в сети! И все, что у меня жарко плескалось внутри и никак не могло лопнуть – почти сразу сквозь боль взорвалось и сладко залило меня всю внутри. Он тоже сразу стал выплескиваться, но это уже было неважно. Мне казалось, что не только он выплескивается в меня горячим, но и я выплескиваюсь навстречу избытками удовольствия, фонтанирующего во мне.

Оля облизала сухие губы, снова потянулась к бутылке с минералкой и жадно выпила несколько глотков. Стучали колеса. По виску Оли текла одинокая капелька пота. Я быстро наклонился к ней и языком слизнул ее. Она непонимающе повернулась ко мне, почему-то вспыхнула и опять уставилась в окно.

– Он уже мягкий стал, но все не мог оторваться от меня, жадно прижимался к моему лобку, животу и груди и дрожал. А мне от этой тяжести и этой дрожи так приятно стало. Я в его эмоциях, как в горячей ванной искупалась. Я обняла его и начала его целовать. Захотелось в засос целоваться. Мы лежим и целуемся. Как сумасшедшие целуемся. Ну, и доцеловались. У него снова налился и затвердел, и он снова в меня пробрался. Двигался он уже медленнее, но как он в меня вжимался! До боли! Вожмется, замрет на мгновение, а лобок его дрожит. Так дрожит, что я чувствую: мой лобок тоже в ответ сладко дрожать начинает. А вслед за лобком и вся я сладко дрожу, от коленок до кончиков груди. Напрягаюсь вся, чтобы еще острее ощущать его тело, а он – как большая мохнатая терка по моему телу приятно так трется. Он был такой страстный, жаркий и целующий меня изнутри, что меня, Паш, просто блаженство охватило. Нет, Паш, это был не повторный оргазм. Хотя может и он, я ведь уже ничего не соображала, совсем голову потеряла. Но там точно было блаженство оттого, что я этого большого мальчика таким счастливым делаю. И мне было наплевать, что сейчас может появиться Артем и увидит нас. Он уже перестал быть для меня влюбленным в меня мальчиком. Магия луны рассеялась. Когда Вася перестал вжиматься и вздрагивать во мне, я его, конечно, с себя спихнула. «Раздавил, – говорю капризно, – медведь, всю», – и взъерошила ему волосы, чтобы не обиделся. Так он стал на колени возле меня, держит меня за руку, гладит и целует меня всю: руку, грудь, живот, ноги, лицо. Своими большими губами обхватывает мои сосочки и нежно посасывает, и даже там, где у меня совсем мокро, жадно целует, язычком елозит, поглаживает и даже внутрь пытается забраться. Я лежу под его поцелуями и блаженствую. Думаю: «А что мне еще для полного счастья надо?» И тут поняла: мне хочется тебя обнять. Обнять и уснуть вместе с тобой, в твоих объятиях. Как только это поняла – это желание просто захлестнуло меня. Вскочила, судорожно оделась, чмокнула его в губы, шепнула: «Спасибо за все и прощай!» – и тут же у двери столкнулась с Артемом. Он попытался меня снова обнять, но он держал в руках бутылки с пивом, поэтому мне удалось проскользнуть мимо него и убежать…

Мягко качался вагон. Лицо у Оли потухло.

– А утром все виделось совсем по-другому. Чары прошли. Я с ужасом вспоминала, что случилось, а внутри меня что-то терзающее появилось. Не могу найти себе места и на тебя глаза поднять боюсь. Поняла, что я за дрянь, и мучаюсь этим. Я тебе так подробно рассказала, чтобы ты тоже это понял. Никто меня не принуждал. Поэтому оправдываться перед тобой я не смогу и не буду. Я бы на твоем месте меня за такое ни за что не простила.

Я обнял Олю, баюкая в своих объятиях.

– Ну, все, все, хватит себя корить. Рассказала, отпустило, и хорошо. Незачем так переживать?

– Паш, – вскинула Оля на меня широко распахнутые глаза, – я бы на твоем месте ревновала, обиделась и переживала!

– Олечка, мы же еще на море договорились, что я не буду ни ревновать, ни обижаться, если что-то такое случится. Я же тебе еще в поезде поклялся, что не буду тебя за такое обижать. Разве я хоть раз нарушал свои обещания? Поэтому и утром не обиделся на тебя за это.

Оля замерла, вопросительно и требовательно взирая на меня.

– Ты же утром со мной проснулась. А как ты пахнешь после секса, кому как не мне знать? А запах мужского одеколона, а запах пота, а запах табака… А главное – запах мужского желания. Ты просто пропахла им.

Жар, казалось ушедший со щек Оли, снова полыхнул огнем.

– Я теперь поняла, – прошептала она, – почему ты с утра так накинулся на меня. Ты ведь всегда утром нежный и ласковый. И не надо меня обманывать, что тебе не больно. Я же твои эмоции как свои чувствую. Просто не догадалась, почему они выплеснулись. Там была животная страсть. Животная страсть зверя, к которому вернулась его блудливая, но от этого еще более желанная самка.

Я гладил ее по волосам и смотрел в ее глаза, в которых плескалась акварель вины.

– Я вернулась в наше купе, соврала тебе, и тут такое чувство вины накатило на меня. Живот разнылся так, что мне казалось, что меня вырвет. Не могла дождаться, когда ты уснешь, чтобы перебраться к тебе. Лишь когда перебралась к тебе и попыталась спрятаться от чувства вины в твоих объятиях, меня немножко отпустило. Я лежала и молилась, чтобы ты не узнал, о том, что случилось. Так обрадовалась, когда ты на меня накинулся утром. Лежу, и разрываюсь от нежности и облегчения, что все обошлось. Хотелось тебя всего зацеловать, но я смогла дотянуться только до твоей ладошки. А оказалось, ты уже все понял, оказалось, что я сама себя уже выдала.

Я осторожно поцеловал Олю в уголок губ.

– Оленька, хватит расстраиваться. А то ты расстраиваешься – и я расстраиваюсь. Хватит сырость разводить на пустом месте.

– Прости меня, Пашенька, – совсем тихо вымолвила Оля. – И за то, что случилось, и за то, что не попросила у тебя разрешения, и за то, что соврала потом тебе. Если не простишь – я тебя пойму.

– Мне не за что тебя прощать, – прошептал я ей на ухо, баюкая ее. – Как бы ты у меня разрешения спросила? Да и разве ты могла удержаться в той ситуации?

Пробегающая мимо роща зеленым калейдоскопом пронеслась в глазах Оли.

– Нет, – покачала она головой. – И даже мои теперешние заверения, что смогла бы, ничего не изменили. Я там была уже другая. Совсем другая. Я меняюсь, когда на меня так смотрят, и когда у меня внутри такие желания. Ведь когда у меня сладостно запульсировало от его взгляда, уже тогда в глубине души я поняла, что все обязательно будет. От такой смеси запретного и желанного у меня так заныло внизу живота, что я даже бедра сжала и коленки. Я стеснялась это чувства, мое сознание пряталось от этого понимания, но от этого желание становилось еще острее. Удержаться я бы не смогла. И это мучает меня. Сейчас мучает. Тогда же я об этом не думала. Я забыла, что я жена, или, может быть, это стало для меня тогда неважно.

– Раз тебе этого хотелось, значит, тебе это было нужно. Наверное, это твои прошлые мечты так расстаются с тобой.

– Паш, это была словно не я! Это мое тело захватило власть надо мной. Это оно схитрило. Ему все разрешили в отпуске, а оно убедило меня, что поездка домой – это еще отпуск, поэтому еще можно!

– Оль, ну что ты так расстраиваешься. Я же тебе все разрешил.

– Пашенька, но ведь это неправильно. Я ведь даже влюблена не была. А ты не прогоняешь и не наказываешь меня, хотя меня нужно и наказать, а может даже и прогнать.

Я гладил шелк Олиных волос и молчал.

– Признавайся, давай! – Оля дернула меня за ладошки, потом обняла меня и легонько толкнула меня животом и грудью, – я же тебе призналась в таком, в чем никогда не собиралась признаваться. Признавайся, почему ты даже за такой ужасный проступок, так реагируя на него, как сегодня утром, не обижаешься на меня и почему считаешь, что меня не за что прощать. Ведь я стала уже получать удовольствие. Цель, почему мы решились на такое, достигнута. Почему тогда?

– Оленька – выдохнул я, – ты столько лет была в тюрьме своего тела. В замкнутом коконе, который не давал тебе наслаждаться жизнью. В коконе, который ранил тебя. А ты мечтала о любви. У тебя же там столько нереализованных мечтаний и желаний. А мечта, если она остается бесплодной мечтой, она же ранит душу. Если у бабочки оказывается слишком твердый кокон, то она либо задохнется внутри, либо вырвется, но изомнет свои крылышки. Так и у тебя, только у тебя помяты не крылышки, а изранена душа. Хорошо, что она не задохнулась и все же вырвалась. Но душа твоя изранена бесплодными мечтаниями и нереализованными желаниями. Они, как занозы, продолжают ранить твою душу. Самый лучший способ вылечить такую душу и избавиться от этих заноз – это очень бережно позволить мечтаниям сбыться, а желаниям осуществиться. Тогда они уйдут и перестанут ранить и мучить.

Оля обнимала меня, смотрела мне в глаза своими широко раскрытыми глазами и гладила меня по щеке.

– Я поняла, Паш. Спасибо тебе. Но я ведь тебя обманула. Это же совсем другое, – совсем тихо спросила Оля. – Почему ты не обиделся за обман?

– Я сам был не прав. Не надо было тебя спрашивать, где ты была. Если бы ты захотела – то сама мне рассказала бы, как ты и сделала. Я сам вынудил тебя соврать.

Я погладил Олю по щеке в ответ, и она тут же прижала к своей щеке мою ладонь.

– И знаешь, что мне хотелось бы? Если у тебя такое еще случится…

– Не случится, – отчаянно замотала головой Оля.

– Ну, если все же вдруг случится, – мягко повторил я, – и ты не захочешь это скрывать от меня, но при этом не захочешь рассказывать, что произошло – просто надень кольцо на левую руку. Я все пойму и буду знать, что тебя расспрашивать нельзя. А захочешь, чтобы я ушел – просто сними кольцо.

Оля покачала головой и инстинктивно поправила кольцо, надев его максимально глубоко на палец, поднесла к губам и поцеловала его. Потом снова посмотрела на меня.

– Пашенька, но ведь тебе было больно, я же ощущала твою боль. А мне самой знаешь, как больно стало, когда я поняла, что это я – причина твоей боли?

– Оль, все так не просто. Да, мне было больно. Но потом близость с тобой была невероятной. Не знаю почему, но это все обостряет мои чувства и желания к тебе. Если бы мне предложили поменять эту смесь боли и страсти на твою верность и холодность, я бы на это не согласился. Не согласился бы даже, если бы мне было только больно, но я знал, как тебе это нравится.

Оля благодарно прижалась ко мне.

– Пашка, мне все равно очень стыдно. Но еще так хорошо от твоих слов, и такая легкость на душе – ты не представляешь!