Читать книгу Биоценоз - Павел Рыков - Страница 2

Когда повезет – повезет во всем! Чартер оказался кстати. А ещё разговор, во время которого вспомнили про чартер и сладили отлет на день раньше, и значит, лететь можно, не перескакивая в столице из аэропорта в аэропорт, но напрямую. А еще донская, сладостная ушица, а еще водочка, да под разварных лещей, судачков и сазанчиков. Славно прямо руками доставать рыбу из глиняной миски, прикрытой вафельным полотенцем, дабы не стыла, да мухи не садились. А рыба присыпана мелко накрошенной зеленью и отдаёт петрушечкой, сельдерюшечкой и молодым хрустким зеленым лучком. Да ко всему – раки! Но это – отдельная песня и сугубое блаженство, до которого надо дойти, превозмогая сытость. Тут следует отвалиться от дощатого, крытого зеленой клеёнкой стола возле рыбацкого домика, и уже не смотреть на ушицу, схватывающуюся дрожалкой на донышке тарелок. Ради раков следует встать и по траве подойти к Дону. Потом ступить на песок и почувствовать всем сводом стопы, как он податлив и горяч. И дальше – в донскую, зеленую, ласковую воду. А там, в воде тоже стол, но из красного пластика, а вокруг пяток пластиковых же стульев. А на столе – блюдо, а на блюде изрядная горка багряных раков. И раки все, как на подбор: плечистые и рукастые. Тут же, рядом в воде плавает контейнер с банками холоднейшего пива. Щёлк – вздёргивается язычок на банке. Пиво само пошло, дыбясь белой пенкой навстречу вашей жажде, которую только в этот момент и начинаете вы осознавать. А рак – вот он тут. Готов-готовешенек! Благоухает укропом, как молодой ухажер одеколоном. Пойдем, миленький! Можно начинать с шейки, но Сергей Константинович почему-то всегда любил начинать с головы. Да и на самом деле; как сладостно переломить рака пополам и прильнуть губами к разлому. Втянешь солоноватую, пряную юшку и следом холодное пиво из банки. А уж потом можно начинать очищать шейку, и не торопясь разжевывать белое мясо и разгрызать клешни, прихлебывая пивцо. И в этот момент все, кто сидит за столом, замолкают и только слышно: «уф-уфлющу-уфлющу»

Боже ж ты мой! Боже ж ты мой! Зачем, зачем Ты даришь такие блаженные минуты, когда только дуракам не ясно, что минутам этим ведётся строжайший отсчет? И все понимают, что без отсчёта этого нельзя прожить на свете. Но кто и когда соглашался, что они, минуты эти, непременно должны быть учтены? Кто не противился осознанно или неосознанно такому крохоборству? Нет таких. Нет! И, что самое нестерпимое, рано или поздно всё, даже самое разблаженное, заканчивается. Заканчивается! А ты, чудак-человек, делаешь вид, что не замечаешь конца. И всё тщишься отдалить расставание; наслаждаешся послевкусьем ухи, растягиваешь ощущение блаженной сытости от нежнейшей сазанятинки, щуришься от блеска солнца, перекатывающегося в небе и отражающегося в донской воде, в которой ещё совсем недавно благоденствовали и ушлые судаки, и свободолюбивые лещи, и степенные сазаны, оказавшиеся в одночасье на столе. А вместе с ними благоденствовало, и на своё счастье продолжает благоденствовать, исключительно по малости своей, не оказавшееся на столе, неисчислимое множество разновеликой и разномастной живности, делающей воду в реке живой.

Всю дорогу от Ростова до родного города на борту чартерного АН-24 Сергей Константинович подрёмывал, вспоминая последний день командировки, когда его закадычный друг и оппонент по диссертационным делам Ванечка Мостовсков устроил поездку в устье Дона к знакомым инспекторам рыбоохраны. Вспоминать было что. Рыбный дух напоминал. Рядом на пустующем кресле лежал увесистый сверток с донским гостинцем – рыбой. Да не просто с рыбой – с рыбцом. Иван похохатывал: « Есть баба, а есть бабец! И есть рыба, а есть рыбец!» Незамысловатое это донское, казачье, лихословье выражало самую суть. Рыбца ни с какой другой рыбой спутать нельзя. Вот уж что значит – наособицу! И захочешь, да не спутаешь, коли попробовал разок. И вот теперь сверток с рыбой лежал рядом с ним в такси. И он ехал домой, потому что прилетел-таки. А развесёлые хлопчики-вахтовики, полетели, дозаправивши самолёт, на своем чартере в свой Когалым. А он ехал на такси домой и знал, что порадует Ксюшу рыбкой, ведь она всякому мясу предпочтет рыбу, да еще такую, как рыбец. Кстати сказать; рыбца-то она раньше и не отведывала ещё.

Подъезжая к дому, Сергей Константинович, не сообщавший о своем прилете на день раньше, все же, перед самым домом не утерпел и решил позвонить жене. Мобильник вослед пальцу прочирикал номер. Заработал номероопределитель домашнего телефона. Пошли гудки вызова.

– Аллё, – взяла трубку жена.

– Это я. Через пять минут буду дома.

– Через пять?! Ты же должен завтра… – В голосе жены чувствовалось сильное изумление.

– А я на чартере, подвернулся случай. Гостинец везу тебе вот. Догадайся, что. Сейчас пивка возьму только в « Пингвине». Тормозни-ка здесь, шеф!

Таксист притормозил у магазина, носившего во имя чего – неизвестно, антарктическое название.

– Так ты совсем рядом…

И жена повесила трубку.

Магазин был наискосок от их дома. Сергей Константинович долго выбирал полдюжины самых настуженных бутылок из наисокровеннейшей глубины холодильного шкафа. Он уже достал бумажник, чтобы заплатить. Но тут вышла маленькая, копеечная, но заминка. Продавщица, она же кассир, схватив запевший мобильник, затараторила, затараторила по поводу какой-то Терезы и крабовых палочек, которые умерли своей смертью, а с неё спрашивают, а она что может поделать, когда холодильнику тоже пришла пора помирать. И при этом она смотрела на Сергея Константиновича так, словно призывала его встать на её сторону в пререканиях с неизвестной собеседницей. Казалось бы, что ему эта Тереза и её крабовые палочки? Однако, пришлось ждать конца беседы и лишь затем расплатиться. Теперь полный комплект: дорожная сумка на плече, сверток с рыбой – в левой, в правой – пакет с пивом. Он наискосок, неспешно пересёк дорогу и вошел во двор дома через проходной подъезд, а не через арку со стороны Садовой. Дом был старый. Довоенной постройки. В народе его прозвали чекистским. Дело в том, что его достроили в тридцать седьмом году, для работников местного НКВД. Но уже к концу года многие ответственные квартиросъемщики отбыли не по своей воле из дома в известном направлении. Следом отбыли семьи – и пошло-поехало. Теперь, по прошествии многих и многих лет никого из сотрудников и даже потомков сотрудников свирепого ведомства среди жильцов не числилось. Народ теперь жил в доме пёстрый. Кое-какие квартиры, в том числе и в его подъезде, арендовали некие малопонятные фирмы под офисы. Но дом многие в просторечии всё ещё именовали чекистским. И даже молодёжь сопливая и та говаривала: «я из чекистского». А спроси про чекистов – и не знают толком, что это такое. Ну, и ладно. Зато дом был выстроен на славу. Закольцованная четырёхэтажка с квартирами прекрасной планировки и двором, посреди которого возвышалась будочка – навершие вентсистемы бомбоубежища, имеющегося под домом.

Вокруг деревья – пять старых уже клёнов, на которые безуспешно пока покушаются жильцы-автовладельцы. Солнце ещё не поднялось столь высоко, чтобы захватить весь двор. Освещена только стена, где расположен его подъезд. Сергей Константинович отметил, что Гаркуша уже на посту, на своём балконе. Пьёт утренний чай. Гаркуша этот, сосед снизу – бывший председатель райисполкома – а ещё раньше моряк-черноморец. Он раненько утречком выходит, тяжело ступая, на балкон. Усаживается на разлатое кожаное кресло. Супруга выносит ему кружку чая со сливками и он, словно капитан на мостике, весь день командует двором, переговариваясь с соседями, давая указания слесарям, занимающимся нескончаемым ремонтом отопительных труб, или просто посвистывает носом, пробуждаясь тут же, стоит завестись во дворе какой-то, по его мнению, полундре.

Сергей Константинович дошел до середины двора, до будочки вентсистемы. И тут металлическая дверь его подъезда отворилась, и на пороге показался мужчина в палевом льняном костюме и притемнённых очках. Со скамейки, стоявшей напротив подъезда под клёном, поднялся парень, одетый не по—летнему, в коричневую кожаную куртку. На голове – темная бейсболка. Он вытянул руку с какой-то трубкой вперед, раздались негромкие щелчки и мужчина, дважды содрогнувшись, стал как-то странно присаживаться на корточки, а затем, сползая по двери, обмяк, завалившись на бок. Парень подошел поближе, еще раз вытянул руку, раздался еще один щелчок, и голова упавшего мужчины дернулась, а очки сбросило с лица

– Ты что же это, мерзавец, делаешь? Что, я тебя спрашиваю! – Гаркуша даже привстал со своего кресла.

Парень вытянул руку по направлению к балкону. Щелчок – Гаркуша плюхнулся в кресло и кружка, которую он держал в руке, упала на балконный настил и разбилась.

Сергей Константинович вдруг осознал, что он, оцепенев, сидит на корточках, прижавшись к бетонному боку будочки, видит, как убили двух людей и сказать ничего не может. Он даже не может разжать пальцы, сжимающие ручки двух сумок, в одной из которых рыбец, а в другой – пиво.

– Есть рыба, а есть рыбец, – зачем-то вспоминает он донскую шутку. И эти слова вертятся у него в сознании, хотя глаза видят, как парень бросает на траву под клёном свою трубочку, которая совсем даже не трубочка, а пистолет, на ходу сдирает с рук хирургические перчатки и, не оглядываясь по сторонам, поворачивает в арку, ведущую на Садовую.

– А-а-а! – завопила в этот момент Гаркушиха, выйдя на балкон с бутербродом для мужа. Она сразу увидела и разбившуюся кружку, и расплывающееся кровяное пятно на спине своего ненаглядного Гаркуши, который после выстрела осел в кресло, а следом начал клониться лицом вперед, словно силясь разглядеть продранные на больших пальцах ног любимые домашние шлёпанцы.

И тут только Сергей Константинович смог разжать пальцы рук, и вспомнил, что на боку, на брючном ремне у него кожаная кобура с телефоном. Он так же, оставаясь в нелепом своём полуприседе, поцарапал рукой клапан кобуры достал аппарат и начал долго соображать – по какому же телефону звонить, чтобы приехали те, кому надо. И собственно говоря, кому надо? А Гаркушиха в это время, выпустив из руки тарелку с бутербродом и схвативши мужа за плечи, начала поднимать его, чтобы он сел в кресле ровно. Паренёк, той порой, вышел через арку на Садовую, спокойным шагом, вразвалочку, проследовал мимо двух мусорных контейнеров, и повернул, кажется, направо. Или налево? И это только потом милиция установит, что он пересек Садовую, сел в раздолбанную «копейку», за рулем которой находился некто в сильно черных очках, и они уехали, резво для такой авторухляди, газанув с места.

– Миша! Миша же, – бормотала Гаркушиха, тщетно пытаясь приподнять огрузневшее тело мужа, и вдруг закричала на весть двор. – Миша же!

Сергей Константинович вспомнил, что милиция – это «02», а затем – что двухзначный номер по сотовому не набирается, а уж только потом, что надо набирать шестизначный номер отделения милиции, который вдруг сам собой всплыл в памяти.

– Вас слушают, – ответил ему суховатый тенорок.

– У нас, у нас убили во дворе…

– Адрес?

– Да причём тут адрес! Двух сразу! Вы приезжайте, Его еще можно поймать

– Откуда вы звоните? – голос в трубке был уже вполне металлическим.

– Да что же вы! – Возмутился Сергей Константинович, – не понимаете что ли! Убили у нас двоих, на моих глазах. Здесь убили. Во дворе. В чекистском доме.

– На Садовой который?

– А я о чём говорю!

Сергею Константиновичу была оскорбительна бестолковость этого дежурного, когда двое были убиты, а убийца только что вышел из арки и еще мог быть рядом. « Киллер» – вспомнил он, наконец, слово, так полюбившееся киношникам и телеведущим, и вдруг осознал, что уже стоит на ногах. Сумки валяются на земле, и он – жив. А те – Гаркуша и мужчина у подъезда – мертвы. А он – жив.

Сергей Константинович поднял сумки с земли и с неуместной радостью убедился, что бутылки целы. На балконе причитала Гаркушиха:

– Убили – убили-убили! А-а-а-а!

Звук её голоса, усиленный коробкой двора, звучал подобно сирене, и Сергею Константиновичу захотелось заткнуть уши. А в окна квартир начали выглядывать соседи. Кто-то выбежал во двор из второго подъезда. Застукали балконные двери, и в этот момент во двор въехала сверкающая огнями серая милицейская «коробочка», а со стороны проходного подъезда четверо или пятеро в штатском, но явно милицейские. А Сергей Константинович всё еще стоял около оголовка вентсистемы, не трогаясь с места, хотя надо было уходить, идти домой. Он обнаружил, что его джинсы мокры в паху и штанина также мокра.

– Боже ж ты мой! – вроде бы вслух сказал Сергей Константинович, – да я же в штаны напузырил!

И он теперь уже кожей ноги ощутил влажность штанины. Надо было уходить – срам, да и только! Но уйти было нельзя. Потому что, у двери подъезда лежал труп, а вбежавшие через проходной подъезд, уже направлялись к нему.

– Вы? – спросил его один из штатских.

– Он туда, туда. – повторял Сергей Константинович, подбородком указывая милицейскому на арку. А сам приподнял перед собой сумки с пивом и рыбцом, чтобы хоть как-то прикрыть мокрое пятно на брюках.

– А-а, Убили! Гаркуша ты мой, Гаркушенька! – причитала Гаркушиха с балкона.

Теперь уже казалось, что весь дом высыпал во двор. И люди образовали некое полукольцо, в центре которого был оголовок вентсистемы со стоявшим возе него Сергеем Константинович. Дальше шла трава газона, скамейка, на которой высиживал свою жертву убийца, дальше труп и около трупа, привалившегося к двери подъезда, милицейские в форме и без. А над всем этим мертвый Гаркуша и Гаркушиха, у которой враз сел голос и она там, рядом с мёртвым мужем причитала теперь уже хрипло и еле слышно: « Гаркуша ты мой, Гаркушенька!»

– Куртка у него кожаная вроде бы. Коричневая. – пояснял милицейскому Сергей Константинович, прикрывая свой срам сумками. —И он раз, два, три. четыре и пошел, пошел… Знаете ли, так спокойно.

– А вы?

– А я – вот… он не заметил, а то бы и меня, как Гаркушу, – говорил Сергей Константинович, краем глаза отмечая вспышки фотоаппарата около трупа и там, где валялись пистолет и перчатки. И оглянувшись, он увидел, что, оказывается, во двор въехала бело-синяя « Газель» с надписью «Криминалистическая лаборатории» и следом просунулась машина скорой помощи. И это, казалось, произошло почти мгновенно после его звонка, хотя на самом деле времени прошло уже порядочно, а он всё ещё стоял в мокрых джинсах, прикрываясь сумками и отвечая на вопросы круглолицего милицейского, к которому другие обращались то по имени– отчеству, то по званию: «товарищ подполковник».

– Так я пошел домой…

– Ага! – милицейский вроде бы заметил конфузный вид Сергея Константиновича. – Вы здесь проживаете.

– Так в этом вот самом подъезде. Иду я домой… Понимаете?

– Откуда идёте?

– Из аэропорта же..

– Вы там работаете?

– Ну, зачем! Зачем! Видите, прилетел. Вот, видите?

На ремне дорожной сумки, висевшей на плече, белело регистрационное колечко ростовского аэропорта. Милицейский зачем-то потрогал колечко.

– И…

– Я пива взял, – Сергей Константинович тряхнул сумкой и зачем-то подумал, что пиво греется. – Взял и иду. А тут, понимаете, на моих глазах…

– Понимаю, понимаю… Уразов! Вы дали сигнал «перехват»?

– Так точно, товарищ подполковник. – темноглазый и чернолицый капитан, и без того стройный и подтянутый, козырнул, отвечая, и еще более подобрался, вытягиваясь по стойке смирно. – Их двое было. На «копейке». Сели и поехали в сторону Завьяловской рощи. Дворничиха заметила.

– Э… – как-то безнадежно даже махнул рукой милицейский, – ищите теперь эту «копейку» где-нибудь в курмыше. Бросили они её. Тут профессионалы работали.

– Так точно, товарищ подполковник, – как-то даже радостно согласился Уразов. «Макар» с глушителем. Сбросил.

– Заказное. Ну, пойдёмте, – подполковник рукой указал путь Сергею Константиновичу к подъезду и продолжил, – Значит, лица стрелявшего вы не разглядели?

– Он же ко мне спиной… – начал объяснять Сергей Константинович.

– Это понятно, что спиной, – согласился милицейский

Труп всё ещё лежал около двери. Но рядом уже стояли носилки. На балконе около мертвого Гаркуши толклись трое в штатском, а взрыдывавшую Гаркушиху врач, взявши под локоток, выводил с балкона в квартиру. Всё это Сергей Константинович видел и как бы не видел, воспринимая как нечто такое, к чему невозможно иметь касательства. Потому что на самом деле этого просто нет. Нет этих солнечных пятен на стене дома. Нет двери, из которой вышел убитый, нет лежащего тела с кровавым пятном во всю грудь, всё ещё свежевлажнеющего на белой сорочке и палевом льняном пиджаке. И до мертвых уже волос короткой стрижки убитого. И до белого, в красной оторочке, мозгового вещества, полувытекшего из черепа через огромное выходное пулевое отверстие в затылке.

– Вы его знаете, – в голосе подполковника сквозила некая полуутвердительная интонация.

– Нет, откуда? – Сказал Сергей Константинович, не желая смотреть на мертвое лицо и в то же самое время, словно бы припадая взглядом к простреленному виску, переносице, полузакрытым глаза мертвеца и глубокой ямочке на подбородке. – Никогда не видел. Никогда, – уже совсем убежденно ответил они. И уже ответив, подумал, что где-то, когда-то он, кажется, видел это лицо, эту ямочку, именно вот эту ямочку. – Нет-нет, – повторил он, – не видел никогда.

– Значит, он не из вашего подъезда, – в голосе подполковника звучало некоторое разочарование.– Не из вашего?

– Я бы знал… Хотя, у нас тут на первом этаже какая-то контора тихая. Может, оттуда?

На первом этаже, действительно, с некоторых пор обосновалась какая-то контора, тихая до невозможности. Ходили конторские неслышно, было их мало. И посетителей было немного. Конторские сразу же принялись устанавливать в подъезде дверь с кодовым замком. Дверь установили, но кодовый замок ещё не работал.

В это время к ним скорым шагом подошел толстый майор в синей милицейской рубахе с не сходящимся на шее воротом и заношенных брюках, сползающих с толстого живота:

– Участковый, товарищ подполковник, Саврасов, товарищ подполковник, прибыл, тасазать, на место происшествия.

– Что же за художества у тебя, Саврасов, на участке? Людей бьют, как куропаток. А ты где-то прохлаждаешься.

– Так точно, товарищ подполковник. Я не прохлаждаюсь, сидел как раз, справку писал. Отчетность, товарищ подполковник зае.. Это самое… то есть, много писанины.

– Твой? – Подполковник указал на убитого.

Саврасов внимательно вгляделся в лицо убитого: « На моём таких нет»

В это время во двор вошли еще трое в штатском.

– Константин Васильевич, – обратился один из милицейских к подполковнику, – прокуратура прибыла.

– Вы идите, – сказал подполковник Сергею Константиновичу, – вам, правда, с дороги переодеться надо. У вас какая квартира?

– Мы на третьем, у нас окна на Садовую.

– Я знаю, они в какой, они в этой… Там раньше две семьи жило, такая сканадалёзная была квартирочка, – ввязался в разговор Саврасов и вытер мятым платком обильно вспотевший мясистый свой загривок.

– Рыбкой припахивает, – заметил подполковник.

– Рыбец, знаете? Из Ростова привез.

– А, ха-ха-ха! – засмеялся подполковник. – Есть баба, а есть бабец… Знаю, знаю..

И на самом деле, смешна была эта ростовская прибаутка. Вот и подполковнику смешно. Сергей Константинович поднялся к себе на третий и позвонил в дверь «своим» звонком. Жена открывать не шла. Он позвонил ещё и только потом забелесовател изнутри глазок на двери, щелкнул засов, и Сергей Константинович мимо жены шагнул в квартиру.

– Ты что? – спросила жена. – Что с тобой?

– Ты не слышала?!

– Ой, Серенький, ты позвонил, – Ксюша придерживала на груди разрез ночнушки, – а я опять задремала, сладко так…

– У меня на глазах, понимаешь, у меня на глазах только что… Гаркушу на балконе и какого-то мужика прямо у подъезда. Убили,

– Погоди, погоди, – глаза Ксюши, и без того большие, совсем округлились. Как это Гаркушу? И какого мужика?

– Ты представляешь: я иду себе через двор. Несу пиво. И вдруг он встает со скамейки и два раза в мужика, потом мужику в голову, а потом в Гаркушу, который закричал.

– Кто? Какого мужика?

– Да, из нашего подъезда выходил мужик, а его этот, видно, поджидал. Киллер. И он в него два раза, а потом в голову. Как в кино. А Гаркуша закричал. И он тогда в Гаркушу. И убил. С глушителем. Представляешь, нашего Гаркушу! На моих глазах. Пройди я ещё пять шагов, он и меня бы так же….

– А что за мужик-то?

– Какой-то, не знаю. Стрижен коротко. Я и милицию вызвал. Полный двор уже. А сам, видишь: полны штаны

– Боже мой, Боже мой, – сказала Ксюша, – Боже мой, Боже мой!

Сергей Константинович помнил, как в пятом классе его заподозрили в ябедничестве и Валёк, Брыскин и Малёванный от имени класса должны были его бить – такое решение принял класс. Он знал об этом решении и понимал, что ничего изменить нельзя. Он даже сам начинал уже верить в своё ябедничество. А может, оно и было, это ябедничество, потому что когда Англикоза спросила у класса: « Где классный журнал?», Сергей непроизвольно скосил взгляд на второй ряд. Там за второй партой в гордом одиночестве стоял второгодник Грицко Малёванный. И Англикоза тонко и пронзительно закричала « А-а-а! Малёванный! Мы тебя выкинем из школы! С волчьим билетом, Малёванный! С волчьим билетом». И вот теперь надо было идти и получать за свое ябедничество. И он отправился обычной своей дорогой, поворачивая за школу, через школьный стадион, пролез через дыру в заборе, и там за забором стоял класс, и Ленка Шерстобитова тоже стояла, а впереди троица, которая должна была мутузить ябедника. И когда он увидел класс, троицу и Ленку Шерстобитову, Ленку, которая также стояла и с любопытством смотрела на Сергея, он вдруг почувствовал нестерпимое желание пописать тут же, немедленно. Но он сдержался и только когда его ударил Брыскин, ударил сильно, а потом стукнул по скуле его лучший друг Валёк, он понял, что не в силах сдержаться. Малёванный стукнул только один раз и на удивление не сильно. И тут кто-то из одноклассников сказал: « да он ссыт со страху». И все засмеялись. И Малёванный засмеялся и Ленка Шерстобитова… Нет, она не засмеялась, а отвернулась конфузливо, и класс, стоявший полукруглой стеной, стал распадаться и все как-то сразу разошлись. Остался только друг Валёк, с самого первого класса друг, он и довел, рыдавшего от нестерпимого унижения, Сергея до дома.

– И этого… мужчину прямо при тебе? – в глаза у Ксюши было столько ужаса…

– Да! Прямо при мне, на моих глазах. Представляешь? Я во двор вошел и иду как раз мимо будки, от убежища которая. И тут наша дверь открывается. Этот выходит, а тот: раз, раз, раз, а Гаркуша кричит, он его – раз, и спокойно так, как в кино, в арку. А я, вот видишь:

Сергей Константинович рассказывал, а сам расстегивал ремень на джинсах. Расстегнутые джинсы сами собой сползли по ногам и он, переступая, вытащил ноги из штанин и остался в одних трусах, пропитанных мочой.

– Видишь, – сказал он, – видишь?

– И этот… человек? Он что же, ничего и не сказал? И не крикнул? Просто раз – и всё?

– Только Гаркуша закричал вроде того: « Что ты делаешь». А я – прямо оцепенел.

– А тот?

– А что тот? Что? Он только вышел, и сразу два раза в него стрельнули. Да тихо так, с глушителем.– Сергей Константинович попытался воспроизвести звук выстрела из пистолета, но не смог. – И я, представляешь, присел, видно инстинктивно. А тот с пистолетом меня не заметил. а того ещё раз в голову. А то бы и меня. Только вот… – и Сергей Константинович показал руками на свои мокрые трусы.

– О, Господи! – сказала Ксюша, – ужас-то какой!

– Конечно ужас. Взрослый мужик и тут такой конфуз.

– Ужас-то какой, продолжала Ксюша, – Вот так идешь, а тебя раз – и убили. Куда он ему попал? Этот? Убийца?

– Гаркуше – в сердце, наверное. А тому – в грудь два раза, и потом в голову, в висок.

– Ужас, какой, Серёжа! – Ксюша положила руки на плечи Сергею Павловичу, стоявшему перед ней в мокрых трусах, и прижалась всем телом.

– Да я и не испугался. А как-то странно… Будто по телевизору смотришь. И всё равно – такой конфуз.

– Что же теперь будет, что будет… – Она ощутила сквозь батист ночнушки его влажные трусы и отстранилась, – Дай я их сниму.– И она присела, и стянула трусы с Сергея Константиновича. – Ну, давай, давай. Подумаешь, беда! Я их сейчас в машину. И ты, дурачок глупенький, испугался. И она поцеловала, осторожно так, его влажный, сморщенный член.

И вдруг Сергей Константинович почувствовал бешенное, нестерпимое желание. Такое же, как в первый раз.

Тогда они с учительницей рисования отправились на левитановский урок в осенний лес. Сперва все слушали Римму Ивановну – совсем молоденькую учительницу рисования, и Сергей заслушивался рассказом, разглядывая осень на картине, и с изумлением понимая, что художник с такой чудной фамилией увидел то, что он, Серёжа видел и как бы не видел вокруг себя. Сергей слушал Римму Ивановну со все более возрастающим возбуждением. Завораживали её блестящие карие глаза. А она говорила так, будто ему одному рассказывая о художнике, о желтых березках над рекой, о прохладной уже воде… Потом все разбрелись по лесу. Сергей забрел, наверное, дальше всех. Со времени той давней казни ни за что, он дичился одноклассников. Сверстники были назойливо шумливы и неинтересны. Одноклассницы манерничали и много воображали. А Ленка Шерстобитова вовсю форсила с парнем старше её из другой школы. Ему было проще часами проводить время наедине с лесом, пошумливающим от порывов ветра, или наблюдать за речной водой, ударяющей в рыжий, обрывистый берег, или же рассматривать желтовато – зелёные пятна цветущей ряски по закраинам старицы. Он мог часами слушать безумствующих лягушек, выглядывая их среди камышинок, и смотреть, как надуваются пузырьки лягушачьих резонаторов, или догонять взором скороходов-водомерок, торопливо перечёркивающих крест-накрест зеленоватую изнутри воду.

Он прошел сквозь молодой осинник, уже изрядно пообдерганный осенним ветерком, спустился в овражек и тут краем глаза ощутил справа от себя некий след движения. Повернувшись, он увидел спину, обтянутую красной кофтой и понял, что это Римма Ивановна. Она была одна и Сергея, скорее всего, не заметила. Зайдя за куст шиповника, усыпанный наспевшими красными ягодами, она быстро приподняла юбку и, приспустив трусы, присела. Сергей замер. Сердце у него заколотилось так, словно запрыгало по всей груди. Римма Ивановна ему нравилась. Иногда он думал о ней, как о женщине, хотя и не понимал толком, что это значит: думать, как о женщине и что такое вообще женщина. Тем временем Римма Ивановна встала с корточек. Трусы были приспущены, а юбку она придерживала руками, и Сергей видел её белыё ноги, синие трусики и выше – там – треугольник тёмно-русых волос. И вдруг она встретилась глазами со смотрящим на неё Сергеем.

– Серёжа, – тихо сказала она, не опуская собранную в складки юбку. – Ты подсматриваешь за мной?

– Нет-нет, Римма Ивановна… Я случайно, простите.

– Подсматриваешь, мальчик, подсматриваешь. Иди-ка сюда ко мне.

Сергей, не сводя с Риммы Ивановны глаз, начал подниматься из овражка к кусту шиповника.

– Иди, – словно бы поощряла она его, – иди ко мне. Иди, – повторяла она, не опуская юбки.

Теперь она была совсем рядом.

– Видишь? – Спросила Римма Ивановна, – всё видишь?

Сергей только мотнул головой утвердительно, потому что ничего не видел да и сказать не смог бы сейчас из-за пересохшего от волнения рта.

– Ну, теперь давай и я посмотрю.

Она подтянула одеревеневшего Сергея за плечо к себе близко и, отпустив подол юбки, дернула вниз бегунок молнии на брюках.

– О! – сказала она. – Да ты уже большой. Ты уже большой? -повторила она с полувопросительной интонацией.

Сергей опять утвердительно дернул головой.

Учительница придерживала рукой его чуть выгнувшийся от напряжения член, который сама и выпростала из под тугой резинки Сережиных трусов. И вдруг стала приседать перед ним на корточки.

Сергей увидел сверху темно-русые волосы, разделенные надвое пробором, и что-то попытался промямлить. Но тут Римма Ивановна оттянула кожицу и легонько так, самым кончиком языка прикоснулась к головке. Сладкая, томительная боль пронизала Сережино тело, всё его существо. Он даже, кажется, застонал, и в этот момент первый в его жизни плевочек спермы ударил в губы и полуоткрытый рот Риммы Ивановны.

– Ты торопишься, мальчик, – только и проговорила она каким-то нутряным голосом, которым никогда не говорила на уроках. – Ах, ты торопишься…

Серёжу била мелкая, неостановимая дрожь, а Римма Ивановна села на жухлую уже, осенью битую траву, глаза её были закрыты, и она дышала тяжело и даже чуть постанывала.

– Я вас обидел, обидел? – испугался Серёжа.

– Ну что ты, Серёженька, что ты, – сказала Римма Ивановна, поднимаясь с земли. – Ты, умничка, мой мальчик. Умничка.

– Вам плохо?

– Мне с тобой хорошо, Серёженька, – говорила Римма Ивановна, поправляя на себе одежду. – Только ты не скажешь никому ничего. Ладно? Ты же не скажешь? Ты же мужчина, умеешь никому ничего не говорить?

– Да, – сказал Серёжа, – я умею.

Потом Серёжа примерно с полгода ходил домой к Римме Ивановне на дополнительные уроки рисования в её двухкомнатную хрущёвку, где она жила с парализованной матерью.

– Римма, – густым и необычным, при её немощи, басом провозглашала из спаленки мать, – Это Серёжа? Накорми его сырничками, что ты давеча стряпала, и чаю налей.

И они шли в крохотную кухню, на которой умещались всего-то: стол, старенький холодильник и газовая плита, впритирку к раковине. Римма Ивановна чуть добавляла громкости в репродукторе, усаживала Серёжу на единственный стул и вставала перед ним на колени. Или сама усаживалась на стул и раздвигала коленки, расстегнувши пуговицы бязевого халата., Серёжа очень скоро научился не стесняться, и не торопиться. Он покорно, сначала стыдясь, а потом со всё возраставшим удовольствием выучился делать всё то, что доводило Римму Ивановну до обморочного, как ему казалось вначале, состояния. Потом они пили чай. А потом рисовали вместе то кувшин, то бликующий на солнце электрический чайник, то ещё что-то из домашней утвари. А иногда срисовывали из учебников портреты учёных. Кстати, рисовать их было легко, потому что в древности учёные бород не брили. И это означало, что над нижней частью лица – губами и подбородком можно было не напрягаться. Так они и рисовали остаток осени и почти всю зиму. В ход шли и цветные карандаши, и акварель, и гуашь. Кстати, навыки рисования потом сильно помогли ему в армии. Почти весь срок службы после учебки он просидел в клубе, тиражируя портреты бородатых вождей мирового пролетариата и гладковыбритые физиономии руководителей партии и правительства для всей гвардейской мотострелковой дивизии. А ещё – портрет славного римского полководца и императора Юлия Цезаря для комнаты отдыха в кабинете комдива товарища полковника Недыбайло Остапа Нестеровича. И ещё для товарища замполита полка товарища майора Низаметдинова портрет поэта Омара Хайяма. Но это под большим секретом и лично товарищу замполиту домой.

Однажды Сережа заболел тяжелейшей ангиной с осложнением, и даже попал в больницу, и проболел долго. А когда появился в школе, узнал от друга Валька, что Римма Ивановна из школы ушла. – Совсем. Потому что у неё мать умерла, и – ура-ура! – уехала Композиция куда-то из города.

У Риммы Ивановны было любимое словечко: композиция, ставшее прозвищем. Он отправился к её, красного кирпича, пятиэтажке. Постоял около дома, посмотрел на окна с чужими уже занавесками. Поднялся на площадку, потоптался у двери квартиры. За дверью было тихо. Он повернулся и побрёл домой, похрустывая ботинками по легкому льду весенних проталин, прихваченных ночным морозцем.