Читать книгу Сказание о Старом Урале - Павел Северный - Страница 9

Солнце скатывалось на покой по золотисто-малиновому аксамиту вечернего неба. Краски заката сулили к утру ветер.

На воде Колвы в такой час всегда две полосы. Тень и свет.

Полоса тени шире. Под самым берегом она темно-синяя. Зайдя за середину реки, тень постепенно зеленеет и наползает на полосу закатного света, где играют блестки солнечного пламени, будто плещутся там огненно-золотистые рыбки. Там, на светлой стороне, вода кажется бездонной, отражая крутой лесистый берег.

В чердынской крепости гудели соборные колокола.

Качался и тек над рекой, над всей округой густой вечерний звон, раскатывался в сизые дали, уходил за лесные вершины, облитые медью, вбирал в себя звучание всего прочего естества, живого и неодухотворенного – звоны воды, жужжание шмелей и пчел, голоса птиц и людской напев.

Доносился напев с речной поймы, где бабы ворошили граблями подмоченное дождями сено, доносился и с причаленных плотов на реке. Пел рабочий люд, хотя жизнь его и нерадостна. Протяжно пел, в лад вечерним колоколам…

На песчаной кромке городского берега – костер на костре, один подле другого. Над каждым – витой столбик пахучего смолистого дыма и какое-нибудь немудреное, но сытное варево в котле – каша, уха или щи. На том, лесном берегу, тоже костры, но их меньше и грудились они не так тесно.

Пели над Колвой колокола, вторили им вечерние песни плотовщиков и работниц, а на том берегу, если слушать с самых дальних плотов, можно было различить, как вторгались в густоту звона глухие удары вогульских бубнов…

С берега Колвы, сокращая дорогу к крепостному мосту через ров, шагал тропкой по Заячьему оврагу монах-расстрига Досифей.

Он высокий, худой, жилистый. По всему краю за честь почитают получить от него похвалу или просто доброе слово; втихомолку его зовут ухом и оком строгановским, а самые заядлые ругатели за глаза прозвали крестовиком… Только едва ли кто решится произнести эту кличку вслух при нем самом! На Колве, Вишере и Каме народ знает, что в обиходе с работным людом человек этот прост, а своему всесильному хозяину, Семену Строганову, чье слово – закон для каждого, Досифей подчас без страха перечит. Выслушает приказ, с которым не согласен, плюнет зло и скажет кратко: «Ладно, как велишь, а я по-своему лучше бы обстряпал».

В Чердыни много слухов ходило о прошлом Досифея. Поговаривали, что он беглый «монах из Решемского монастыря на Волге. Спросить прямо – побаивались, потому что силу рук Досифеевых знали все, кому доводилось видеть его в бою на крепостной стене, либо в схватке с лесными пришельцами, или в веселом раже, когда, потехи ради, он связывал в узел конскую подкову…

Досифея всегда сопровождает неразлучная с ним, как тень, тощая серая волчица. Ходит она обычно не на привязи, но никогда не отстает от хозяина ни на шаг. Дождь ли, слякоть или холод – всегда она рядом, бежит, высунув язык, и так низко опускает свое мохнатое «полено», будто хочет замести им собственный след.

На Досифее ряса. Когда-то была черная, потом выгорела на солнце, а подол обтрепался до бахромы. Голову Досифей прикрывает вогульским треухом, но не лисьего, а рысьего меха. Загорелое до бурости лицо обрамлено неопрятной, изжелта-седой бородой. Большой деревянный крест с Афона висит на медной цепочке, а к нему, вместо грузила, приделана конская подковка – чтобы крест на груди при ходьбе не болтался, не мешал. Ряса перехвачена широким кожаным поясом. Слева прицеплена к поясу сабля в простых ножнах, а справа висит тяжелый нож-медвежатник и поблескивает золотой насечкой узкий кинжальчик отличной работы. Обутки у Досифея – охотничьи, лесные: вогульские ичиги сыромятной кожи, поверх шерстяных, крестьянской вязки, носков из козьей шерсти.

За монахом, волоча ноги, еле поспевали два пленных, сильно избитых татарина со связанными назад руками. Шли татары с петлями на шеях, и концы веревок тоже привязаны к поясу Досифея, возле сабли. На ходу Досифей громко пел свой любимый псалом царя Давида «Ненавидящих меня без вины…». Встречные, услышав этот напев и завидев шествие, брались за шапки, бабы кланялись в пояс, и всякий с любопытством глядел вослед монаху и пленникам.

Подойдя к крепостным воротам, Досифей обнажил голову и сотворил крестное знамение. Похлопал по плечу дряхлого караульного, вошел в крепость и по лужайке мимо архиерейских покоев направился прямо к хоромам воеводы…

В палисаде под черемухами, подле расписного резного крыльца, воевода Орешников велел поставить себе кресло, хотел потешиться с новыми щенятами. Выводку Ласки минуло уже дней десять. Щенята прозрели, воинственно попискивали и смешно копошились в траве рядом с матерью.

Поодаль от воеводы на нижней ступеньке крыльца дремал телохранитель Жук.

Внезапно Ласка забеспокоилась, заворчала, и телохранитель, встрепенувшись, издали заметил Досифея с его пленниками.

– Боярин! Никак, к тебе строгановский крестовик жалует?

– Пусть его. Он без дела, зря не потревожит. Небось есть у Строганова какая-нибудь новая забота либо просьба ко мне.

У палисада Досифей освободил крепи от пояса, привязал пленников к ограде и приказал волчице:

– Лежи тут, Находка, покарауль!

Взволнованная Ласка вскочила, яростно залаяла, но Досифей сумел как-то быстро унять и ее тревогу: дескать, щенятам вреда не причиню. Урча и прижимая уши, Ласка загородила собой выводок, но затихла.

Досифей поклонился воеводе в пояс.

– Боярину Захару Михайловичу, воеводе царскому, поклон от грешного раба божия.

– Будь здрав, Досифеюшко. Рад на тебя поглядеть.

Пришелец кивнул и Жуку:

– Здорово, Жуче навозный.

– Здорово, здорово, монаше без обители!

О рождении щенят Досифей слышал уже по дороге сюда. Зная, что они – слабость воеводы, гость присел на корточки, успокоил Ласку и даже подержал одного щенка на ладони.

– Хороши! Хитер же у тебя псарь, боярин, коли сумел волчью породу с собачьей увязать.

– От доброго охотника лестно и слышать.

– Во здравие таких новорожденных не грешно бы пенного меду хлебнуть.

– Что ж, велю тебя добрым медком угостить… Жук! Чару из костромской кадушки! Да поживее!

Жук не торопясь пошел, словно в раздумье. На полпути остановился.

– Боярыне чего сказать, ежели спросит, кто пожаловал?

– Ступай, ступай! Скажешь: Досифею чарка.

Слуга, исполненный сомнений, побрел на поиски ключницы. Воевода указал на пленников, привязанных у палисада:

– Чего стоишь, Досифей? Садись, не чинясь, и сказывай, что за нехристи с тобой.

Подручный Строгановых только собрался было излагать свое дело к воеводе, как на крыльце с целым жбаном пенистого меда появился Жук. Досифей громко захохотал.

– Глянь-ко, боярин Захар! Слуга наказ твой перепутал! Ты велел чарку вынести, а он… весь жбан притащил!

– То, монаше, сама боярыня велела тебя жбаном приветить.

– Добро, коли так. Что ж, подноси, по обычаю.

Приняв обеими руками серебряный жбан, Досифей приник к нему и жадно, не переводя духа, осушил хмельное питье наполовину.

– Вот так-то! Честь хозяину с хозяйкой отдана, можно и присесть.

Он опустился на травку возле боярского кресла, поджал по-восточному ноги в ичигах, положил щенка-волчонка себе на колени.

– Дозволь, боярин, ответить теперь насчет нехристей этих. Поверишь ли, чьи они?

– Татары, никак?

– Тобольские. Мурзы Ахмета люди.

– Чего мелешь? Где изловил? Постой… Слугу отошлю.

– Дозволь, боярин, Жуку послушать. Человек он ратный… Да и новости мои скоро громкими станут… Нынче на зорьке мне язычников этих притащили наши люди с Вишеры. Неужто не видать было тредневось зарево в стороне Вишеры? Неужли дозорные с вышек не приметили?

– Зарево приметили. Да только далеконько, не ближе Белого Камня. Думали, пожар лесной.

– Пожар и был, да кабы лесной. Татары острог наш спалили.

– Сгорел? – удивился воевода.

– Дочиста. Там этих гололобых и пымали. Спрашивал их седни утром о злом умысле. Сперва молчали… Потом выпытал, что они люди хана Ахмета, коего мы зимусь с Семеном Аникьичем порешили возле Сосьвы. Дале дознался: вокруг твоей Чердыни их семь станов. Верховодит ими старшая дочь хана Игва. И собиралась она по осени Чердынь попалить да пограбить.

Воевода поднял брови, усмехнулся недоверчиво.

– Раненько посмеиваешься, боярин. Думаешь, если баба войском правит, можно за крепость не тревожиться? Как бы не так… Хозяевам моим помощь твоя сей раз нужна, а они в долгу не останутся.

– Что задумано ими?

– О сем позволь покамест умолчать.

– Где же Игва стан учинила?

– Близехонько, окаянная, к твоей крепости подобралась.

– И про это небось умолчишь? Что ж, дружинников своих по округе разошлю, разведаю сам, правду ли говоришь.

– Как же не правду? Томить не стану, скажу: на Глухарином уступе Полюдова Камня ее стан.

– Быть не может!

– Поверишь, коли проверишь. И потому так близко она подошла, что ты, воевода, беспечен стал. Дружинники твои так разленились, что, не обессудь за правдивое слово, ведь лет семь небось за стены крепости в леса не хаживали и не смотрели, как в них мураши кучи складывают.

– Правду говоришь, Досифей. Беспечно в крепости живем. Да и не мудрено – сколько лет здесь покоя никто набегами не нарушал. Забыли и думать о такой беде.

– Вот то-то! Хорошо, что я поблизости случился, а то по осени погулял бы красный петух в твоих владениях, и сам с боярыней своей, может, в татарский полон угодил бы.

– Да будет тебе страсти плести! Небось видел под Казанью не мурзу тобольского! Даст бог и здесь выстоим, как должно русским людям стоять… Сказывай, какая помощь от меня Строгановым потребна?

– Перво-наперво хочу у тебя охранителя твоего Григория Жука на недельку в помощь мне выпросить. Наслышан, что он к Полюдову Камню короткие тайные тропки знает. А может, хвастает?

– Жук, тропы тайные к Полюду знаешь? – сурово спросил воевода.

– Вестимо.

– Пойдешь с Досифеем?

– Пойду, ежели велишь.

– Неужли, Досифеюшко, вдвоем на татар идти хочешь?

– Зачем же вдвоем, боярин? Возьмем мужиков с плотов.

– Да ведь у тебя люди-то все больше вогуличи?

– Зато верные, раз строгановские.

– Дай-то бог!

– Еще просьбишку имею к тебе, боярин: скажи боярыне Анне, чтобы она, когда мы выступим татар воевать, в соборе своей рукой свечку за нас Николаю-угоднику затеплила.

– Обязательно затеплит. На том тебе поруку даю.

– Татар этих, пока на Полюд отлучусь, подержи на царских хлебах, сделай милость!

– Подержу. Будут в крепости площадь мостить.

– Добро! Надобно бы мне, боярин, еще бочоночек пороху: у меня в разуме для Игвы новая выдумка припасена.

– И как пороху не дать, коли Чердыни напасть уготована, а ты в защиту идешь! Будет тебе бочонок, а надо – так и два.

– Вот и спасибо. Допью хозяйкин медок, поклонюсь тебе в ноги да пойду исподволь к походу готовиться. Ты, Жуче, посади татар в яму да с дозволения боярского бочонок пороху на Пьяный двор заблаговременно доставь.

– Когда в поход двинетесь?

– Как людей соберу да приуготовлю. Перед уходом шепну тебе, боярин; только, сам знаешь: о таком деле, кроме тебя, никто ведать не должен. Вели своим ратникам в мою отлучку за плотами получше приглядывать. Сам знаешь, чей лес, а Чердынь твоя хотя и богатая, но страсть какая вороватая.

– О сем тревоги в разуме не заводи… Да, чуть не позабыл спросить: слушок идет, будто к тебе с Руси дельный плотничный мастер прибег?

– Видом не видал, слыхом не слыхал про такого.

– Сказывали мне.

– Не всякому слушку верь, боярин. В крепости твоей народишко на язык бойкий.

– Сказывают, будто может он лодки да струги ладить.

– У тебя, никак, нужда в плотниках?

– А как же? Мало ли в крепости разных поделок!

– У твоих плотников, видать, руки до всего не доходят?

– Да разве то мастера? Когда перед тобой тот беглец объявится, обязательно мне покажи.

– Как сказал, так и будет: я от тебя ничего не скрываю.