Читать книгу Красное одиночество - Павел Веселовский - Страница 4

Солнечный проспект рассекал огромный город на две равные части, чертя тунгусскую просеку в камне. Начиная свой разбег у подножия древнего, миллионы лет назад потухшего вулкана, проспект сохранял асфальтовую прямоту вплоть до набережной залива. Там он спотыкался о россыпь магазинчиков с мороженым и чипсами, мозаику ларьков с конфетти шипучих напитков, развалы торговцев сигаретами, календариками и статуэтками Святого Антония в одну сотую натуральной величины. Проспект замедлялся в пешеходной своей части, утрачивал однозначность, дробился о ступеньки, чтобы снова набрать строгость и силу направления – вдоль по гигантскому вантовому мосту, одному из красивейших в Европе. Мост перепрыгивал воздушные мили, небрежно опираясь ажурными колоннами на череду островков, застроенных аттракционами, и уходил в туманную даль – на другую сторону залива.

Пожилой джентльмен с тросточкой, сухощавый, благородно седой, не спеша двигался к этому мосту, изредка снимая сетчатую шляпу и обмахиваясь ею. На этих улицах, в это время года бывало и жарче, но джентльмен был стар. Иногда – не слишком часто, но всё же – его узнавали в толпе, кто-то толкал спутника локтем и кивал на старика, кто-то исподтишка делал быстрый кадр. На подобные мелочи джентльмен не обращал никакого внимания – подбородок его был чуть приподнят вверх, крючковатый нос заострён, тросточка методично утыкалась в плиты мостовой.

У входа на мост старик выбрал свободную скамеечку и с видимым облегчением присел. Он достал носовой платок и протёр лицо и лысину. Потом водрузил свою дырчатую шляпу обратно и застыл, уставившись вперёд, сцепив руки на набалдашнике трости. Он напоминал престарелого филина, после долгой охоты наконец-то усевшегося на любимый сук.

Его визави появился спустя пару минут. Молодой человек лет двадцати пяти, невысокий, хорошо сложенный, с чисто выбритым, спокойным лицом. Глаза его, светло-серые, были безмятежны.

– Профессор.

Молодой человек кивнул коротко, но уважительно.

– А, вы уже здесь… – старик всё так же смотрел вдаль, он не пошевелился, – присаживайтесь, юноша.

Молодой человек сел. Прошла долгая минута. Профессор, наконец, чуть повернул шею и искоса глянул на собеседника.

– Вы, я вижу, совсем не волнуетесь, – заметил он.

– Я должен волноваться? – губы собеседника улыбались, серые глаза – нет.

– Я бы на вашем месте волновался… Впрочем, пустой разговор: я не на вашем месте.

– Как вам угодно, – спокойно согласился второй, потом добавил с усмешкой: – Меня частенько обвиняют в избыточном хладнокровии… Всё же, мне крайне любопытно знать, что за новости вы принесли. Думаю, если бы результат оказался совсем никудышным, вы бы вряд ли пожелали встретиться. Могли бы и позвонить. Я прав?

– Никудышным? – профессор словно бы чуть всколыхнулся, – Это уж слишком. Я бы назвал вашу ложную скромность неуместной.

Его собеседник чуть пожал плечами, как бы давая понять, что спорить не собирается.

Профессор слабо, как-то безнадёжно, махнул рукой и вновь уставился в одному ему доступное ничто.

– Ладно, мистер… Ширт… Шарбэ… Шрайбе…

– Щербаков.

– Да-да, простите, Щербаков. Русские фамилии поддаются моему старому языку с трудом… Так вот, я позвал вас, чтобы сказать: они отказались вас номинировать. То есть, я имею ввиду, эту вашу вещь.

– Вот как? – на лице молодого человека не отразилось явного огорчения.

– Да, – мрачно сказал профессор, – за небольшим перевесом голосов, но всё же отказались. Они – комитет, они имеют на это право.

– Я знаю, – мягко кивнул второй.

– Что вы знаете? – спросил профессор раздражённо, – Ничего вы, полагаю, не знаете. Я, к вашему сведению, голосовал за номинацию. Я не такой трус и ханжа, как эти чистоплюи.

– Мне это очень приятно слышать, очень, – сказал молодой человек серьёзно.

– Они обязаны были его пропустить, этот роман, – продолжал старик угрюмо, – нет никаких предписаний или ограничений на авторство. В годы основания Фонда никто и помыслить не мог, что возникнет подобный вопрос об авторстве… Премия есть премия, она присуждается за факт существования произведения. Их решение – дискриминация в чистом виде. В философском смысле – расовый геноцид. Даже если бы этот текст был написан инопланетянами – я бы его пропустил.

– Но они – нет…

– Они – нет, – кивнул старик, – они струсили. Знаете, какой там разразился вчера скандал? Этот Холленфельд, голландец, чуть не разбил нос председателю, до того они разругались; японцы – их было пятеро – вообще вышли из зала, демонстративно. Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему. Смешнее всего было наблюдать за вашими соотечественниками…

– Ельцов и Брагинский?

– Да, кажется. Видели бы их рожи – как будто кто-то сказал, что у них в карманах спрятаны бриллианты, а они и не подозревали. Ещё размышляли, болваны, отпираться им или сделать вид, что всё идёт по плану. Ха-ха-ха!

И профессор весело и зло постучал наконечником трости по асфальту.

– Значит, нет, – серьёзно подытожил молодой человек.

– Угу. Конечно, председатель и президиум постарались смягчить формулировки. Дескать, вещь необычная, яркая, требует тщательного изучения и обсуждения… И даже заслуживает – при условии общественного консенсуса – отдельного формата… Тьфу, мне было противно их слушать! Бюрократы…

– А что скажете вы, профессор?

– Дескать, есть отдельные сильные места, есть явные удачи, но в целом нельзя не заметить… – профессор как будто не слышал собеседника, – а с другой стороны, нельзя не подчеркнуть… Мя-мя-мя, мы-мы-мы…

Проходившая мимо женщина с коляской удивлённо оглянулась на желчно кривляющегося старика.

– И в конце концов, председатель замял все прения, назначил голосование, и эти митохондрии, прости господи, отвергли роман. Точную цифру не помню, что-то около семидесяти против сорока.

– Солидное преимущество, – заметил молодой человек, – может быть, мы с вами напрасно затеяли эту безобидную аферу с подложным авторством? Может быть, стоило сразу выложить им текст и объявить его машинным? Всё честно, без трюков.

Профессор энергично замотал головой, старческие складки на шее колыхались по-петушиному:

– Нет, оно того стоило! Благодаря нашей уловке мы получили абсолютно объективное мнение, и только полный болван вроде Холленфельда может это оспаривать. Они судили роман как обыкновенный – вот и получили по заслугам, лицемеры.

– Считаете, сегодня победили стереотипы?

– Ха! Да ведь вчера они были почти единодушны! – заорал профессор, потрясая тростью перед носом собеседника, – все бегали по потолку, жали мне руки, звонили каким-то издателям… Воодушевились, в кои-то веки… И как все переменились в лицах, когда я утром выдал им факты! Хорошо, хоть тухлыми яйцами не закидали.

– Ну, вряд ли они с собой носят тухлые яйца, – с улыбкой покачал головой второй.

– Холленфельд может и носить, запросто, – пробормотал профессор, – старая сволочь… Как он вчера ко мне подлизывался в отеле, коньяк принёс, стихи декламировал! Все просил с вами познакомить. Подлец.

Старик замолчал. Он молчал долго, минут пять. Мимо шли разноцветные люди в шортах и топиках, молодёжь катилась на роликах, кто-то дребезжал велосипедным звонком. К ногам собеседников стали подбираться, косясь агатовыми глазками, несколько жирных голубей.

– Так что же скажете вы, профессор Боуэн? – терпеливо повторил молодой человек.

– Что я скажу… – проговорил профессор медленно, сразу как-то постарев, обвиснув лицом, растворив глаза в пустоте, – я скажу… Знаете, я могу и ошибаться. Каждый может ошибаться. Даже машина может ошибаться!

Он погрозил пальцем собеседнику.

– Но в данном случае мне плевать. Я слишком стар, чтобы бояться выглядеть нелепо. Я подобное многократно проходил, уже не волнует. Так вот, я скажу: это – роман тысячелетия.

Молодой человек приподнял брови:

– То есть…

– То есть, да, это вершина всей человеческой литературы за последнюю тысячу лет. Есть, конечно, Гомер или, скажем, Библия – но это же не вполне художественные вещи. Эти вещи вне конкурса, так сказать. Это мифы какие-то, святые писания, труды нескольких поколений. Краеугольные религиозные или этнообразующие тексты. И даже они… знаете, Шреба… Шерка…

– Щербаков.

– Знаете, Щербаков, даже Гомер не годится в подмётки вашему роману. Гомер все сделал гениально – если, конечно, вообще существовал как историческая личность – но он лишь интерпретировал события. Плюс несомненные заслуги талантливых переводчиков. А здесь… Здесь всё ново и всё прекрасно, мой русский друг! Я прочёл ваш роман от корки до корки, искал аналогии, я призвал на помощь весь имеющийся у меня опыт. Потом я отбросил этот опыт и прочёл ваш роман ещё раз, как неопытный школьник, как невежда. Я смотрел на него и так, и этак, пробовал и с начала, и с середины, и даже – думаю, вы не обидитесь – пропускал его через систему антиплагиата. Проверял, не своровали ли вы хотя бы кусочек сюжета. Задавал разные ключевые слова в параметрах поиска. Да, я стар, но не устарел, у меня тоже есть компьютер. Словом, я испытывал роман на прочность, и он устоял. Это великолепная вещь, мистер Щербакоу, с какой стороны ни укуси. Вы сами это понимаете?

Профессор резко, как нельзя было ожидать от его лет, развернулся к собеседнику и оценивающе оглядел его с головы до ног. Тот тихо улыбался, не выказывая особенных чувств.

– Сдаётся мне, что не понимаете, – покачал головой старик, – вы чересчур молоды для этого. Поймите, я не имею лично к вам никаких претензий, но нынешняя молодёжь просто не способна на такое. Иная эпоха, иные ценности. Джойс начал писать своего «Улисса» в тридцать два, закончил в сорок; Хемингуэй создал «Прощай, оружие» в тридцать; Сэлинджер задумал основы «Над пропастью во ржи» где-то в двадцать два… Впрочем, простите мне эти бессмысленные цифры. Главное, что я по вашим глазам вижу – вы ещё не осознали, что именно положили ко мне на стол несколько дней назад.

– Я догадывался, – просто сказал молодой человек, – и я много работал, чтобы получить такой результат.

– Возможно, возможно… – пробормотал старик, – но всё же вы не писали его. Это самое страшное в нашей встрече, мистер Щер… Щербаков. Как, вы сказали, называется эта интеллектуальная система?

– Пока только рабочее название, мы зовём её «Парадокс»… там ещё цифровые индексы, но это не существенно.

– «Парадокс»? Хорошо, парадокс. Я бы назвал иначе – «Апокалипсис», так точнее, – мрачно заметил профессор.

– Почему же?

– А вы не догадываетесь? – подозрительно прищурился старик, – Вот, простите, не верю в это. Кокетничаете?

Молодой человек простодушно развёл руками.

– Боже упаси.

– Ну как же, чёрт побери! Это же очевидно: теперь всему конец! Конец целой эпохе, целой литературной цивилизации. Если не всей цивилизации целиком. Вспомните, что случилось с шахматами, когда великие гроссмейстеры стали раз за разом проигрывать машинам? А потом и вовсе перестали выигрывать. Всё, угасли шахматы, нет больше шахмат…

– Так уж и угасли, профессор? Сотни тысяч людей продолжают играть на очень высоком уровне, насколько я знаю. Я вот, например, регулярно играю.

Боуэн сердито отмахнулся:

– Чепуха! Вы должны понимать, что я имею ввиду. Поигрывать, баловаться, даже увлекаться – это одно; а стать великим, первым, непобедимым, непознаваемым для всех остальных – это другое. Сейчас мерилом истины, высочайшим авторитетом в шахматах – и не только в них – перестал быть человек. Им стал искусственный интеллект. По нему сверяют ходы, с его помощью разбирают чемпионские матчи – это несколько унизительно для шахматистов, вы не находите? И вот, пожалуйста, ваш «Парадокс»…

– Я должен заметить, профессор, что машины и раньше писали тексты.

– Ну, тексты… Тексты эти я читал, годились они только на подтирку в отхожем месте. Любой студент-первокурсник может написать статью куда интереснее, чем суперкомпьютер из Алабамы. Откуда, вы говорите, ваша команда?