Читать книгу Деяние XII - Павел Виноградов - Страница 3

После эмоционально перегруженной пятницы, суббота предстала бедной и тёмной. Утром Руслан, несмотря на запрет таинственного «майора Иванова», сходил в секцию. Там, неожиданно для себя, с первого приёма бросил на пол одного из самых сильных парней в своей категории, принудив того судорожно захлопать ладонью по плечу, признавая поражение. Но это нисколько не обрадовало его. После слов Палыча он внимательно присмотрелся к тренеру и нашёл того заурядным и пошлым. Кажется, он был озабочен лишь отбором перспективных учеников для получения разрядов, а честолюбивые его мечты поднимались не выше, чем перспектива участия своих воспитанников в областных чемпионатах, и, может быть, если повезет – во всероссийском первенстве. Был невзрачен, редко стирал кимоно, допускал ошибки, демонстрируя приёмы. Оживлялся, лишь когда вёл занятия с женской частью секции. Тогда ходил гоголем, смотрел орлом и очень часто показывал девчонкам, как поставить блок или сделать захват. При этом ладони его, словно невзначай, надолго задерживались на их телах.

Похолодало, болезненно моросил обессиливающий дождь, но Руслан шёл из секции длинной дорогой, чтобы позже оказаться дома. Он хотел идти под хлипким дождем и думать про губы Инги. И совсем не хотел домой. Суббота – отец снова будет пьян. Не то чтобы Руслан поэтому способен был возненавидеть папу, просто тяжело и стыдно было смотреть на отцовские мучения. Мама умерла два года назад, так, они и опомниться не успели – саркома сожгла её за четыре месяца. Всё это время в памяти Руслана было исполнено прерывистыми мамиными стонами.

Разумеется, на кухне уже позвякивало стекло, воняло «Беломором», доносился хриплый кашель.

– Папа, я пришёл! – крикнул он и сразу скользнул в свою комнату, не слушая дежурного вопроса отца, заданного уже изрядно тягучим голосом:

– У-ужинать бу-удешь?

Он поужинает потом, когда, проигнорировав все громкие звуки – топот, пение, ругань – дождётся, пока они стихнут, пройдёт на кухню и поднимет с пола смертельно пьяного мужчину. Дотащит его, пытающегося что-то говорить, советовать, воспитывать, жаловаться, петь и читать стихи, до кровати, разденет, укроет одеялом и выключит свет. Потом, возможно, придётся подтирать на полу блевотину. Как повезёт.

Мелькнула было мысль позвонить Инге, но говорить с ней в маленьком коридорчике, безо всякой двери переходящем в кухню, не хотелось. Потому он просто лежал на кушетке, закинув руки за голову. Из магнитофонных колонок доносилось:

Он не очень увлекался роком, вообще музыкой, предпочитая книги. Но этот концерт чем-то цеплял его. Печалью обездоленности или бунтарской страстью, или колдовским психоделическим дурманом… А может быть, призрачной и бредовой, но надеждой на выход.

Отец уже орал что-то непотребное. Руслан не обращал на него внимания, протирая взглядом давно не белёный потолок. События недели не то, что проходили перед ним: память о них существовала одновременно, словно ряд раскалённых гвоздей, вбиваемых в мозг.

В прошлую пятницу шёл в школу, прислушиваясь к движениям за спиной – нападение, а особенно комментарий на него Палыча оставили резкое ощущение опасности. Впрочем, вскоре разозлился на себя и постарался игнорировать тревогу. Даже преуспел в этом. О вчерашнем напоминали только ноющие бок и плечо, да пощипывание в разбитом носу.

Но лишь придя на урок истории и увидев там Зою Александровну – крашеную блондинку в возрасте, обозлённую на весь свет, а больше всего на учеников, вспомнил слова Палыча. Всё же поднял руку и спросил:

– А Пал Палыч где?

– А тебе, Загоровский, другие преподаватели не подходят? Обязательно столичные светила? – изводя парня презрительным взглядом, ехидно прощёлкала Зоя, школьниками именуемая Шваброй.

– Просто хотел узнать, – сдержавшись, ответил Руслан, глядя исподлобья.

– Он взял отпуск по семейным обстоятельствам, – снизошла училка, но тут же вытянула его к доске и, с удовольствием придравшись к какой-то мелочи в ответе, влепила «тройку».

Последующие дни добавили смуты. В воскресенье Руслан устал сидеть, исходя от тревоги, дома, и с готовностью вышел во двор, услышав в телефонной трубке полный ликующего ужаса голос соседского Женьки:

– Русь, пошли на Базу, говорят, там парень разрезанный на рельсах!

Не сказать, что Руслана это сильно интересовало, но за компанию он потащился к Базе – старому заводику по перегонке нефти. Прямо по жилым кварталам от него шла узкоколейка, по которой иногда с частыми остановками влачился длиннющий поезд бензиновых цистерн.

У перехода через рельсы толклась кучка любопытствующих. Труп действительно имел место – вообще-то, не редкость здесь, где рельсы пересекала пешеходная дорожка, и многие нетерпеливые мужчины, выскочившие в ближайший гастроном за добавкой, не дожидаясь, пока стоящий поезд освободит проход, отчаянно ныряли под колёса.

Руслан уже не раз видел мертвых, и вид их не особенно его впечатлял. Правда, такого он ещё не видел: нижняя часть тела со странно перекрученными ногами лежала на дорожке, а торс с головой – на другой стороне поезда. Между ними на шпалах в беспорядке были разбросаны какие-то желтоватые органы. Крови, как ни странно, было не так уж много – кое-где, вязкими черными пятнами.

Руслан с отвращением поглядел на ноги покойного – в ношеных американских джинсах, перехваченных заляпанным кровью модным матерчатым поясом, на стоптанные кроссовки, одна из которых лежала в стороне, на позорно грязный дырявый носок, и, словно что-то тянуло, перешёл с возбужденно сопящим приятелем на другую сторону – к торсу. Вот здесь юношу достало по-настоящему. Бескровное, припачканное белой пылью лицо с раззявленным ртом выглядело уже и не лицом, а воплощенным безмолвным воплем. Но не поэтому к горлу Руслана подступила смертельная тошнота. Просто он узнал это лицо. Парень со скрипучим голосом, гопник, который пытался его убить…

– Пойдём-ка отсюда, – проговорил Руслан и почти потащил жадно оглядывающегося Женьку.

Они пришли туда, где блок гаражей примыкал к глухой ограде детского сада, оставляя немного пространства. Воняло стылой мочой и сухими фекалиями, валялись бычки и бутылки из-под вина и пива. «Сачкодром» был оборудован несколькими магазинными ящиками из тонких деревянных плашек. На них и уселись.

Руслан достал пачку «Опала», протянул сигарету Женьке, закурил сам. Приятель избегал смотреть ему в глаза. Подозрения Руслана перерастали в уверенность.

– Слышь, Жэка, – произнес он лениво, словно чтобы заполнить затянувшуюся паузу, – тебе кто про этого жмура впарил?

Женька побледнел и опустил глаза.

– Да не помню я, пацан какой-то во дворе…

– Я-ясно, – протянул Руслан, пристально глядя на приятеля. Занимаясь в школьном драмкружке, он открыл силу пристального взгляда в упор. Важно было лишь выдержать паузу, и тебе расскажут всё, что надо. Впрочем, наверное, было во взгляде Руслана Загоровского нечто, усиливающее эффект. Во всяком случае, метод этот он до сих пор применял успешно.

Женька робко поднял глаза.

– Слушай, Русь, не пацан это был, – тихо произнес он.

– А кто? – все так же лениво спросил Руслан.

– Да мужик какой-то, – чуть не плача признался Женька. – Дяденька такой, знаешь, как учитель. А может, мент… я знаю?..

– Ну и что он?

– Да ничего. Подошёл, назвал меня по фамилии и говорит…

– Что?

– «Загоровский, – говорит, – друг твой?» Я говорю: «Ага» «Позвони ему, – говорит, – и идите на Базу, там на рельсах покойник разрезанный лежит» Посмотрите, мол, вам интересно будет… Русь…

– Что?

– Лажанулся я, – от стыда Женька весь извелся.

– Почему?

– Х… его знает… Чё-то не то там. Он мне чирик за это дал, просекаешь?..

– За то, что меня на трупака глядеть повёл?

– Ну, типа… Чё за дела тут вообще?..

– Сам не врубаюсь… А фигли ты башли-то взял, а?.. – Руслан поглядел на Женьку грозно.

– А ты бы не взял?.. – заменжевался тот.

Руслан пожал плечами.

– Ладно, проехали… Ты это… чирик у тебя?

– Ага.

– Ну и пошли за портвешком в аквариум. Я чё, зря вылез что ли?..

– Русь, я на вертак коплю…

– Не х… жабиться, за меня же забашляли… И вообще, у меня день рождения завтра.

– А, точно!.. Ну, это, поздравляю!

Два «огнетушителя» загасили тревогу, почти избавив память от кричащего лица.

Руслан давно знал, что за ним приглядывают, но гнал эту мысль, как упорную муху, раз от раза садящуюся на болячку. Уже несколько лет замечал заинтересованные взгляды незнакомцев, иногда вежливые и доброжелательные люди расспрашивали о всяких пустяках: как живёт, не болеет ли, слушается ли родителей, что читает. Потом они (для него это уже были «они») куда-то девались, он даже немного расстроился. Но вскоре понял, что «они» рядом всегда.

Лысый старик с окладистой бородой… Впрочем, это Руслану казалось, что старик, хотя тот был просто сед, как лунь, но фигура была крепкой. Впервые он появился, когда мама ещё была жива – на конкурсном спектакле школьного драмкружка в городском дворце пионеров. Конкурс был важным, среди зрителей, говорили, сидели некие большие начальники, то ли из обкома, то ли по комсомольской линии. Кружок Руслана представлял идеологически выдержанный спектакль по пьесе безымянного автора – о настоящем человеке летчике Алексее Мересьеве. Шеф особенно одобрил выбор произведения, подсказанный руководителю кружка – немного малохольному учителю пения – никем иным, как Русланом, который и сыграл главную роль.

Произведение было в стихах:

стеная и подтягиваясь на руках, он прополз поперек грязноватой сцены так убедительно, что зрители (в основном, родители актеров) замерли в скорбном молчании. Трагизм достигал апогея при замогильном речитативе девочек:

– Гангрена, гангрена! Ему отрежут ноги!..

На этих словах Руслан обессилено замирал. Бросив при этом взгляд в зрительский зал, среди печальных и напряженных лиц, уловил откровенную усмешку кряжистого седого старика в первых рядах. От него исходила такая удивительная волна весёлости, что сам Руслан едва не расхохотался, чем, несомненно, шокировал бы публику насмерть.

Спектакль не победил по одной причине: кто-то выяснил, что никакой такой пьесы никогда официально напечатано не было, а текст актёры разучивали с машинописных листов, принесенных Русланом. Был скандал. Шеф рвал и метал, требуя выдать источник крамолы. Руслан стоял намертво, утверждая, что листочки нашёл в макулатуре и решил, что это хорошая пьеса о герое, а не какое-то антисоветское издевательство. Другого сказать не мог: листки получил от мамы… Тогда Шеф ему поверил, потому из школы он не вылетел. Должен был вылететь из драмкружка, но тут неожиданно возвысил голос учитель пения: он (и не только) считал, что без талантов Руслана спектакли захиреют. Поскольку драмкружок был весомой частью ежеквартальной отчетности в районо, Шеф махнул рукой и оставил Загоровского в покое. Тем более что так и не понял, какая именно крамола заключалась в трагических стихах…

Второй раз Руслан увидел старика на промокшем под осенним дождем татарском кладбище – на похоронах матери. Тот стоял поодаль, будто просто пришел к кому-то из своих. Но глядел при этом на Руслана. Которому, впрочем, он тогда был настолько безразличен, что тут же забылся. А вспомнился только через несколько месяцев.

Пока мама была жива, Руслан, до безумия любивший читать, жил, как в сказке. Ему стоило лишь сказать Асие, что он почитал бы такую вот книгу, как вскоре она её доставала. Даже каких в библиотеке быть не могло. Может быть, изо всех энских мальчишек он был единственным, читавшим, например, литературный источник бешено популярных гэдээровских фильмов про вождя Виннету – романы Карла Мая, наглухо запрещенного за то, что имел несчастье быть любимым писателем Гитлера. Но мама неизвестно где достала пару ветхих дореволюционных брошюр издательства Сытина.

По мере взросления сына дставаемые Асиёй книги становились серьезнее, а иной раз и опаснее. Как-то она извлекла с нижней полки кладовки книжку, при этом строго сказала, что говорить про неё никому нельзя, потому что из библиотек книга изъята, но она, мама, умудрилась припрятать один экземпляр. Заинтригованный Руслан прочитал довольно занудную звёздную фантастику, не очень понял, в чём там крамола, и положил произведение назад в кладовку. Немного позже до него, конечно, дошло, что писатель в виде жуткого инопланетного режима рисует советское общество, но, на вкус Руслана, делал он это выспренне и не интересно.

Были и другие подобные книги, и даже машинописные листочки с действительно ядрёной антисоветчиной. Отец часто приглушенно ругался с матерью из-за этих идеологических диверсий, но чуть взбалмошная и романтичная Асия упрямо твердила, что сын должен развиваться, а чтобы развиваться, надо читать всякие книги, в том числе и запрещённые. Все эти скандалы заканчивались тяжёлым вздохом отца: «Ну ты, кня-яжна…», – и родители мирились.

Месяца через два после её смерти Руслан записался в другую библиотеку – в материнскую, конечно, ходить больше не мог. Одна пожилая библиотекарша почему-то часто заговаривала с ним, советовала то да сё, даже что-то приносила из загашников. Наконец, стала таскать ему книги из взрослого отдела. И он читал этих писателей, которых не проходили в школе – Кафку, Сэлинджера, Камю, Сартра – увлечённо, но не особо заморачиваясь их мрачными взглядами. Ему больше нравились Бабель и Зощенко, или жутковатые рассказы Грина, так не похожие на приторные «Алые паруса». А после «Мастера и Маргариты» много дней пребывал в благоговейном восторге.

Руслан не думал, с чего это он попал у тетки в такой фавор, пока не увидел выходящего из библиотеки знакомого белобородого старика. Тогда ему всё стало ясно. Постоял немного, насвистывая, а потом нырнул в библиотеку – за новой порцией корма для непрестанно требующего жрать мозга.

…Он прислушался. Отец на кухне уже мычал что-то невнятное. Скоро его можно будет забрать. Поморщившись от боли в боку, юноша снял с полки последнюю книгу, взятую у доброй тётки, и попытался читать. Он уже знал один роман этого автора – о беспросветной жизни некого старпёра, которого посредством ядерной дури учат уму-разуму две угоревшие вешалки. Но это было что-то другое – сложное, многозначительное, приправленное странными виршами.

Руслан всё никак не мог принять рассуждения автора по поводу долга. Само это слово было ему неприятно. Он не чувствовал, что должен кому-то или чему-то. Наоборот, полагал, что мир должен ему – свободу, которой он никогда не знал, но стремился к ней изо всех сил.

В четверг, задумавшись об этой фигне на уроке, по привычке поднял руку, а когда вспомнил, что вместо Палыча теперь Швабра, было уже поздно. Пришлось спрашивать эту козу:

– Зоя Александровна, что такое долг?

Историчка, решившая, что паршивец над ней издевается, пошла красными пятнами. Класс с интересом замер, в надежде, что Русь решил опасно приколоться – периодически с ним такое случалось, всегда неожиданно и интересно. Однако Руслан, поняв по дрожащей шее и бешеным глазенкам училки, что вот-вот раздастся пронзительный вопль, поспешил предварить бедствие:

– Мне действительно это непонятно, – заверил он смиренно, – почему люди поступают так, а не иначе? Пал Палыч говорил про Наполеона, который пошёл на мост, где бы его точно убили. Но он взял знамя и пошёл, а солдаты за ним. Он выполнял свой долг, да? И они тоже? Но что их заставило это сделать? Они же просто могли разойтись и не умирать…

Класс разочарованно стух – кина не будет, Руся понесло… Сникла и Швабра, до которой дошло, что её призывают исполнить педагогический долг, и от того, что она ответит, зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь этого паршивца – так её, вроде бы, учили в институте. Но в голове у неё смешалось, и она решительно не могла найти походящих слов, всё больше злясь на выскочку.

– Ну, видишь ли… Странно, что Пал Палыч не рассказал вам, что у Наполеона были классовые интересы… и у его генералов тоже… – она понимала, что несет чушь. – Но, кроме этого, они ещё помнили революционные идеалы и думали, что сражаются за них… – теперь ей показалось, что она нащупала твердую почву. – Революция раскрепощает человека и он радостно выполняет долг перед трудовым народом… Вот мы, если социалистическая родина будет в опасности, пойдем её защищать… Это и есть наш долг…

Она уже думала, что выкрутилась из трудного положения. Но Руслан спросил:

– А кто не захочет его выполнять?..

Швабра вновь впала в неистовство:

– Значит, он враг и его рас-стреляют, – почти прокричала она и так зыркнула на ученика, будто и впрямь намеревалась пустить ему пулю в лоб.

Руслану только что открылась истина: те, кто выполняет долг под дулом пистолета или под любым другим принуждением – никакие не герои. Они рабы. Они лишены свободы. А значит – понимание этого ослепило его – те, кто добровольно исполняет долг… свободны!

Есть люди, у которых долг в крови и потому их невозможно принудить к его исполнению. Они сами решают, что такое их долг.

Это было так просто… Он не мог понять, почему не осознал этого раньше. Именно об этом и было написано в лежащей дома книге про игру в бисер.

Ассоциации сделали своё дело: его долгом была Игра. Словно кто-то вдул эту истину в его мозг. Но на самом деле он дошел до неё сам, сейчас, здесь, в ветхом унылом классе.

И он понял, что исполнит долг, чего бы ему это ни стоило.

До конца урока Руслан сидел за партой с отсутствующей улыбкой. Лицо его было так странно, что даже Швабра не решалась прикрикнуть на него, хотя ей очень хотелось.

Вчера же, в пятницу, юноша со всей непреложностью понял, что его Игра началась.

Палыч никак не проявлялся. И не было Инги. В классе шептались, что из Афганистана пришла похоронка на её брата. На самом деле командир погибшего Юрия – старый друг его отставника-отца – дал телеграмму родителям. Руслану было тоскливо и тошно, но на время перестал думать об Инге и её брате, когда его вызывал в кабинет Шеф. Гадая, что за взбучка предстоит (за другим учеников сюда не вызывали), Руслан с удивлением увидел сидящего рядом с директором мужчину средних лет, чисто выбритого, в неброском костюме и с внимательными глазами.

– Михаил Андреевич, – обратился он к Шефу, – нельзя ли нам с мальчиком поговорить наедине?

Шеф моментально вскочил и, угодливо изогнувшись, выскочил из кабинета.

– Садись, Руслан, – пригласил мужчина. – Ты догадываешься, кто я?

– Милиция? – неуверенно предположил мальчик.

– КГБ, – коротко сообщил пришелец. – Майор Иванов.

«Никакой он не майор, и никакой не Иванов», – словно бы некто вбросил эту мысль в голову Руслана, но он не выпустил её на лицо и лишь доверчиво кивнул.

– Я тут по поводу твоего учителя истории.

– Пал Палыча?

– Да. Видишь ли, он исчез, и мы подозреваем, что его могли похитить враги.

– Какие?

– Ты не спрашиваешь, чем их так заинтересовал протой школьный учитель, – глядя в упор, проговорил чекист. – На твоем месте я бы думал, прежде чем отвечать на вопросы…

Руслан удивленно вскинул голову. Майор продолжал пристально его разглядывать.

– Скажи-ка, – спросил он, наконец, – в последнее время ты не замечал каких-либо странностей, связанных с Пал Палычем? Может быть, какая-нибудь история или ещё что?..

– Нет, ничего не было, – сразу ответил Руслан.

– Вот теперь молодец, – одобрительно кивнул майор. – Вообще, очень советую тебе в ближайшие дни меньше говорить и избегать встречь с людьми, даже знакомыми.

– А что у тебя с носом? – вдруг быстро спросил комитетчик.

– Упал на лестнице, – так же быстро ответил Руслан.

«Иванов» оглядел его с одобрительным удивлением.

– Молодец… Молодец… Теперь вот что. Могут ещё прийти, может быть, и из моего ведомства. Не имеет значения – молчи. Противник везде, и ты ещё не способен его идентифицировать.

Юноша кивнул.

– Сейчас сразу иди домой, но незаметно. Я договорюсь с директором, чтобы тебя освободили от уроков. Сиди дома, пока не позвонит человек, который скажет: «Есть возможность устроить тебя на курсы арабского языка. Недорого». Повтори.

– Есть возможность устроить тебя на курсы персидского языка. Недорого.

– Запомни. Ты ответишь: «У папы хватит денег только на турецкий». Повтори.

– У папы хватит денег только на турецкий.

– Зазубри это. Фразы должны быть точно такие, без малейших изменений. Это будет наш человек, он скажет, что делать дальше.

Руслан снова кивнул. Ему всё было ясно. Удивление майора явно возрастало, но высказывать его тот не стал, только крепко пожал юноше руку и подтолкнул к двери.

– Позови там вашего директора – ходит взад-вперед мимо двери, а подслушать никак не решается… Да, ещё – тебе привет от Палыча…

Руслан в первый и последний раз увидел, как улыбается «майор Иванов».

Но сразу уйти не удалось. В рекреации его поймала Ирка Гинзбург, про которую все знали, что она бегает с доносами в кабинет Шефа. Уныло шмыгая носом, пыталась навязать своё общество. Он спасся от неё в туалете для мальчиков, стены которого были расписаны наивными непристойностями, львиная доля которых касалась любимого директора. Самой популярной была надпись, возвещавшая граду и миру, что Шеф предпочитает содомический оральный секс пассивного характера. Графитти регулярно стирались подневольными младшеклассниками, но вскоре в изобилии возникали вновь.

Из окна туалета очень удобно было сигануть на зады школы, в густо заросший дворик. Что Руслан и сделал.

За глухим торцом школы, там, где над узкой асфальтовой дорожкой нависали большие тополя, покрытые редеющей ярко-желтой листвой, стояла Инга. Плнчи её дёргались от беззвучных рыданий. Наверное, догадался Руслан, шла в школу, да завернула сюда, не может сейчас встречаться с одноклассниками.

Он, было, нерешительно остановился, но сила, которая уже проявилась в нём и вела по тропе Игры, заставила сделать шаг… другой… Он стоял за её вздрагивающими плечами, почти вплотную, сознание её близости уносило куда-то… в сторону совсем другую, не ту, в какую указал строгий майор. Она почувствовала его дыхание, обернулась, и его взгляд заворожил её. А он с восторгом разглядывал любимое лицо, впервые столь близкое – заплаканные карие глаза, дорожки слез и потёкшей туши на сияющей юной коже, несколько неумело скрытых прыщиков, припухшие пунцовые губы.

– Инга…

Но тут же он понял, что говорить не может. Какая-то сила увлекла его лицо вперед. Он почувствовал мокрую мякоть и твердь зубов, и что-то двигающееся в такт его поцелуям, в чём ликующе опознал девичий язык. В ноздри его ударил незнакомый упоительный запах, он не знал ещё, что так пахнет любящая женщина. Этот страстный аромат добавлял восторга в вулкан его безумия.

Им казалось, что прошло очень много времени, хотя неуклюжие подростковые поцелуи заняли всего минуты три. Когда его освобожденная ото всех табу рука прошлась по её плечу и сжала тугую грудь, она опомнилась, отстранила.

– Русь, ты чё, с дуба рухнул? – голосок был слаб, а глаза все ещё подергивала тёплая поволока.

Он попытался снова обнять её, но она отстранилась уже тверже – приходила в себя. А его новая сила настойчиво требовала уходить.

– Инга, – сказал он прерывающимся голосом, – мне очень жалко Юрку.

Она опустила голову – действительность вновь вошла в неё. Он понял, что допустил ошибку.

– Послушай, – сказал торопливо, – мне сейчас надо уйти. Ты слушай… ты меня дождись, ладно?.. Я буду про тебя думать и скоро приду. Только дождись меня, пожалуйста, Инга!

– Русь, ты о чём? – она резко вскинула голову, в глазах плескалася страх.

– Ни о чём. Просто дождись.

Он оторвался от неё и быстро пошел к проломленной ограде – самому короткому пути со школьной территории. Перед дырой оглянулся. Она беспомощно смотрела ему вслед.

– Дождись, – повторил он шёпотом, но она поняла движения губ.

– Русь! – крикнула, но он уже бегом бежал по тропинке, ведущей к дому и дальше.

Отец давно затих. Руслан, не глядя, отключил взволнованный детский хор, прерываемый злобным речитативом учителя, и отправился на кухню.

Воскресным вечером объявился Рудик. Руслан едва не сел на пол от удивления, увидев его за дверью. Рудик Бородавкин был тот ещё мен. С мамой он познакомился в библиотеке – почитал себя интеллектуалом и регулярно посещал такого рода заведения. Общительная и склонная к богеме Асия заинтересовалась неприкаянным парнем, выглядевшим гораздо младше своего возраста. Её образование зиждилось на идеях перевоспитания, и в лице Рудика, она, похоже, нашла подходящий объект приложения невостребованных педагогических талантов.

Но этот почти тридцатилетний длинноволосый оболтус напоминал макаренковского беспризорника только разногласиями с законом. Отсидев три года по хулиганке, считал себя жертвой режима и всячески его поносил, что, честно говоря, Асие тоже нравилось. Кроме того, занимался фарцовкой в классическом варианте – всем западным, от жвачки до тряпок, и от ярких полиэтиленовых пакетов до дисков. Между прочим, запись The Wall Руслан получил от него, и одно время рассчитывал обрести со скидкой настоящие штатовские штаны, привезенные Рудиком из Прибалтики, куда он регулярно мотался за товаром. Но вожделенные джинсы Руслану оказались не суждены, так и остался он рабом советского легпрома. Потому что вскоре Рудик был изгнан с позором.

Руслан, вообще-то, с самого начала удивлялся, как мать не видит, что этого чувака, который был на десять лет её младше, привлекают вовсе не интеллектуальные беседы, а она сама. Но это сразу почуял отец, который раз навсегда велел жене отлучить подозрительного типа от дома. Однако та не послушала и продолжала принимать и кормить Рудика, пока муж был на работе. Не сказать, что Руслан это одобрял, но язвительный и начитанный Рудик ему тоже нравился. На фоне простоватых ровесников выглядел вообще неким графом Монте-Кристо, мстящим коммунистам за загубленную жизнь. Он вёл революционные разговоры, все время западая, правда, на революцию сексуальную, и почти не скрывал «голубизну». К этой теме Руслан испытывал лёгкое отвращение, но одновременно какое-то болезненное любопытство. Конечно, догадывался, что приятель бьёт к нему клинья, но с юношеской самоуверенностью считал, что всегда сможет окоротить его.

В общем, бедолага Рудик (в зоне-малолетке – «петух» с погонялом Агафья) в поте лица старался соблазнить одновременно маму и сына, наполняя свои ночи умопомрачительными фантазиями свального греха, но объекты его вожделений эту тему просто игнорировали. Наконец, отчаявшись, как-то вечером впился в Асию губами и руками, получил по морде и был выставлен без права возвращения.

С Русланом какое-то время ещё поддерживал отношения – водил во всякие интересные места: окраинные кинотеатры на полузапретные фильмы, ночное кладбище, где они пили водку на чьей-то могиле, или на пасхальный крестный ход в единственную в городе действующую церквушку. Но Руслану, наконец, наскучило отбиваться от суетливых лап, тем более, это приходилось делать всё чаще. Он назвал приятеля правильным словом и тоже прекратил отношения. Хотя иногда и скучал по их разговорам.

– Привет, – растерянно сказал он Рудику, как всегда, с ног до головы облачённому в «фирму» – немецкая кожаная куртка и кожаная же венгерская кепочка, кокетливо сдвинутая на лоб, штаны «Ли», жилетка «Левис», батник «Вранглер», «адики»… Рудик любил повторять, что, за исключением трусов и носков, на нём нет ничего советского.

– Привет, Русик, – блеснул он тремя золотыми фиксами, улыбаясь, как сам считал, обворожительно, на самом же деле довольно ехидно. – Пустишь?

– Заходи, – вяло пригласил Руслан.

Он не был в восторге от визита, но тот обещал несколько развеять неприятные мысли. Конечно, не пустил бы гостя, будь отец на ногах, но тот чересчур усердно налегал целый день на пиво, к вечеру вонзил в него «чекушку» и теперь в бессознательном состоянии пребывал в своей комнате, что сулило крайне неприятное понедельничное утро.

– А ты всё такой же засранец, – констатировал Рудик, оглядывая беспорядок в комнате Руслана: наваленные горой на полу книги и журналы, грязная посуда на письменном столе, смятая постель.

– Неси закусь, – фарцовщик привычно устроился в старом кресле и поставил на стол пузатую бутылку виски «Белая лошадь», которое почитал верхом изысканной роскоши.

– Русь, у тебя же день рождения недавно был, да?

– Ага, в понедельник.

– И как отметил?

– Да никак. Было бы что отмечать…

– Ну, вот сейчас и отметим!

Руслан принес из холодильника сморщенные яблоки, несколько крутых яиц и плавленый сырок. Возвращаясь, заметил, что Рудик внимательно разглядывает книжную полку, и вспомнил, что тот всегда так делал, когда приходил к нему.

– Помянем твою мамку сначала…

Молча выпили по стопке, закусили. Разговор Руслану начинать не хотелось.

– Ну, как жизнь? – закуривая, снисходительно спросил Рудик. Тон его подразумевал, что ничего интересного за это время с Русланом произойти не могло. Пачку «Кента» бросил на стол, небрежным жестом предложив угощаться.

– Всяко-разно, – выдавил Руслан, беря сигарету.

– Неприятности? – быстро спросил Рудик.

Руслан вздрогнул – приятель этот никогда не отличался особым чутьем на его состояния. Тут было другое: тот что-то знал. Хотя… Откуда бы?..

Рудик вновь наполнил стопки.

– Теперь за тебя! Расти красивый и с большим!

Руслан несколько раз заметил, как Рудик бросал взгляд на портрет матери над письменным столом. Отец сфотографировал смеющуюся Асию где-то на летней природе, босой, в легком платьице повыше круглых коленей. Глаза Рудика при взгляде на неё маслились, мягкие губы увлажнялись. Руслана передергивало от отвращения. Не выдержав, он ушёл в туалет.

Когда вернулся, стопки были опять наполнены, а Рудик, развалясь в кресле, жевал яблоко. Вид его Руслану чем-то очень не понравился – тот всё время отводил взгляд. Повеяло чем-то нехорошим… Садясь, Руслан в первый раз по-настоящему задумался, кто этот человек, так ловко втёршийся в его жизнь.

Но виски действовало. В ушах приятно шумело, и, в общем, Рудик представал не таким уж одиозным персонажем. Ну, пидор, ну, стукач… А как же ему не быть стукачом, раз он пидор?.. Если стукач, значит, пидор и есть… Под эти успокоительные силлогизмы Руслан опрокинул в себя стопку, поймав на себе колючий, но при этом почему-то испуганный взгляд Рудика.

Эффект ударил сразу – у Руслана появилось ощущение, что его стремительно раскручивают. Почувствовал жуткую тошноту и попытался выбросить из себя принятый напиток. Но тошнота никак не переходила во рвоту.

«Б…дь! Подсыпал! – хаотично вспыхивали мысли. – Сейчас отрублюсь, а он вы…т! Сука!»

Он хотел вскочить с кресла и ударить Рудика, но понял, что тело ему не повинуется.

…Уже очень давно, от самого детства, не посещал его этот томительный кошмар. Среди ночи он вскакивал с постели от безликого ужаса с воплем, в котором не было ничего детского и вообще мало человеческого: «Не переворачивайте! Переверните назад! Пожалуйста!» Он чувствовал, что висит вниз головой в пустоте, а помимо этой пустоты нет ничего. Мог делать что угодно: вскочить с кровати, кричать, бегать, хвататься за людей и предметы, но всё это было бессмысленно – на самом деле он завис где-то, где отсутствовало время и пространство. Самое страшное, что и сам он состоял из пустоты. Более того – был ещё ничтожнее пустоты, всего лишь её безымянным видением, трижды несуществующим. Невозможность подвергнуть небытие хоть какому-то изменению была безнадежнее биения мошки о крепостную стену. Отчаяние накрывало погибельной волной, в которой он мог лишь беспомощно вопить.

Но где-то рождался свет. Где-то наверху. Значит, верх есть. Сразу после этого ощущал под ногами твердь и осознавал, что уже не висит в нигде. Свет был спокойный и добрый, как у ночника, только куда сильнее. Значит, есть покой и добро. Это немного успокаивало, он даже вспоминал своё имя. И тогда рядом с ним оказывался некто, кого он называл Прекрасным человеком. Руслан никак не мог запомнить его беспредельно красивое лицо, помнил лишь одежды – длинные, трепещущие, яркие, как огонь. И ещё зелёную ветку в руке. Человек поднимал её, и они оказывались в роскошном саду, среди цветов и добрых зверей. Человек говорил что-то важное и приятное, но что – Руслан всегда забывал. На этом месте видения он засыпал, спокойно и крепко, как надлежит ребенку.

А сейчас от ласкового и печального взгляда Прекрасного человека Руслан проснулся.

Его рот был сведен гнусной сладковатой сухостью, голова продолжала замедленно, но тошнотворно вращаться, тело было неподъемно. Не раскрывая глаз, он попытался сообразить, каким образом достиг такого состояния. Вспомнил Рудика. «Нажрались», – простонал мысленно. Возникло отвращение от перспективы идти с такого бодуна в школу, но тут ударила жгучая мысль, что всё куда хуже – очень, очень плохо. В панике прислушался к своему телу, ища признаки насилия. Правда, какие они должны быть, толком не знал. Единственное, что понял – одет полностью, что немного успокоило. Он всё ещё, похоже, был в кресле. Слегка пошевелился. Боль вспыхнула в голове и поползла по всему телу.

С трудом сглотнул, чтобы разлепить рот. Открыл глаза. Полутёмная комната предстала в затейливом ракурсе – как-то наперекосяк. Привычный беспорядок при этом приобрел черты апокалиптически зловещие. В лиловых тенях пол почти сливался с потолком, из окна сочился гнойный свет уличного фонаря. Все ещё стояла ночь.

Голову чуть отпустило. Он схватился за край стола, попытался встать. Но тут же сел назад при виде тёмного липкого следа, ладонью оставленного на столешнице.

Глядел на него несколько минут, мыслей не было. Внизу в неверном свете блеснул предмет, которого там не должно было быть: старый топорик, обычно валявшийся в кладовке вместе с прочим инструментом. Свесился с кресла, поднял. Слегка поржавевшее лезвие и топорище тоже вымазаны были липким…

С хриплым воплем вскочил и, как был с топориком, бросился на кухню. Машинально включил свет, огляделся бешеным взглядом. Всё, вроде бы, в порядке. Повернувшись, дёрнул дверь в комнату отца. Та легко открылась. Не глядя, шлёпнул выключатель. Вспыхнувший свет отворил ужас.

Это красное, мокрое… Теперь он видел: оно везде – и на стенах, и по полу во все стороны расходились дорожки кровавых следов. Огромная, уже подсыхающая лужа обрамляла сползшие на пол с дивана ноги. Он зафиксировался на них, чтобы не смотреть на превращённую в кровавое месиво голову, откуда на него серьёзно и укоризненно смотрел чудом сохранившийся голубой глаз.

…Он не знал, сколько простоял, глядя на труп отца. Наверное, немного, потому что всё это время фиксировал на уровне фона какую-то возню на лестничной клетке. Потом были стуки в дверь, потом в неё забарабанили и, наконец, со страшным грохотом она вылетела. А он продолжал смотреть, не веря глазам, даже когда милиционеры отобрали топорик и заломили ему за спину руки.

Судебная коллегия по уголовным делам верховного суда РСФСР.

Определение от 1 декабря 1981 года.

(извлечение)

Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда РСФСР 26 ноября 1981 г. Загоровский Руслан Евгеньевич признан совершившим в состоянии невменяемости общественно опасное деяние, предусмотренное ч. 4 ст. 102 УК РСФСР.

В соответствии со ст. 59 УК РСФСР Загоровский освобожден от уголовной ответственности с применением к нему принудительных мер медицинского характера: помещение в психиатрическую больницу со строгим наблюдением.