Читать книгу Век Просвещения - Петр Ильинский - Страница 24

Караульные кирасиры Третьего кирасирского Ее Императорского Величества полка Куликов Яков и Кузнецов Семен собирались ночью в близлежащую деревеньку – разжиться или, как говорил Яков, маленько пощупать пруссака. Дело это было строжайше запрещено, да не одним, а целой вереницей громогласных приказов, но, по утверждению Якова, не содержало совершенно никакой опасности. Верилось ему тем паче, поскольку, во-первых, имелся у него здесь кое-какой опыт, а, во-вторых, добыча, что называется, шла прямо в руки.

Недели с три тому назад Яков, бедовая голова, уже успел поживиться точно в такой же деревушке, зайдя чуть не при свете дня в стоявший на окраине дом и унеся с полки над камином заводные часы с боем и еще два-три полновесных предмета из желтоватого металла, которые предусмотрительно завернул в свежесодранную коричневую занавеску. Действовал Яков споро, и никто ему в доме не встретился до тех пор, пока он не собрался ретироваться, но он и тут не растерялся, а грозно потряс походным тесаком перед лицом обомлевшей пожилой пруссачки и быстро поспешил в направлении армейского обоза, который стоял в небольшом леске сразу за деревенским пастбищем. Там он выгодно продал свою добычу какому-то интенданту и даже не пропил все полученные деньги, а отдал половину на сохранение полковому казначею, сказав, что се есть остаток от последнего жалования. Надеялся опосля истратить их чуть повыгоднее, особливо если они опять зайдут в богатый город и можно будет сходно прикупить какой отважный трофей.

Семен страшно завидовал, но согласия пока не выказывал. «Сейчас, – думал он, – скажу: ладно, пойду, прикрою, только ты все сам сделаешь, а деньги поровну». Однако Куликова слегка побаивался, оттого и молчал в некоторой нерешительности, которую умный сослуживец принимал за жестокий торг с многократным повышением ставок.

– У кажного унтера – вот такая телега, – горячился Яков, – а все тащат и тащат. – Что ж нам отставать? Я уж десять годочков уже в беспримерной службе без всякого взыскания и малости еще никакой не сберег. А как случится, упаси Господи, увечье какое или война закончится? Опять на копейку жить до самой старости. Зазря в могилу нищими сойдем. Локти до костей искусаем, а поздно будет. Нам в такие изобильные места более никогда не прийти, особенно если без надзора.

И ведь было чем, давно успели солдаты заметить, здесь разжиться, большим достатком лоснились тутошние земли, роскошеством явственным, никем из них не виденным, даже стариком Мезенцевым, который служил уже без малого тридцать лет и от костра слушал яростное перешептывание Семена с Яковом, отошедших в сторону якобы по нужде. Но ближе пока не подбирался, поскольку тоже еще никакого решения принять не мог.

– Да вот, если не хочешь, я Ивана возьму, – раздавалось из-под ближайшей сосны. – Посмотри на него, едва шевелится, скоро на покой, небось, последний поход, а много он нажил? – тут Мезенцев поежился. – А если, не дай бог, придерется кто при отставке и не дадут беспорочную, то пенсия-то будет с гулькин нос.

Мезенцеву страсть как захотелось попеременно прочистить обе ноздри, но он сдержался и продолжал слушать. Однако здесь кирасиры и вправду начали обильно мочиться на богатую прусскую почву.

– Ты че, – продолжал между тем Яков. – Чтобы так еще раз выпало? Сам пришел, объявился, да когда, кроме нас, на часах никого не было. Дескать, желаю, чтобы казенные деньги были поставлены под охрану, о чем господина офицера ее величества почтеннейше прошу. Имею о них попечение по прежней должности, кою продолжаю исполнять при новой власти, согласно чему присягу торжественную имел уже честь принести. Посему желаю вверить себя заботе победоносных войск. Дом мой находится там-то и там-то, и не соблаговолит ли господин офицер установить при нем небольшой караул, содержание которого, разумеется, я готов взять на себя?

– Доктор ему складно переводил, я все запомнил. А господин поручик в ответ: дескать, от имени ее величества премного благодарен за вашу изрядную службу, но солдат выделить, в соответствии с уставом полевым и походным, не могу. Искренне сожалею, но прошу понять. О чем, впрочем, вы вовсе не беспокойтесь, поскольку именным ее величества рескриптом, а также сиятельным вышестоящим командованием приказано всем солдатам вести себя доблестно и ни в коем случае, а также никогда. И вижу я, просто связываться ему не хочется с этой вошью акцизной, еще отвечать, если пропадет что. Тем паче, нам сниматься через день-два, а деньги, если под охрану взять, то передавать придется при свидетелях, морока изрядная, а что потом этот мытарь выдумает, какую ябеду сочинит, никому неизвестно.

– В общем, так: не хочешь, Семен, – неволить не стану. Сиди, тетеря, считай грош ломаный. Иван-то, небось, не откажется. Прямо как из наряда в лагерь пойдем, то ружья составим, будто все ко сну, и мимо палатки в деревню, тут тропка верная. До утра все состряпаем. Ты только попробуй нас выдать, я тебе горло перегрызу, вот крест истинный.

«Я сейчас сам подойду, – исступленно думал о ту пору Мезенцев, – и скажу: значит, слушай сюда, ребята, без меня – ни ногой. Знаю я, о чем вы тут балакали, глаза ваши бесстыжие. Так что или вместе по дрова, сразу же в ночь, как из караула распустят, или никак не можно, сидите дома. Уж не обессудьте, соколики, заложу вас, еще рассвести не успеет», – он оглянулся.

В двух шагах от костра спал самый младший из караула, Арсений, кому бы как раз пристало ноне бодрствовать, службу нести. Чувствовал Мезенцев, что неспроста разрешили Куликов с Кузнецовым прикорнуть молодому в неурочный час, оттого и настраивал ухо востро. «Эх, – вдруг обожгло старого кирасира, – а ведь не выйдет без Арсения-то. Заметит он, что мы в палатку не добрались, удивится, и даже по самой простой глупости может сморозить ненужное. Так, придется, значит, и Арсения брать, на четверых делиться. Ладно, чего уж, где три, там четыре. Сейчас сговорюсь с братками и сразу его разбудим, малолетка, и скажем что, как и куда, чтобы на всех полная порука и без обратной дороги. Он и не пикнет, Степанов-то, он смирный, из московских».