Читать книгу Кот олигарха. РОМАН - Петр Карцев - Страница 6

Однажды в среду в начале сентября Лене пришлось пойти в кино. На экраны выходил фильм Изгнанники Плутона, в который «Интербест» зачем-то вложил бессмысленное количество денег; никто точно не знал, сколько именно. Потраченный бюджет был предметом обрывочных и загадочных реплик между Яной и Жанной, которые вызвали у Лены тайное любопытство. Она поискала информации в интернете, где вскоре нашла таблицы кассовых сборов, узнала выражение «бокс-офис» и прочла интервью с прокатчиком фильма.

Незадолго до дня премьеры среди сотрудников устроили лотерею за десять приглашений. Барабан с лотерейными билетами поставили в столовой возле кассы; каждый сотрудник получал билет вместе с чеком. Лена попробовала отказаться, но кассирша просто кинула билет ей на поднос. Когда она подсела за столик к Биллу, он схватил билет и тут же надорвал. Внутри строгая надпись требовала получить приглашение на премьеру в отделе кадров. Ниже было добавлено жирными красными буквами: «Явка обязательна».

Лена смутно подозревала, что если она не явится за приглашением, вряд ли кто-то сможет вычислить, кому именно принадлежал непредъявленный выигрышный билет. Тем не менее, чувство ответственности заставило ее в тот же день зайти в отдел кадров.

– Найденовой везет, как утопленнице, – прокомментировала Уткина, доставая из ящика стола конверт с логотипом «Интербеста».

Полученное приглашение на два лица Лена безуспешно пыталась отдать нескольким знакомым из числа коллег, потом Марине, потом маме. Изгнанниками Плутона никто не интересовался. На следующий день в компании объявили, что каждый сотрудник обязан посетить фильм за свой счет и принести в отдел кадров билет как отчетный финансовый документ. Лена позвонила спросить, нужно ли ей будет покупать билет несмотря на то, что она уже получила бесплатное приглашение.

– Обязательно, – резко отрубила Краликова, которая, возможно, не совсем разобралась в ситуации. Лена объясняла сумбурно.

После дождливой недели на исходе августа в Москву вернулась летняя погода. В день премьеры Лена пришла на работу в одном платье, прикинув, что если к вечеру станет прохладнее, она поймает машину. Сложнее было решить проблему спутника. До последнего дня надеясь избавиться от приглашения, она не задумывалась, кого могла бы взять с собой. Просто не пойти на премьеру она не решалась: вдруг зал окажется совсем пустым, и ее неявка будет замечена – вдруг именно она окажется виноватой в недостаточной массовости мероприятия?

В обеденный перерыв она обратилась с неизбежным вопросом к Биллу. Еще до этого она с напускной легкостью предложила поход в кино Вере, случайно встреченной в коридоре, но та болезненно скривила губы и похлопала Лену по руке, пообещав ради нее по первой просьбе сесть голой жопой на кактус. Лена, смутившись, скомкала остаток разговора.

Скрепя сердце, она позвонила двум университетским подругам, по которым не успела соскучиться. Они, видимо – тоже, поскольку обе отказались к ней присоединиться, сославшись на вполне правдоподобные планы другого рода, но присовокупив пожелания непременно видеться чаще.

В сухом остатке получался Билл. Доставая ложкой фрикадельку из супа, он затряс соломенной головой в ответ на Ленину просьбу и сохранял непреклонность сквозь второе и десерт, объясняя, что народный режиссер Решетинский, автор Изгнанников, ему глубоко неприятен и он из принципа не станет платить деньги, чтобы посмотреть фильм.

– Но тебе как раз не нужно платить деньги, – сказала Лена. – Приглашение совершенно бесплатное.

– Все имеет свою цену, – наставительно отозвался Билл. – Даже если она скрыта в неявных и невещественных поборах.

Лена на минуту задумалась над этим утверждением, которое показалось ей неожиданно глубоким. Одновременно она думала о том, что в столовой «Интербеста» готовят очень вкусное картофельное пюре совершенно без комочков, как у нее самой часто не получалось.

– Что может получить Решетинский от того, что ты бесплатно придешь на его премьеру? – спросила она.

Билл заметил вдали только что вошедшую Лару и призывно замахал рукой, немного привстав над стулом. Одновременно он пустился в машинальное объяснение; было видно, что мысли его уже переключились на что-то иное. Лара была в довольно короткой юбке и, как обычно, привлекла внимание не только их столика.

– Во-первых, время. Он, как вампир, высасывает твое время, которое могло быть использовано на жизнь, любовь, бесценное общение с близкими, на продуктивную деятельность. Ты можешь беспечно не дорожить этими двумя часами, которые потратишь на его фильм, но умножь два часа на количество зрителей пусть даже провального фильма, и ты получишь годы.

– Века, – поправила Лена.

Билл повернулся и внезапно сфокусировал взгляд. Лара уже заметила его и махнула рукой в ответ.

– Века? – удивленно переспросил он.

– Зависит от количества зрителей, – смущенно сказала Лена. – В одном столетии чуть меньше девятисот тысяч часов.

Билл переварил информацию.

– Века, – подтвердил он, искоса наблюдая за продвижением Лары в очереди к кассе. – Тот факт, что Решетинский не может присвоить эти века и распоряжаться ими, не означает, что он их не украл. Но он ворует не только время.

Он замолчал, глядя в пространство.

– А что еще? – с интересом спросила Лена.

– Престиж. Статус. Респект. Деньги.

Каждое слово он подчеркивал и отделял от следующего, легонько ударяя по столу тупым концом вилки.

– Но не у меня же, – слабо возразила Лена.

– У всех своих зрителей, – настаивал Билл. – Каждое непустующее кресло на его сеансе – это голос «за». Даже если зритель выйдет из зала, отплевываясь, он уже проголосовал за Решетинского. За то, чтобы Решетинскому давали деньги снимать еще, и приглашали в телевизор, и писали о нем в журналах, и награждали в Кремле, и уступали место в метро. И ты тащишь меня голосовать за Решетинского. Да никогда в жизни.

Лена смущенно уставилась в тарелку, отложив кусок котлеты, уже поднятый было на вилку. Ей не приходило в голову, что ее поход в кино может иметь такие глубокие и губительные последствия.

– Ты знаешь хоть одного человека, которому нравится Решетинский? – неумолимо продолжал Билл.

– Нет, – признала Лена. Она никогда не зондировала мнение своих знакомых по поводу Решетинского, но симпатия к этому режиссеру казалась маловероятной, поэтому любой другой ответ на вопрос Билла был бы неточным и неправдивым.

– Вот именно, – обвиняющим тоном резюмировал Билл. – А между тем все ходят на его фильмы, оказывая ему уважение, которого не чувствуют. Это и означает, что он их уважение украл.

– Украсть можно котлету, – раздался сверху голос Лары, подошедшей со своим подносом. – Уважение украсть нельзя.

– Билл только что доказал, что можно, – расстроенно сказала Лена.

– Не слушай его, – посоветовала Лара, опускаясь за стол и изящно разглаживая юбку. – Он несет всякую ерунду от скуки, не задумываясь, как это влияет на впечатлительные детские умы.

Лена от неожиданности распахнула глаза. Она признавала за собой некоторую неопытность в практических жизненных делах, но оказалась не готова к такой радикальной оценке ее умственного развития. Впрочем, мнение со стороны – тем более с такой авторитетной стороны – не задело ее, а заставило задуматься.

– Вот тебе, например, нравится Решетинский? – спрашивал в это время Билл у жующей салат Лары.

Лара утвердительно кивнула.

– Нравится, – сказала она. – А при чем здесь Решетинский?

– При том, что он вор, – сказал Билл, мрачно насупившись.

– Ерунда, – решительно отмахнулась Лара. – Зачем ему воровать, у него все есть.

– Для того, чтобы у тебя все было, сначала нужно это украсть, – тоном моралиста высокомерно пояснил Билл.

– Украсть можно только у того, кто готов потерять, – с легкомысленной настойчивостью возразила Лара. Было видно, что ей нравится противоречить Биллу. – Жертва всегда сама находит преступника. Он только отвечает на потребность общества в перераспределении средств.

– Это твоя ницшеанская теория преступления? – наклонив лоб вперед, опасным голосом спросил Билл.

Лара легким движением головы откинула назад волосы, открывая свое холодное прекрасное лицо и всем видом давая понять, что упреком в ницшеанстве ее не испугаешь.

Билл протянул вилку, наколол на нее четвертинку помидора из Лариного салата, поспешно отправил добычу в рот и начал демонстративно жевать.

– Я как раз думала, какой большой салат – так и растолстеть недолго, – равнодушно сообщила Лара. Отодвинув тарелку, она по-школьному сложила руки перед собой и чуть наклонилась к Биллу. – Обществу нужны кумиры, – сказала она. – Не только для поклонения, но и для последующего ниспровержения. Это такой же цикличный процесс, как смена времен года. Кумир не бывает плохим или хорошим. Он только отражение самого общества. Если бы у него не было слабостей, он никогда не был бы избран, потому что общество заранее заботится о будущей расправе. Кумир и толпа связаны взаимными обязательствами. Он являет ей зеркало ее собственных пороков и добродетелей, она до поры до времени обеспечивает его внешними признаками статуса. Он ничего не украл – мы сами его выбираем и сами добровольно отдаем то, что положено кумиру.

– Вот ты и иди на своего кумира, – раздраженно проворчал Билл.

Лена с тревогой посмотрела на Лару. Они никогда не осмелилась бы ее пригласить. Начать с того, что Лара, несмотря на минимальную разницу в их возрасте, казалась Лене намного старше в силу непоколебимой уверенности в себе и величественного равнодушия к окружающей обстановке. Лена собиралась кое-чему у нее поучиться, но побоялась бы делать это на близком расстоянии. Во-вторых, она не могла представить, что Лара снизойдет разделить вечер с ней.

Лара, однако, встретила ее взгляд с безмятежным спокойствием.

– У меня были планы на вечер, но ничего интересного, – сказала она. – Если ты меня приглашаешь, я их отменю.

– Конечно, – торопливо сказала Лена. – Я буду очень рада. Если, конечно, тебе удобно. – Она судорожно сглотнула.

– Значит, договорились, – ровно подтвердила Лара и перевела такой же невозмутимый взгляд на Билла. – Завтра расскажем тебе, о чем был фильм.

– Только этого не хватало! – нервно заявил он, заерзав на стуле. – Если вы собираетесь предаваться нравственному разврату, мой долг – пойти с вами.

– Мы думали, ты против разврата, – почти без ехидства сказала Лара.

– Только нравственного, – поспешно уточнил Билл. – Не могу же я допустить, чтобы фильм Решетинского вам понравился. Я буду комментировать каждый кадр, чтобы вы поняли, как это плохо.

– Но у меня всего два приглашения, – осторожно вмешалась Лена.

Билл возбужденно махнул рукой и скинул со стола вилку, громко зазвеневшую по полу. Проворно нырнув за ней под стол, он глухо спросил оттуда:

– Во сколько начало?

Лена заметила, что из-за нескольких соседних столиков за ними наблюдают.

– В восемь, – немного растерянно сказала она.

Билл довольно долго не появлялся. Лена скосила глаза вниз и увидела его в странной кошачьей позе, завороженно уставившегося на Ларины ноги. В одной руке он держал вилку. Лара невозмутимо пила компот.

Через некоторое время он снова появился на поверхности с каким-то отсутствующим зачарованным видом.

– Найду я себе приглашение, не проблема, – сказал он в пространство. – Встречаемся в семь внизу?

Без двух минут семь Лена стояла в холле первого этажа. Лара, необъяснимым образом успевшая переодеться, появилась из лифта в сверкавшем и переливавшемся мягким золотистым светом платье, по фактуре напоминавшем рыбью чешую. На шее на тонкой золотой цепочке висел крестик, усыпанный мелкими бриллиантами. Заметив, что охранник возле турникета смотрит на Лару с открытым ртом, Лена поспешно закрыла свой. Высыпавшая из лифта вместе с Ларой толпа сотрудников оставила вокруг нее ореол пустоты, словно ее окружало силовое поле, не позволявшее приближаться к ней больше, чем на метр. Проходя мимо охранника, Лара слегка улыбнулась ему одними губами.

Лена опустила глаза на собственное невнятного серого цвета платье на пуговицах. Утром оно казалось ей воплощением спортивной молодежной сексуальности. Сейчас пуговицы делали его до крайности похожим на домашний халат. Но думать в этом направлении было бесперспективно, даже губительно. В конце концов, она не собиралась конкурировать с Ларой ни за какую добычу. Более того, Лена интуитивно чувствовала, что и Лара одевалась в своей сногсшибательной манере вовсе не ради конкуренции. Просто есть такие женщины, которым дано естественно и без всяких специальных усилий с их стороны затмевать все вокруг. Сопротивляться этому так же бессмысленно, как восставать против стихии. Лена подняла взгляд на подошедшую Лару и улыбнулась.

– Кто будет смотреть на экран, когда в зале ты, – неожиданно для самой себя выпалила она.

Лара чуть насмешливо приподняла одну бровь. Лена еще раньше заметила, как она экономит улыбку. Лара умела улыбаться любой деталью лица, даже носом, слегка расширяя ноздри. Она словно ставила себе задачу найти самую подходящую и при этом самую экономную из возможных в каждой ситуации улыбок. Удивительным было то, что все улыбки при этом казались искренними – как если бы почти все вокруг ее забавляло. В ней не было ничего от надменных неодушевленных красавиц с калькулятором во взгляде. В глазах у Лары почти неизменно светился огонек, который и притягивал, и настораживал своей необъяснимостью. Лара плохо поддавалась расшифровке.

Они прошли вращающиеся стеклянные двери и уже с улицы через стекло увидели, как из лифта выбегает Билл и несется за ними. Застряв в турникете, он на ходу стал, жестикулируя, объяснять что-то охраннику. Лена украдкой посмотрела на часы, чтобы убедиться, что они еще не опаздывают. Билл присоединился к ним, демонстративно, почти по-собачьи, отдуваясь.

– Не могли, что ли, немного опоздать, как все приличные девушки, – неловко загундосил он, тараща глаза на Ларино платье. – Кого тебе пришлось раздеть? Русалку? Мы что, едем на бал-маскарад?

– Опять не угодила, – пробормотала Лара с деланным огорчением. – Ты хотел, чтобы я пошла на фильм великого режиссера в джинсовой юбке?

– Она была джинсовая? Я не заметил, – с вызовом сообщил Билл, чуть забегая вперед и заглядывая ей в глаза.

Они направились к Остоженке, где ждал «убер». Лена вдруг почувствовала беспричинный восторг существования. Не было в мире ничего, что она предпочла бы нахождению здесь и сейчас, в этой компании, в этом тесном переулке, заставленном грубо припаркованными машинами. Присутствие Билла сглаживало ее робость перед совершенством Лары, позволяло молчать и впитывать происходящее, почти не участвуя в нем. Эти двое, шедшие чуть впереди по узкой пешеходной кромке, были связаны своими странными придуманными отношениями, которые оставляли Лене роль едва причастного наблюдателя, принятого в игру, но мало замечаемого другими игроками.

Возле приехавшего по вызову серого «вольво» случилась небольшая заминка. Лара грациозно скользнула первой на заднее сиденье, и Лена уже собиралась последовать за ней, традиционно оставляя мужчине место рядом с водителем, но Билл в этот момент повел себя довольно странно. Бросившись Лене наперерез, когда она уже почти опускалась на сиденье, он плечом попытался заблокировать ее движение, заставив ее подпрыгнуть, вскрикнуть от неожиданности и потерять равновесие. Лена частично вывалилась из машины, а Билл частично ввалился в нее, с тяжелым гулким звуком стукнувшись головой о крышу и больно ухватившись за Ленино плечо, чтобы не упасть подбородком на сиденье. Затрещала материя, и рукав тонкого Лениного платья пополз вниз, неумолимо отделяясь от проймы.

Лара наклонилась со своего места и снизу вверх посмотрела Биллу в лицо.

– Вот медведь, – сказала она. – Будешь бросаться на людей – посадят на цепь.

Билл окинул бессмысленным взглядом Ленино голое плечо и повисший рукав. Случившееся, казалось, не отложилось у него в сознании, и он попытался снова упасть на сиденье, но на этот раз уже в правильной позиции.

– С ума сошел, – со своим всегдашним спокойствием констатировала Лара. – Ну-ка, полезай на свое место.

Водитель «вольво» с изумлением наблюдал происходящее в зеркало заднего вида. Стоящая машина между тем начала кому-то мешать: сзади засигналили.

– Извини, – глухо пробормотал Билл, освобождая Лене место рядом с Ларой и обходя открытую дверцу. Лена не могла впоследствии вспомнить, как оказалась на сиденье в едущей машине, но помнила, как Лара наклонилась к ней и стала рассматривать порванный рукав. Аромат Лариных волос и прикосновение пальцев к голому плечу заставили Лену на секунду зажмуриться. Когда она снова открыла глаза, на нее с переднего сиденья смотрел Билл. Лара открыла сумочку и копалась в ней, потом ее пальцы снова делали что-то на Ленином плече. Лена повернула голову и с усилием сфокусировала взгляд. Лара аккуратно подогнула оторванный край рукава и прикрепляла его миниатюрной английской булавкой к пройме. Ее пальцы были сухими и теплыми, но не слишком теплыми. Это были пальцы идеальной температуры для прикосновения к голой коже. Когда она закончила, рукав выглядел нетронутым.

– Пристального осмотра не выдержит, но на один вечер сгодится, – легко сказала Лара.

На фасаде кинотеатра красовался довольно жуткий баннер с рекламой Изгнанников, который изображал космонавта в скафандре, дрейфующего в открытом космосе; под черным забралом скафандра угадывались очертания черепа.

В фойе было уже многолюдно. Хотя Лена предполагала, что организованная на деньги «Интербеста» премьера должна быть пышной, для нее оказалось неожиданностью обилие в толпе лиц, смутно знакомых по телеэкрану и глянцевым журналам. Повсюду щелкали вспышки профессиональных фотографов.

Лена растерянно озиралась, пытаясь найти еще хотя бы одну женскую фигуру в платье спортивного покроя, желательно с оторванным рукавом. Одновременно она думала, почему почти в любой ситуации растерянность была ее первой реакцией. Бывают же люди, которые любую обстановку могут использовать так или иначе себе на пользу. Необязательно в корыстном смысле.

Лара выглядела в этом довольно безвкусном сборище столь же царственно, как и всегда, ничуть не сливаясь с толпой.

Билл, который в машине не отрывал взгляда от девушек на заднем сиденье, теперь вдруг словно забыл об их присутствии и жадно осматривался по сторонам.

– Интересно, будет ли Бестеров, – возбужденно пробормотал он.

Лена не знала, как держать себя среди самодовольного собрания, и тут же несколько лихорадочно поддержала разговор, чтобы создать хотя бы некоторую иллюзию занятости.

– Кто такой Бестеров?

Билл встряхнулся и с изумлением посмотрел на нее.

– Бестеров? – переспросил он, словно ослышался. – Ты спрашиваешь, кто такой Бестеров?

Лена жалобно подняла на него глаза, но тут же вмешалась Лара:

– Да, кстати, – довольно громко сказала она. – Кто такой Бестеров?

Несколько человек, группой беседовавших неподалеку, прервались и как по команде уставились на нее. Билл торопливо задвигался боком, пытаясь загородить от них Лару своим телом.

– Я вроде бы слышала фамилию, – слабо попыталась реабилитироваться Лена.

– Фамилия определенно знакомая, – как ни в чем не бывало подтвердила Лара.

– Кончайте измываться, – зашипел на них Билл. – Мы все на него работаем. Не знаете, кто владелец «Интербеста»? Выпишите газету. Седьмой самый богатый человек в мире!

– Седьмо-о-ой… – разочарованно протянула Лара и, повернувшись к нему спиной, стала пробираться в сторону бара, одаривая сдержанными улыбками расступавшихся перед ней мужчин. Билл поспешил вслед, и Лена, чувствуя себя лишней, хвостом побежала за Биллом.

Благодаря способности Лары расчищать окружающее пространство, им удалось быстро получить два стакана апельсинового сока и бутылку колы. Не успели они найти кстати освободившийся столик, как толпа вдруг неожиданно схлынула, и некоторые из сидевших, повертев головами, тоже подчинились загадочной силе и были увлечены прочь. Что-то происходило у входа. Публика некоторое время побурлила, а затем выстроилась в два нестройных ряда у рамок металлодетекторов. Билл пробормотал невнятное объяснение и сорвался с места. Лена недоуменно повернула голову ему вслед и поймала ироничный взгляд Лары.

– Появление героя, – предположила Лара, изгибая бровь.

В кинотеатр входила группа людей, по какой-то причине оказавшаяся в центре внимания. Даже издалека было понятно, кто их возглавляет. Это был высокий мужчина лет сорока, как показалось Лене, с красивым твердым профилем, державшийся среди множества обращенных на него глаз непринужденно и строго. Окружающие соблюдали вокруг него уважительную дистанцию. Лена бросила быстрый взгляд на Лару, которая смотрелась в толпе очень похоже. Но прежде, чем она успела задуматься об этом сравнении между силой красоты и силой денег, по ее спине почему-то пробежал легкий озноб.

– Б-бестеров? – почти невольно спросила она.

Уголки Лариных губ чуть приподнялись, но сама Лара, казалось, не испытывала к вошедшим никакого интереса. Она почти демонстративно отвернулась и поднесла к губам стакан сока. На секунду в ее глазах мелькнуло что-то далекое.

Когда Билл вернулся, выяснился досадный факт: фильм крутили одновременно в трех залах, и его приглашение оказалось в самый маленький из них. На входе в зал номер один его остановил контролер. Билл разволновался и покраснел, и тут же попытался всучить свое приглашение Лене. Лена чуть было машинально с ним не поменялась, но ее руку остановила Лара.

– Тебе лучше смотреть одному, – ласково, но твердо сказала она Биллу. – Чтобы ничего не пропустить. Потом расскажешь, какой был плохой фильм.

Напиравшая сзади публика увлекла их в зал.

– Мы ведь встретимся после сеанса? – донесся до них отчаянный вопль Билла, но ответить уже не было возможности.

Три самых привлекательных ряда в центре зала были отсечены от прибывавшей толпы белыми лентами и развешанными тут и там на спинках кресел листками бумаги с надписью «VIP-зона». Чтобы не испытывать добрую волю разгоряченных зрителей, в каждой возможной точке доступа к этим желанным местам стоял крепкий охранник в черном костюме и с мягко шуршащей петлицей в ухе. Возле одного из охранников уже суетился популярный певец в ярком парике и орал:

– Я вижу, что тут написано «вип-зона». А ты меня видишь, жидовская морда? Где на мне написано, что я не вип? Я чем-то не похож на випа? Не похож, я тебя спрашиваю?

К певцу с тоскливым выражением на лице подбежала девушка-менеджер, безнадежно стрелявшая глазами по залу в поисках более авторитетного руководства, способного разрулить деликатную ситуацию. Отрицать, что певец похож на випа, было невозможно. Вокруг сверкали вспышки фотокамер. Некоторые снимали на мобильные телефоны.

Лара грациозно скользнула мимо этого локального конфликта и свернула в еще полупустой четырнадцатый ряд, за которым как раз и начиналась VIP-зона. Ее рука крепко сжимала Ленину, и Лена мысленно поклялась Ларе в вечной верности. Несколько мужчин с готовностью подскочили с мест, пропуская их и вглядываясь в лицо Лары так, словно тоже были готовы ей в чем-то поклясться прямо здесь.

Зал быстро заполнялся. Возмущенного певца со спутницей пропустили в вип-зону, и они шумно устраивались на своих местах, вертелись и утаптывались, как две большие собаки, недовольно ворча и время от времени бросая в пространство нечленораздельные гневные возгласы. Фотографы переключили внимание на более благодушных знаменитостей. Молодой парень с фотоаппаратом протискивался латерально через зал по проходу между двумя секциями, зорким взглядом выискивая среди зрителей продаваемые лица. Оказавшись в центре напротив девушек, он на мгновение впился глазами в Лару, затем вскинул камеру с непропорционально длинным объективом и пулеметной очередью сделал несколько снимков. Лена непроизвольно зажмурила глаза и, повинуясь безотчетному импульсу, осталась сидеть с зажмуренными. Воспринимать зал на слух было легче. Мягкий, баюкающий женский голос из усилителей напоминал, что сеанс начинается и что зрителям следует занять свои места. Гул разговоров и шуршание одежды рассаживающихся становились объемнее, накатывали мягкими волнами, и Лена почувствовала, что засыпает. Возможно, провести вечер во сне было бы безболезненнее, подумала она. Близость Лары одновременно радовала и пугала. На ее фоне так легко было допустить неловкость, показаться дурой. К примеру, заснуть с открытым ртом… Лена испуганно встряхнулась, и как раз вовремя.

По центральному проходу к сцене шла группа людей, среди которых Лена узнала высокую атлетическую фигуру Бестерова и растиражированное лицо Решетинского, маленького и суетливого рядом с невозмутимым олигархом. Бестеров широко шагал первым, и режиссер бежал почти вприпрыжку, стараясь идти вровень, но то и дело отставая. Его лицо было почему-то пунцовым. Лена до сих пор видела его только по телевизору, на экране которого Решетинский казался солидным, основательным, даже довольно мужественным, несмотря на то что в зрелые годы его физиономия сильно округлилась. В реальности небольшой рост и короткие ноги превращали его образ в самопародию, и контраст с Бестеровым довершал невыгодное впечатление.

Вслед за этими двумя шли еще несколько человек, среди которых Лена с удивлением узнала психоаналитика Троицкого, как обычно благообразного и безупречно выглаженного со всех сторон, похожего своей безупречностью на нечистоплотного адвоката.

– Ой, я его знаю, – от удивления произнесла Лена довольно громко. Сидевший рядом мужчина в очках с перечного цвета шевелюрой удивленно посмотрел на нее.

– Кого? – с любопытством спросила Лара с другой стороны.

– Вон того сухопарого, – прошептала ей Лена и ткнула пальцем в направлении Троицкого, но тут же испугалась своего довольно развязного жеста и засунула руку под себя.

– Экий богомол, – проницательно заметила Лара, но не стала просить дальнейших подробностей – видимо, потому, что группа подошла к сцене, где у микрофона уже радушно распахивал всему залу порожние объятия маслянистого вида безвозрастный механический ведущий с лимитированным набором реплик.

Последовали неизбежные выступления. Бестерова Лена слушала не без интереса. Он говорил первым и короче всех. У него оказался глубокий, неожиданно приятный голос, но стандартная манера политического деятеля говорить банальными рублеными фразами Лену разочаровала.

– Это наш первый опыт в продюсировании фильмов, – сказал он, то ли демократично разделяя опыт с массой соратников, то ли, наоборот, подразумевая царственное «мы». Его манера допускала и то, и другое толкование. – Мы внимательно оценим результат и разберемся, что делать дальше.

Формулировка была, возможно, не самой удачной. Решетинский на этих словах довольно явно занервничал и стал еще краснее, чем раньше. В зале кто-то засмеялся, но почему-то тут же осекся, как если бы получил локтем в ребро.

Закончив речь, Бестеров решительно и бесстрастно сошел со сцены, направившись к выходу. За ним поспешили два охранника. Это создало некоторую заминку, и Лене показалось, что программа вечера, возможно, не предусматривала столь быстрого исчезновения главного ньюсмейкера. Слишком уж очевидно подчеркивалось, что смотреть снятый на его деньги фильм Бестеров не собирается. Дерганный ведущий уже передавал слово Решетинскому, но все глаза были устремлены на выходящего олигарха, и помпезная лесть конферанса оказалась скомканной.

Решетинский благоразумно выждал несколько секунд, пока внимание зала не вернулось к оставшимся на сцене. Тем не менее, спад слушательского интереса был почти осязаем. Трудно было представить, что в этой ситуации могло придать веса второму оратору. Но Решетинский показал себя стреляным воробьем – если, конечно, возможно было сравнить его с такой незначительной птицей.

– Давайте теперь от денег перейдем к искусству, – с отчетливым ядом в голосе произнес он.

Зал напрягся. Прямо тут, на глазах у публики, назревал нешуточный скандал, имевший все шансы перейти в конфликт двух Голиафов (ибо даже при несопоставимости банковских счетов всем известная злопамятность Решетинского и его широкие связи не позволяли отвести ему роль Давида).

Режиссер, впрочем, не стал развивать намеченную дихотомию и, ограничившись этой единственной парфянской стрелой, начал путанно объяснять, почему после длинной череды социальных комедий и эпических моралите решил снять научно-фантастическую драму. Объяснение постепенно приобретало все более эсхатологические черты. Несколько раз с возрастающей угрозой прозвучала фраза «я уже немолод».

– В моем возрасте поневоле приходится задумываться о том, куда ведет нас жизнь, – хорошо поставленным голосом агрессивно возвестил Решетинский. – Мне кажется, персонажи фильма тоже ищут ответа на этот вопрос, который одинаково актуален везде – и в этом зале, и на космических просторах…

Лара издала хриплый звук, неожиданно похожий на хрюканье. Лена удивленно повернулась к ней.

– Хорошо, что Билл не слышит, – слабым голосом пояснила Лара, прикрывая ладонью глаза.

– Я верю, что ответ на этот вопрос существует, – продолжал нагнетать Решетинский, – хотя иногда за ним приходится спуститься в самые отдаленные глубины нашего подсознания. И тут нам очень помог в работе над фильмом известный… нет, я бы сказал великий… да, великий психолог, – Решетинский эффектно выкинул вбок руку, – Евгений Федорович Троицкий, присутствующий сегодня здесь, на этой премьере.

Троицкий элегантно склонил голову, чуть поведя в сторону подбородком – нечто среднее между поклоном и нервным тиком.

– Евгений Федорович считает, – боевито продолжал режиссер, – что по своей природе и механизмам своего воздействия кино стоит очень близко к сновидению, а сновидения, как известно, управляются нашим подсознанием.

Лене показалось, что Троицкий с удивлением смотрит на Решетинского. Возможно, он предполагал самостоятельно рассказать залу о природе и механизмах кинематографа. Зал между тем тревожно загудел.

– Это самая интеллектуальная премьера на моей памяти, – сообщила сбоку Лара, выступая барометром зрительских настроений.

– Кино давай! – крикнули из задних рядов.

– Мой фильм, – повысив голос, настаивал режиссер, – снят по законам сна, и я хочу, чтобы вы отдались ему, как отдаетесь своим ночным видениям.

– Никому я не давала, кроме космонавта, – громко сообщил из зала женский голос.

– Мы все космонавты в каком-то смысле, – не смутившись, бросил в ответ Решетинский. – Наша жизнь проходит в вакууме, где контакты устанавливаются случайно и случайно прерываются по иррациональным законам сновидения…

В зале засвистели. Лене было бы интересно глубже вникнуть в затронутую тему, но она подозревала, что Решетинский только транслирует Троицкого или какой-то другой плохо переваренный источник. Заподозрить постановщика Опороченных голубей в подлинном интеллектуальном пафосе было трудно. Самому Троицкому слово так и не досталось: под напором зала Решетинский вынужденно скомкал финал выступления и, поспешно представив стоявших позади него членов съемочной группы, тут же увел их со сцены. Сходя в зал, он вскинул руку над головой, приветственно махнул и крикнул в пространство:

– Приятного просмотра!

Лена завороженно наблюдала за тем, как режиссер поднимался по центральному проходу во главе своей команды, окруженный почти видимым облаком самодовольства, полностью нейтрализующего любой антагонизм публики.

– Что он скажет, если фильм освистают? – вполголоса спросила она, не переводя взгляда.

– Он не услышит из космоса, – предположила Лара.

Сосед с другой стороны опять удивленно посмотрел на Лену.

– Ни один фильм Решетинского еще не проваливался в прокате, – высоким назидательным голосом сказал он.

Съемочная группа между тем гуськом начала заполнять почти пустой еще вип-ряд у них за спиной. Не ожидавшая такого соседства, Лена тревожно посмотрела вверх и встретилась глазами с Троицким, который сощурился, словно пытаясь ее вспомнить, но прошел дальше, ничего не сказав. Лена машинально повернула голову и увидела, как его взгляд упал на Лару. Психолог остановился, как вкопанный, и, словно по механической команде – по сигналу подсознания, быть может, – как робот, согнул колени и опустился в кресло. Это произошло так резко, что шедший за ним – главный оператор, если Лена правильно запомнила, – чуть не споткнулся о его ноги, чертыхнулся, переступая, потерял равновесие и вынужден был схватиться за спинку Лариного кресла. Лара повернулась на бурные извинения и одарила его улыбкой. Лена услышала за спиной громкое сопение.

– А вот таких девушек я даже во сне не видел, – сказал голос Решетинского одновременно с тем, как в зале начало смеркаться.

Режиссер тяжело опустился в кресло рядом с Троицким. Лена встревоженно посмотрела на Лару. Лара слегка подмигнула ей и беззвучно шепнула какое-то слово одними губами, но Лена его не разобрала. Переспрашивать было неловко.

Фильм и в самом деле оказался неожиданно интеллектуальным гибридом космического гиньоля и аналитической психологии. Действие началось как производственная драма о буднях космонавтов на борту звездолета, направлявшегося с жизненно важным грузом в колонию на краю галактики. У молодого, но мужественного капитана, склонного к нестандартным интуитивным решениям, тянулся давний конфликт со старшим навигатором, признававшим только жесткие требования космического устава. Навигатор напоминал непримиримого политрука из какого-то черно-белого военного фильма, название которого Лена не могла вспомнить. Минут через двадцать наступил неожиданный поворот: во время сеанса связи с Землей капитан увидел свою плачущую жену и двоих детей, которые невнятно и сбивчиво сообщили, что их жизнь зависит от его немедленного возвращения. На этом связь оборвалась, и причина отчаяния близких осталась капитану и зрителям до поры до времени неизвестной. В зале почувствовалось некоторое оживление в предвкушении интриги.

– Наверное, ключи от квартиры увез, сука, – жизнерадостно предположил кто-то из верхних рядов.

Зал засмеялся. Лена почувствовала за спиной массивное шевеление – возможно, Решетинский повернулся назад в тщетной надежде отыскать взглядом юмориста. Ей тоже хотелось обернуться, но об этом, конечно, не могло быть и речи. Вместо этого Лена скосила глаза на Лару. Ларин профиль в свете от экрана был холоден и безупречен. Весь фильм был снят в синеватой гамме, которая придавала лицам зрителей нездоровый оттенок, при нормальном освещении несовместимый с жизнью.

– Бисер перед свиньями, – негромко, но отчетливо сказал сзади Решетинский.

Зрители, однако, вскоре притихли. События на экране становились все загадочнее, а реакции персонажей все иррациональнее. В нескольких местах по ходу фильма зал коллективно вздрагивал от неожиданности и втягивал воздух. Решетинский в эти моменты начинал удовлетворенно посмеиваться.

Когда на экране под сумрачную мелодию потянулись финальные титры, он резво наклонился вперед между Леной и Ларой.

– Красавицы, мы вас приглашаем отметить премьеру. Небольшое мероприятие сугубо для друзей. Человек сто, не больше. Сверхэксклюзивно.

Лена изумленно повернула голову. Лицо Решетинского висело в нескольких сантиметрах от ее лица; режиссер Изгнанников улыбался просительно и жадно, сияя в отблесках с экрана двумя рядами безупречно ровных зубов. Троицкий в это время смотрел на симметрично обернувшуюся Лару и энергично кивал, бликуя стеклами очков, в которых отражался ползущий столбик титров.

– Здравствуйте, Евгений Федорович, – сказала ему Лена.

Решетинский толкнул Троицкого локтем.

– Вы знакомы, и ты молчал? – почти сердито спросил он.

– А-а… – глубокомысленно произнес Троицкий.

Лена назвала свое имя.

– Я подруга Марины Безруковой, – напомнила она.

– Ну разумеется! – тут же воскликнул психолог. – Я просто не мог вспомнить, при каких обстоятельствах…

Фраза повисла в воздухе с намеком на двусмысленность.

– В таком случае тем более все решено, – категорически заявил Решетинский. – Едем немедленно.

Зал к этому времени уже успел встряхнуться и прийти в движение. Ленин сосед бросил на нее последний взгляд, трагически скривив губы, и двинулся к выходу. Лена удивилась тому, что не чувствует особой неловкости. Спокойный, слегка насмешливый Ларин взгляд словно бы спрашивал, на что она готова.

Почти паря на мягких рессорах в сумраке теплого вечера, огромная машина проскочила Бронную и нырнула во дворы, а затем и вовсе в какую-то узкую щель между домами. С лица режиссера не сходила довольная улыбка, и весь он казался таким толстым, мягким и плюшевым, что тревожные аспекты ситуации, если таковые были, приняли нереальную окраску и только немного щекотали нервы приятной щекоткой, но вовсе не тревожили по-настоящему. Место навевало неизбежные ассоциации: Лене показалось, что они проваливаются в другое измерение, в альтернативную Москву, где ее ждет если не великий бал у Сатаны, то как минимум приключение непривычного свойства, обещающее стать вдвойне занятным из-за того, что будет разделено с Ларой. Одна, Лена бы ни за что не преодолела свою неуверенность и неловкость, и чувствовала бы себя неуклюжей деревянной куклой, но от Лары она ловила флюиды спокойствия и легкого куража. Лара не даст ей наделать глупостей и показать себя полной дурой. Более того, с Ларой так приятно будет потом обсуждать этот вечер, и слушать ее смешные, немного едкие характеристики новых знакомых, и смотреть на это приключение ее глазами, в которых оно, конечно, не имеет никакой исключительности, но окрашивается красками ее остроумия и блистательно трезвого жизненного опыта. Лена вспомнила про полуоторванный рукав платья и тревожно скосила глаза на плечо, но рукав выглядел не хуже, чем раньше, и только укреплял веру в неожиданную новую подругу.

Машина остановилась у глухих черных ворот в два человеческих роста, и только тогда Ленино сердце екнуло и ушло в пятки, совсем как сердце Берлиоза, и оптимистичная интерпретация предстоящего вечера рассеялась в одно мгновение, сменившись паническим страхом. Что я делаю?! – закричал смутно знакомый голос у Лены в голове, и тут же нарисовалась картина бегства по мрачным переулкам на тонких каблуках, и почему-то развевающиеся белые платья, и Лара, конечно, в недосягаемом спринтерском отрыве впереди, и непременно какая-то нелепость, которая все испортит: сломанный каблук, вероятнее всего, и разбитая коленка, как в детстве, но с дышащими в затылок черными преследователями и с отчаянным, полным мольбы взглядом вслед торжествующе крылатой Ларе, недосягаемой для погонь и, конечно, не намеренной возвращаться и даже останавливаться ради такой дуры, которая не может устоять на собственных каблуках.

Лена осекла полет воображения, поймав себя на том, что сидит в напряженном оцепенении с широко распахнутыми глазами, направленными на Решетинского, который смотрит на нее в ответ не без тревоги. Заставив себя встряхнуться, она тут же увидела в боковом окне освещенную гирляндой огней дверь ресторана с резным деревянным крыльцом, и прозаически курящего на крыльце солидного мужчину в костюме с небрежно и элегантно накинутым на шею белым шарфом, и Троицкого, выходящего из другой, лишь немного менее пафосной машины и открывающего дверь для высокой, невозмутимой, сказочно прекрасной Лары.

Вот дура-то, сказал где-то внутри у Лены другой голос, очень похожий на первый, но ледяной от злобы.

В ресторане было темно, но уютно. Стены были отделаны темным деревом в стиле крестьянской избы, всюду были расставлены декоративные крынки, ухваты и прочая старорежимная утварь, а посреди главного зала красовалась огромная глиняная печь, из-под заслонки которой сказочно мерцало красным, вновь навевая сатанинские ассоциации. Вдоль стен стояли диваны, а в дальнем конце зала был накрыт огромный шведский стол, возле которого уже суетились первые гости, опередившие хозяина.

У входа с обеих сторон высились два исполинских охранника, похожие на джиннов. Они были почти в два раза выше Лены, поэтому она не сразу признала в них живые человеческие фигуры. Лишь когда один из них преградил ей дорогу ладонью размером с лопату и спросил ее приглашение, она вздрогнула и подняла глаза вверх. Произошла неловкая заминка, ибо Решетинский, как выяснилось, замешкался на крыльце, приветствуя кого-то из гостей. Ларино золотистое платье уже тускло мерцало далеко впереди, в глубине зала. Нужно было сказать что-то простое и эффективное, элементарное заклинание, наверняка известное всем регулярным посетителям подобных мероприятий. Лена лихорадочно перебирала в уме знакомые слова, запас которых вдруг катастрофически сократился; память ужалась, подобно перегоревшей звезде, сдувающейся в гравитационном коллапсе до черной дыры. Почему она одна никогда не знает, как правильно действовать в этих ситуациях?

– Я с… – произнесла она и проглотила фамилию. Сказать «Я с Решетинским» было бы верхом беспомощной претенциозности. Одновременно она сделала инстинктивный шаг вперед – возможно, надеясь, что такая демонстрация уверенности докажет охранникам ее право присутствовать здесь. Тут же, с ужасом, она почувствовала, как великанская ладонь ложится ей на плечо. Лена закрыла глаза, словно таким образом можно было спрятаться и предоставить ситуации разрешиться без ее участия.

– Ты что же, негодяй, девушку раздеваешь прямо на входе! – раздался позади гневный голос Решетинского.

Ларина булавка, в самом деле, поддалась насилию и отпустила покалеченный рукав, который с легким треском порвал последние связи с берегом и аккуратно сполз по Лениной руке до локтя.

– Этак ты, мать, еще до ночи голой останешься, – укоризненно говорила Лара несколько минут спустя в недрах земли, двумя пролетами винтовой лестницы ниже ресторанного зала, в довольно сыром и холодном туалете с фальшивыми глинобитными стенами, где тусклая лампочка на стене имитировала форму керосинки и отдавала не больше света, чем лучина.

В зеркале, покрытом бронзовым налетом – непонятно, поддельным или настоящим, – Лена показалась себе до нелепого маленькой и пугающе бледной.

– Почему, почему я такая дура, – простонала она, лишь наполовину обращаясь к Ларе.

– Не дергайся, – строго сказала Лара, орудуя маникюрными ножницами.

Она остригла обрывки ниток вокруг утраченного рукава, критически осмотрела второе плечо и решительно запустила ножницы в шов.

– Что ты делаешь? – испугалась Лена, но только на словах. Благоговение перед Ларой не позволило ей вырваться.

Лара мельком взглянула ей в лицо и методично продолжила работу.

– Ты хочешь быть симметричной или асимметричной сегодня вечером? Я считаю, симметрия – наш выбор. Тем более, – Лара старательно прикусила нижнюю губу, – что возраст и фигура нам позволяют. Руку подними.

Лена послушно подняла руку.

В туалет вошла рыжеволосая девушка в очень коротком шелковом платье, туфельках цвета морской волны и белесых колготках, обильно посыпанных серебристой пылью. Лара на мгновение повернула лицо и улыбнулась новоприбывшей. Лена застыла на месте, неподвижно глядя в зеркало, в едких пятнах которого незнакомка выглядела зловеще. Их взгляды встретились, и Лене показалось, что та злобно сверкнула на нее глазами, но в этом зеркале и в этом свете невозможно было ни в чем быть уверенной. Девушка исчезла в кабинке и громко щелкнула задвижкой. Почти сразу в унитазе с грохотом обрушился поток воды.

Когда рыжая вышла, ее движения были резкими и суетливыми. Она хлопнула дверью кабинки и, не подойдя к раковине, торопливо застучала каблуками прочь и вверх по лестнице.

– Экая кикимора, – сказала Лара. – Ты видела ее глаза?

– В этом зеркале ничего нельзя рассмотреть.

– Одного цвета с платьем.

– Цвет пакистанского флага.

Лена в детстве увлекалась географией и знала наизусть столицы и флаги всех стран.

– Цвет болотной тины в знойный полдень. Надеюсь, ни один пакистанец меня не слышит.

– Если только пакистанка, – хихикнула Лена.

– На меня наложат фатву. И побьют камнями.

– Я заслоню тебя своим телом.

Лена вдруг не столько обратила внимание, сколько остро ощутила, что Ларины руки, как теперь ее собственные, тоже обнажены до плеч. Она непроизвольно коснулась пальцами маленькой круглой выщербинки от прививки на левом плече. Их взгляды встретились. Ларина кожа была смугло-золотистой, упругой и теплой.

– Почему ты со мной так возишься?

Лара обрезала последнюю лишнюю нитку и убрала ножницы в сумочку вместе с отрезанным рукавом.

– Не говори глупости.

Она твердо взяла Лену за плечи и развернула лицом к себе, придирчиво разглядывая следы двойной ампутации.

– Не Лагерфельд, – критично сказала она. – Но плечи красивые.

У Лены внутри разлилось странное тепло от этих слов, но она не успела проанализировать их значение, потому что за дверью послышались голоса. Лара взяла ее за руку и потянула за собой. На узкой лестнице им пришлось вжаться спинами в стену, пропуская две темные фигуры, спускавшиеся навстречу. Здесь тоже стоял полумрак. Лара отпустила Ленину руку только на самом верху, у входа в зал.

За время их отсутствия народу заметно прибавилось.

Это обстоятельство Лену одновременно успокоило и напугало. С одной стороны, в толпе было легче затеряться. С другой стороны, в этой именно толпе не было, по ее ощущениям, другого столь инородного тела, чем ее собственное.

Из дальнего конца зала им уже махал рукой Троицкий, заприметивший Лару орлиным взором. Подхватив с барной стойки три бокала красного, он направился к ним. Но Лару заметил не он один. Широкоплечий парень в косухе и со спадающей на глаза русой челкой вдруг материализовался совершенно ниоткуда прямо перед ними и с белозубой улыбкой жестом иллюзиониста извлек из-за спины тонкий бокал шампанского, подавая его Ларе.

– Для королевы бала, – с шелковистой беспрекословностью произнес он.

Лара посмотрела на него исподлобья, включив свою самую нейтральную улыбку.

– Нас двое, – коротко пояснила она ситуацию, не принимая бокал.

– Оп-ля, – как по нотам отреагировал фокусник, доставая из-за спины второй бокал и предлагая его Лене, но не отрывая взгляд от Лары. – Меня зовут Степан, кстати. Для друзей Степа.

В это время рядом с ними появился встревоженный Троицкий с альтернативными бокалами.

– Лара, я уже испугался, что вы ушли, – поспешно вмешался он.

Лена поскорее взяла из руки Троицкого бокал красного, уверенная, что негалантный кавалер в косухе протягивает ей собственный бокал, из которого, вероятно, уже пил. Степан между тем мгновенно оценил ситуацию.

– Шампанское, – сказал он тоном знатока, бросая вызов старшему сопернику, – больше идет к цвету платья вашей дамы.

– Желтый – цвет разлуки, – довольно едко заметил в ответ Троицкий, обнаруживая неожиданную готовность практиковать психологию на самом популярном уровне.

– В таком случае, – ровно произнесла Лара, принимая шампанское и поворачиваясь к Троицкому, – внесем в наш вечер элемент трагедии.

Лена опустила глаза в бокал и сделала два небольших глотка.

– Я хочу вас кое с кем познакомить, – торопливо сообщил Троицкий и, взяв Лару под локоть, направил ее к слабо переговаривающейся неподалеку компании мужчин и женщин предпохоронного возраста.

Степан посмотрел им вслед несломленным взглядом.

– Подруга? – спросил он.

Хотя взгляд его не отрывался от Лариной спины, Лена предположила, что кавалер обращается к ней.

– Да, – осторожно сказала она.

Степан как потенциальный собеседник не вызывал в ней энтузиазма, но стоять среди массы беседующих и смеющихся гостей совсем одной было бы и вовсе невыносимо. Она улыбнулась Степану искусственной улыбкой и глотнула еще немного вина. Вино было сухое и щипало язык. Лена пообещала себе много наблюдать за Ларой и научиться улыбаться, как она.

Мимо них прошел официант с пустым подносом, и Степан молниеносным движением поставил на плывущий поднос оставшийся невостребованным второй бокал. После этого он с неожиданным интересом осмотрел Лену с головы до ног и обратно, словно фиксируя наконец ее присутствие как часть бесспорной физической реальности.

– Как же водки хочется, – доверительно сообщил он ей, закончив инспекцию. – Там, понимаешь, только вино наливают бесплатно. – Он мотнул головой в сторону бара. – А что у нее с этим хорьком?

– Да ничего, – автоматически отозвалась Лена, которая тоже продолжала думать о Ларе. – Он просто спас ей жизнь.

Такой поворот разговора удивил их обоих. Степан сконцентрировал на ней более внимательный взгляд, и сама Лена в некотором фигуральном смысле вытаращила на себя глаза со стороны.

– А он кто? – уважительно спросил Степан.

– Он психолог, – сказала Лена и поежилась. – Очень известный психолог. – Голые плечи мерзли. Она сложила руки на груди и свободной от бокала ладонью стала тереть плечо. – Она попала к нему, когда врачи уже отчаялись. Она не могла дышать. У нее была страшная боль в груди, она задыхалась. Никто не мог поставить диагноз – на рентгене все было в порядке, никакие исследования ничего не показывали. Но Лара умирала. – Лена чуть не заплакала от жалости. – И тогда случайно про нее узнал Троицкий. Он предложил попробовать гипноз. Никто не верил, что Лару можно спасти, но лечащий врач согласился. И Троицкий загипнотизировал ее и начал регрессию.

– Начал что? – переспросил Степан, до этого слушавший ее, как завороженный.

– Регрессию. Это когда под гипнозом человека заставляют вспоминать события его жизни в обратном порядке, до самого момента рождения и дальше…

– Куда дальше?

– В прошлые жизни. – Лена сделала паузу и строго взглянула на Степана, предвосхищая дальнейшие вопросы, но тот молча смотрел на нее изумленными глазами, явно ожидая продолжения. – И Лара под гипнозом вспомнила, что в прошлой жизни была фронтовой санитаркой и погибла на Курской дуге. Танковый снаряд попал ей прямо в грудь. Она умерла мгновенно – может быть, даже не успев в тот момент ничего почувствовать. Но под гипнозом она испытала все это заново и описала, как видит летящий в нее снаряд, как будто в замедленной съемке, как он ударяет в грудь и разрывает ее на части.

Степан смотрел на Лену с открытым ртом, ловя каждое слово. Она вспомнила, как лет десять назад в детском лагере пересказывала, в расширенных и дополненных версиях, прочитанные фантастические и приключенческие романы зачарованному кругу сверстников. Ей было немного стыдно.

– Лара закричала, – твердо сказала Лена. – Врачи и медсестры потом говорили, что никогда в жизни не слышали такого крика. В соседней палате от шока умерла пожилая пациентка. Люди сбежались со всей больницы узнать, что происходит. Но когда Троицкий вывел ее из состояния гипноза, Лара была абсолютно здорова. Боль в груди прошла, и она могла спокойно дышать.

Лена со значением посмотрела в глаза Степану и сделала большой глоток из бокала. Потом, смерив размытым взглядом остаток жидкости, допила вино до конца.

Степан перевел дыхание и присвистнул.

– Крутой чел, – веско сказал он. – Респект.

Его манера была лишена иронии.

– Но он для нее все-таки староват, – добавил Степан после небольшой паузы, задумчиво глядя туда, где Лара и Троицкий разговаривали теперь с известным тележурналистом.

Диваны у стен были уже полностью заняты беседующими гостями, и у столов с закусками толпилась непробиваемая на вид стена голодающих. Лена почувствовала острое желание тоже что-нибудь съесть, но внедряться в эту толпу было для нее немыслимо как из соображений скромности, так и по причине слабых физических качеств, не позволявших конкурировать за пищу с многочисленными и более крупными соперниками.

Из какого-то невидимого, но близкого источника заиграла бодрая музыка.

– Я обреченная ветвь эволюции, – громко сказала Лена Степану.

Он обратил на нее непонимающие глаза.

– Если мне придется самой добывать себе пищу во враждебной окружающей среде, я умру от голода. Не говоря уже о том, чтобы выкормить потомство.

Степан перехватил ее взгляд в направлении фуршетного стола.

– Постой тут, – по-хозяйски сказал он и двинулся в сторону еды.

Не прошло и полутора минут – Лена едва успела толком почувствовать себя одинокой и никому не нужной, – как он вернулся с тарелкой, обильно нагруженной закусками. Там были корзинки с салатами, креветки, наколотые на миниатюрные деревянные шампуры, крошечные сэндвичи сложной архитектуры и даже пара розовых стаканчиков с густой субстанцией, напоминавшей то ли суп, то ли жюльен.

Лена с благодарностью приняла тарелку, подумав о том, что при грамотном обращении даже такой малообещающий на вид мужчина, как Степан, может принести пользу – хотя, конечно, его разрушительные способности наверняка гораздо сильнее развиты. Штука была в том, что Лена не умела управлять ни теми, ни другими качествами. Сложенная, фигурально говоря, к ее ногам добыча была абсолютно случайной и предназначенной в некотором смысле Ларе через ее, Ленино, посредничество.

– Спасибо, – прочувствованно сказала она и тут же запустила зубы в жирную резиновую креветку.

Степан с искренним видом пожал плечами, не понимая, о чем тут можно говорить.

– Слушай, – сказал он, – у тебя деньги есть?

– Есть, – с интересом сказала Лена.

– Угости меня водкой, а? Вышел из дома без копейки.

Просьба получилась абсолютно непосредственной и без малейшего намека на quid pro quo10. У Лены внутри заиграло странное возбуждение. Угостить незнакомого мужчину водкой было почти равнозначно случайной сексуальной связи, но эмоционально наверняка гораздо менее обременительно. Продолжая есть на ходу, она двинулась к стойке бара так же решительно, как до этого Степан – к фуршетному столу.

Молодой бармен с шевелюрой кучерявых волос словно почувствовал серьезность ее намерений, отвлекся от разливания красного и кинул на нее вопросительный взгляд.

– Водки, – сказала Лена.

Подоспевший Степан одобрительно хмыкнул и показал бармену универсальный сигнал победы и удвоения заказа.

Бармен с готовностью кивнул и лихим жестом хлопнул перед ними на стойку две рюмки.

– Мне? – не поверила Лена.

– Нормально, – убедительно отрезал Степан. – За знакомство.

Они сели у стойки лицом друг к другу. Лена поправила на коленях полы платья. Раньше она никогда не сидела у барной стойки и не замечала, как высоко на этом платье находится нижняя пуговица.

– Ты не думай, – сказал Степан, – я не гопник какой-нибудь. Я актер. Меня Решетинский сам сюда позвал – я у него в следующем фильме буду играть. Ромашин моя фамилия – не слышала? Я пока в сериалах в основном.

Необходимость расплатиться с барменом дала Лене удобную возможность промычать что-то непринужденное и открытое для толкований в ответ на вопрос Степана. Впрочем, его лицо и вправду стало казаться смутно знакомым. Бармен забрал ее пятьсот рублей и уплыл вдоль стойки. По его манере Лена поняла, что сдачи не будет.

– А ты всегда так челку носишь? – спросила она и, протянув руку, откинула челку Степана наверх, вглядываясь ему в лицо. – Тебе без нее лучше.

– Да это я сейчас пидора играю в артхаусном фильме у одного трубочиста, – невозмутимо пояснил Степан. – Пропащее кино, но все равно хлеб. Милый друг, по роману этого… – Степан защелкал пальцами, – ну этого, Мопасрана. Слыхала? Зинченко режиссер. Ну давай. – Он поднял рюмку. – Тебя как зовут-то?

– Лена, – сказала Лена, и они чокнулись.

Она поднесла рюмку ко рту. В нос неприятно шибануло запахом спирта. Степан опрокинул свою порцию и тут же заметил ее затруднение.

– На выдохе, – сказал он тоном врача, обучающего пациентку какой-нибудь сложной медицинской процедуре. – Втяни воздух. Втянула? Теперь пей и выдыхай.

Лена сделала микроскопический глоток, но Степан тут же округлил глаза и поспешными движениями ладони снизу вверх стал показывать, что пить нужно залпом. Лена запрокинула голову назад и постаралась влить содержимое рюмки прямиком в горло, минуя язык. Проглотив, она поспешно выдохнула.

В горле немного защипало, но по пищеводу заструилось тепло. В целом, приятные и неприятные ощущения компенсировали друга друга. Запоздало восхищаясь собственной смелостью, Лена посмотрела на Степана широко распахнутыми глазами.

– Ты что, в школе не пила водку? – удивленно спросил он.

Лена помотала головой.

– Вот молодежь! – воскликнул Степан, одновременно делая знак бармену. – И в колледже не пила?

– Я книжки читала. Жизнь проходила мимо меня.

– Надо нагонять, – констатировал Степан и многозначительно пощелкал пальцами. Лена не сразу поняла, что он таким образом сигнализирует о необходимости снова расплатиться с барменом. Она покладисто потянулась к кошельку, но с сомнением посмотрела на вторую рюмку.

– Я опьянею, – прозорливо сказала она.

Степан засмеялся так, словно оценил шутку и нашел ее удачной.

– Так в том и смысл, подруга! – сообщил он и хлопнул ее по плечу – к счастью, не очень сильно. Лена тем не менее покачнулась. Ей пришло в голову, что весом она уступает Степану примерно вдвое. Кроме того, она подумала, что обращение «подруга» звучит по какой-то причине не особенно дружелюбно. В русском языке почему-то много слов, чье разговорное значение так или иначе отрицает словарное. Ленины мысли потекли в этом направлении за дальнейшими примерами. Глаза машинально забегали по залу. Интересно, подумала она, это уже признак опьянения?

Усилием воли заставив себя встряхнуться, она обнаружила, что держит в левой руке вторую рюмку. Вероятно, движение было инстинктивным. Быть может, ген алкоголизма таился в ней до сих пор незамеченным, но выжидал момента, чтобы заявить о себе. Или она просто зеркально повторяла движения Степана. Говорят, люди повторяют жесты собеседника, когда он им нравится. Нравился ли ей Степан? Если убрать эту дурацкую челку… и страшную косуху… кто бы говорил, с твоим платьем в стиле «слезы старьевщика»…

Лене пришлось еще раз встряхнуться. Мысли постоянно уносили ее в сторону от текущего момента. В этом, возможно, была главная загвоздка ее до сих пор такого тепличного существования… Почему бы не сосредоточиться на потоке жизни, не отдаться ее энергетике, вместо того чтобы постоянно рефлексировать и анализировать происходящее…

– Эй, подруга, ты что, поплыла уже? – крикнул Степан, приближая лицо к ее лицу.

Лена вздрогнула и отчаянно замотала головой. В зале давно уже было очень шумно, но теперь грохот музыки и гомон резонирующих голосов стали почти оглушительны.

Степан методично опрокинул свои пятьдесят граммов, потом решительно взял Ленину рюмку из ее руки и отставил в сторону. Затем он придвинул к ней позабытую было тарелку с едой.

– Съешь-ка что-нибудь, – отечески сказал он.

Лена благодарно взглянула на него и взяла с тарелки канапе, потом еще два в быстрой последовательности.

– А я думала, ты хочешь меня напоить, – с набитым ртом сказала она.

Степан как-то странно усмехнулся одной половиной лица – то ли показывая, что у него в мыслях не было ничего подобного, то ли, наоборот, намекая, что задача не из сложных, то ли и вовсе подразумевая что-то третье, еще менее лестное для Лены. Она не успела до конца распутать все варианты, потому что между ней и Степаном неожиданно протянулась мужская рука и взяла с тарелки деревянный шампур с двумя розовыми, идеально обжаренными креветками, которых Лена уже решила сберечь напоследок, как самое вкусное.

Рука принадлежала примерному ровеснику Степана, одетому в джинсы и тонкий дорогой на вид джемпер. На его бесстрастном лице блестели и бегали два пустых и пронзительных черных глаза, похожих на очень мелкие маслины.

Степан дернулся было в ответ на предполагаемую агрессию и довольно резко обернулся, но тут же расплылся в улыбке.

– Феня! – воскликнул он.

Последовал обмен мужскими приветствиями, включавший в себя поцелуй щекой к щеке. Этого Лена много видела на своем факультете.

Бесцеремонный незнакомец Феня, оторвавшись от ее собеседника, снял зубами креветку с деревянной шпажки и принялся энергично жевать. Одновременно он повернулся к Лене и осмотрел ее внимательно, но без малейших признаков заинтересованности.

– Извините, пожалуйста, – сказал он ничуть не виноватым голосом и без всякого смущения. – Умираю от голода, а к закускам не пробиться. Стена из журналистов. Знаете, на что ловят журналиста? На халяву. Если что, не обижайтесь.

– Я не журналист, – вежливо сказала Лена.

– Очень приятно, – деловито отозвался черноглазый. – Феофраст. Можно Феня. Любите ли вы черно-белый синемаскоп больше, чем саму жизнь?

Лена собиралась назвать свое имя, но оно, по-видимому, нового знакомого не интересовало. Она осеклась и уставилась в тарелку, на которой еще лежало несколько канапе, почему-то уже утративших привлекательность.

– Конечно, Фриц Ланг считал, что в синемаскопе хорошо выглядят только змеи и похоронные процессии, – продолжал Феофраст, видимо, и не ждавший ответа. – Я бы добавил еще барные стойки. А как у вас тут с вином – наливают?

– Держи, – тут же отозвался Степан, снимая со стойки оставленный кем-то почти полный бокал красного.

Феофраст стал энергично отказываться.

– Да брось ты, – жарко убеждал его Степан, – подруга только пригубила, отравишься теперь, что ли?

Лена с некоторой горечью отметила, что Степан, очевидно, просто не помнит ее имени, и не без злорадства – что предложенный Фене бокал не имеет к ней никакого отношения.

Феофраст, впрочем, от бокала все же отказался и замахал рукой оказавшемуся неподалеку бармену.

– Молодой человек, – крикнул он сквозь пульсацию музыки и плотный шум гостей, – налейте мне красненького! – Затем он неожиданно повернулся к Лене. – Это мне напоминает: вчера смотрел старый фильм с Полом Ньюманом. – Он кинул взгляд на Степана, включая его в свою аудиторию. – Ньюман играет частного детектива. И вот он с самого начала на титрах просыпается со страшного бодуна, идет на кухню заваривать кофе, а кофе кончился. Тогда он недолго думая достает из мусорного ведра вчерашний пакетик спитого кофе, засохший, грязный, сует его в кофеварку – и вперед. Вот вам настоящая магия кинематографа: до конца фильма у зрителя будет во рту привкус отвращения от этого кофе.

– Черная магия, – сказала Лена.

– Семантическая параллель между нуаром и черным кофе очевидна, – кивнул Феофраст. – Но как смело оформлена заявка на ревизионизм. Метафора настолько осязаема, что оставляет налет на языке. – Он говорил очень быстро, но внимательно следил исподлобья за реакцией слушателей, переводя глаза с Лены на Степана. – Наш герой даже не Мишель Пуаккар, которому на все насрать, но который пьет эспрессо за стойкой, а Лу Харпер, которому на все насрать, и точка.

Лена совершенно случайно знала, кто такой Мишель Пуаккар, благодаря телеканалу «Культура» и дождливому летнему воскресенью.

– Но… – некстати начала она.

– Я знаю, что вы скажете, – без секундной паузы продолжал Феофраст. – Да, некстер покупает кофе в магазине экологически чистых продуктов, а чашки заказывает по интернету из Японии. Но суть не в этом. Суть в том, что сегодняшний кофе есть только испражнение от вчерашнего.

– Тогда, – немного ядовито сказала Лена, – пейте вино из любого бокала, оно все равно прокисло.

– Ха! – громко сказал Степан, взял невостребованную Леной рюмку водки и лихим движением выпил. – Не обращай на него внимания, – посоветовал он после этого Лене, кивая на Феню. – Если он заведется про кино, его до утра не остановить.

И действительно, под поток быстрой и немного заговаривающейся речи время исчезало в релятивистскую воронку. В какой-то момент Лена обнаружила перед собой два пустых бокала, и в руке – еще один, уже початый.

– Я хочу распространить семь типов двойственности Эмпсона на кинематограф, – вливался ей в уши речитативный голос Феофраста. – Странно, что никто еще этого не сделал. Я поставлю на колени Офюльса и вознесу на пьедестал Одзу. Эстетика кино – это эстетика монтажного перехода и ракурса, поэтому все разговоры о длинных планах и интересных движениях камеры только навевают на меня тоску.

– Зинченко говорит, что камера – это вагина, которая пытается поглотить мир, – вставил Степан не без гордости за свою способность поддержать интеллектуальный разговор.

– В одном Решетинский прав, – игнорируя Степана, сказал Феофраст, острыми глазками вглядываясь в Лену. – Кино – это подсознание общества.

Бармен поставил на стойку три рюмки водки, заказанные неизвестно кем и когда.

– Общества – или режиссера? – решила уточнить Лена, со светским видом поднимая рюмку к губам.

– Режиссера тоже. – Феофраст говорил уверенно и гладко, без всяких пауз, как будто ответы на все вопросы были у него заранее заготовлены. – Вы знаете, когда появилось кино?

– Это все знают, – скромно сказала Лена.

– Когда Фрейд открыл бессознательное, – не дожидаясь уточнения, отрезал Феня. – Первым фильмом Люмьеров было Прибытие поезда, а поезд – самый известный фаллический символ в психоанализе. Первый киносеанс сразу, с порога, показал зрителям, что тайно движет всеми их помыслами.

– Еще Политый поливальщик, – вспомнил Степан с гордостью двоечника, неожиданно находящего ответ на коварный вопрос учителя. – Мы во ВГИКе смотрели.

– Эякуляция, – подняв брови, разъяснил Феофраст, присовокупляя жест открытой ладони, подчеркивающий элементарность сказанного. – Метафорическое семяизвержение. Раннее кино оперировало самыми прямолинейными образами. Которые со временем стали все более усложняться, подобно тому, как психоанализ, все глубже и глубже проникая в подсознание пациента, обнаруживает там все более и более сложно организованные слои. Пока не доходит до самого глубокого слоя – коллективного бессознательного.

– Глубже ничего нет? – коварно спросила Лена.

– Ничего, – подтвердил Феофраст.

– Откуда вы знаете?

– Как нет ступени организации выше общественной, так не может быть и уровня подсознания ниже коллективного. Одно зеркально отражает другое. Как в герметическом кодексе: что внизу, то и наверху.

– Э-э, брат, погоди, – сурово сказал Степан, который обиженно хмурился с тех пор, как его вклад в беседу оставили без комментариев. – Оставь эту философию для премьеры фильма с субтитрами. А мы тут люди простые. Нам, во-первых, надо выпить. – Он, не оборачиваясь, защелкал пальцами в сторону бармена. – А во-вторых, я тебя правильно понял, что Решетинский снимает кино про член? Только так хитро, чтобы никто не догадался? Вот, например, звездолет – это член, верно? А когда космонавты выходят в открытый космос – это…

К облегчению Лены, его отвлек приблизившийся бармен и тут же возникший спор о выборе напитков: Степан настаивал на заказе еще трех рюмок водки, тогда как Лена решительно заявила, что все-таки предпочитает вино, а Феофраст потребовал текилы. Сошлись на том, что каждый имеет право заказать что хочет.

Пока бармен разливал напитки под пристальным наблюдением Степана, Лена попробовала направить разговор в менее эксцентрическое русло:

– Вам понравились Изгнанники? – спросила она Феню.

Он скривил лицо.

– Ну, понимаете, Солярис трудно переплюнуть. Или Космическую одиссею. По сравнению с ними, Решетинский снял полный отстой.

– Полный эякулят, – поправил его Степан.

Феофраст проигнорировал замечание.

– Я не знаю, зачем он вступил в конкуренцию с такими режиссерами…

– Может быть, это его подсознание? – предположила Лена. – Какой-нибудь комплекс или невроз…

– Безусловно, – снисходительно кивнул Феня. – Латентная агрессия, проявляющаяся в стремлении отредактировать классику под видом собственного творчества. На этом построен весь современный Голливуд. Впрочем, в более широком масштабе, все современное общество агрессивно отрицает ценности прошлого…

– Почему? – спросила Лена.

– Я прошу прощения, что прерываю вашу ученую беседу, – вмешался Степан, – но давайте все-таки не будем забывать, для чего мы здесь. – Он подал Фене его текилу и подвинул Лене бокал вина. – И давайте уже отпустим молодого человека, – он кивнул на маячившего за стойкой бармена, тут же назвавшего сумму заказа. Вино, конечно, было бесплатным для всех гостей.

Лена опять потянулась к кошельку и, поскольку Феня не проявил никакого интереса к происходящему, ей пришлось заплатить за обоих собеседников.

Степан приглашающим жестом поднял рюмку, словно призывая к порядку. Феофраст флегматично чокнулся и выпил, не дожидаясь остальных. Лена, по крайней мере, в этом раунде получила сдачу, так как у нее кончились мелкие купюры. Степан галантно ждал, пока она поднимет бокал, и жизнерадостно двинул рюмку ему навстречу. Столкновение получилось довольно громким – Лене на мгновение показалось, что сейчас посыпется битое стекло и кровавого цвета жидкость польется ей на платье. Непоправимого, однако, удалось избежать: лишь несколько капель из ее бокала через край плеснули на стойку. В ушах пульсировала музыка, голова начинала болеть. Во рту пересохло; Лена вспомнила, что закуски были слишком солеными. Она выпила бокал залпом, лишь немного отстав от Степана.

– Вы решительная девушка, – сказал ей Феофраст, все это время, как и прежде, наблюдавший за ней острыми глазками.

– Нормальная девушка, – отозвался Степан, как будто Лену нужно было защитить от сомнительной инсинуации. – Наш человек.

– Надеюсь, вы не за рулем.

– Нет.

– Все равно, будьте осторожны. Вы знаете, где мы находимся.

Лене вдруг показалось, что его равнодушие и даже пренебрежительная грубость – напускные. Бегающие глаза скрывали лихорадочный интерес, пусть и совсем не интеллектуального свойства. Вполне возможно, непрошенная словоохотливость была свойственна Фене всегда и в любых обстоятельствах, но еще более уверена Лена была в том, что здесь и сейчас она является попыткой произвести впечатление лично на нее. Более того, она почувствовала, что Феня воспринимает присутствие Степана как острую конкуренцию, победить в которой для него по какой-то причине – дело чести. Лена не знала, чему удивиться больше: тому, как отчетливо вдруг вырисовался для нее скрытый смысл их довольно сумбурного разговора, или самому смыслу, столь неожиданно поместившему ее в тайный центр происходящего. Она с удивлением посмотрела на свой пустой бокал.

– А где мы находимся? – спросила она с некоторым интересом, но прежде всего для того, чтобы выиграть время на раздумье.

– В Козьей слободе, – с готовностью ответил Феофраст. – Где в полнолуние ведьмы крутят шабаш, и раз в год Сатана правит бал. Забредешь сюда вечером, и не знаешь, кем выйдешь утром.

– И с кем выйдешь, – сказал Степан, то ли упуская суть дела, то ли, наоборот, демонстрируя неожиданную глубину интуиции.

– Я не знала про это название, – сказала Лена. – Помню только, что раньше здесь были болота.

– Скрывающие вход в нижний мир.

– Как там сказано… – Лена вскинула глаза к потолку. – Остерегайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют безраздельно.

– Нечистой силы здесь изрядно, – кивнул Феофраст, обернувшись и картинно окинув взглядом разбитую на кучки толпу гостей, сотрясаемых музыкой.

Лена повернула взгляд в том же направлении и с некоторым удивлением обнаружила вокруг себя пористую, плохо различимую человеческую массу. Трудно было представить, что привлекло сюда столько взрослых людей. Оказаться здесь впервые и невинно, в компании хищных, вороватых собеседников, было восхитительной экзотикой, но Лена не верила, что ей когда-нибудь захочется повторить этот опыт. Сквозь раздробленные группы тусующихся метнулся в глаза золотой отблеск, вызвавший в памяти из детства образ сверкнувшей на солнце рыбы. Была ли это Лара? Лена обнаружила, что смена фокусного расстояния требует отчетливого усилия. Близлежащие лица расплылись в какое-то желе, испещренное непарными глазами и острыми треугольниками носов, как на картине кубиста. И вдалеке, действительно, мелькнула та, которую невозможно было потерять, – и в этот момент, словно почувствовав Ленин взгляд, Лара обернулась, встретилась с ней глазами и махнула рукой. Лена вздрогнула от неожиданности и покачнулась на высоком барном стуле. Сквозь сгущающийся туман ее мысль лихорадочно стала воспроизводить Ларин жест в попытке понять, был ли это призыв. Что если она нужна Ларе? Какой бы мимолетной ни была эта потребность, Лена почувствовала бы себя навеки опозоренной, если бы ее не оказалось в нужный момент рядом, чтобы исполнить любую Ларину прихоть. Но, с другой стороны, что если Лара просто машинально среагировала на встречу взглядов, будучи на самом деле поглощена увлекательным или даже важным разговором? Если бы в этот момент рядом с ней появилась требующая внимания тупая овца, неправильно истолковавшая бессмысленный жест, и прервала завязавшийся контакт с бесценным, быть может, собеседником, то какой карой могла бы такая овца искупить свою неуклюжую бестактность? Только смертью.

– Так, подруга, – раздался требовательный голос где-то над ней, – тебя посадить или положить?

Лена с удивлением обнаружила, что, номинально сохраняя некоторую степень опоры на барном стуле, висит на чьей-то каменной руке, посредничество которой единственно препятствует гравитационному тяготению познакомить Лену с фактурой каменного пола. Она озадаченно подняла глаза и, снова проделав загадочно усложнившуюся процедуру фокусировки зрения, обнаружила, что рука принадлежит Степану, рассматривающему ее со смесью обескураженности и презрения. Его губы шевельнулись, и голос долетел до Лены с небольшим запозданием и словно растянутый, как звукозапись, воспроизводимая на неправильной скорости.

– Ты во сколько сегодня начала пить?

Где-то внутри колыхнулось слабое возмущение, и Лена уже открыла рот, чтобы с негодованием ответить, но негодование тут же осеклось под накатившим приливом другого свойства, контролировать который было значительно труднее. Лена поспешно закрыла рот и тихо, не разжимая губ, произнесла неожиданное для всех:

– Мне нужно в туалет.

– Ёпт, – молниеносно отреагировал Степан и без усилия оторвал Лену от стула. – Идти можешь?

Лена сомневалась, что она может идти, но спасение последних остатков чести требовало утвердительного ответа. Она попыталась кивнуть и тут же поняла, что любое движение головы может стать роковой ошибкой. Волевой судорогой она сковала все мышцы лица и горла и процедила сквозь зубы:

– Могу.

Степан, продолжая демонстрировать неожиданное интуитивное постижение сути происходящего, закинул Ленину руку себе на плечо и своей рукой обхватил ее за бедро, слегка и без видимого усилия оторвав ее ноги от пола.

– Пос-торонись! – рявкнул он в окружающую толпу. – Э-вакуация!

Лену из жара бросило в холод, от которого мгновенно пропала чувствительность в конечностях. Она закрыла глаза, чтобы отсечь поворачивающиеся к ней взгляды, но не могла отсечь звуков. «Упс!» – смачно лопнуло у нее над ухом. На пульсацию музыки наложился близкий смех. Степан с непогрешимым актерским инстинктом превращал ее позор в собственный бенефис. «Ромашин, куда девку поволок!» – раздалось рядом, и тут же посыпались другие комментарии паскудного свойства, которые, впрочем, довольно быстро остались позади. Лену пару раз тряхнуло, и сдерживать естественный позыв стало почти невозможно. Она обреченно открыла глаза и одновременно почувствовала на лице легкую прохладу. Что-то тяжелое пригнуло ее голову вниз.

– Давай здесь, – отрывисто приказал Степан.

Она качнулась и в панике замахала рукой, чтобы поймать его поспешно отстраняющуюся руку, потому что стоять на ногах не было никаких сил. Ее колени подогнулись одновременно с тем, как спазм в горле уступил тошноте. В то же мгновение рука ухватилась за что-то твердое, бездушное, но вертикальное, не позволившее ей упасть на колени, и нелепым образом это доставило Лене толику облегчения, словно в такой ситуации еще можно было спасти долю собственного достоинства, избежав падения на четвереньки. Из горла хлынуло тяжелым, мучительным потоком, выворачивавшим наизнанку совершенно непропорционально легкой невоздержанности такого короткого, почти эфемерного вечера. На мгновение ей показалось, что невозможно потерять так много и сохранить при этом жизнь, и в каком-то уголке сознания, блеснувшем глумливой ясностью, она представила себя Камиллой, через горло теряющей последнюю жизненную влагу. Да и как можно жить после такого позора? Но тошнота уже отступала, и жизнь вступала в свои права, как обычно, сопровождаемая чувством стыда. Лена вспомнила, как ее, тринадцатилетнюю, в южном летнем лагере вытащил из моря спасатель и, разложив на песке, вернул к постыдной действительности несколькими нажатиями на грудную клетку, исторгнувшими из легких дурацкий фонтанчик соленой воды. Как мучительно было после этого встречаться глазами со всеми, с кем она уже успела имплицитно проститься, и как долго лишь наигранным спокойствием можно было замаскировать томительное чувство стыда от любого человеческого контакта. Как долго? Может быть, до сих пор. Если возвращение к жизни всегда вызывает стыд, то, может быть, жизнь неотделима от него еще с рождения, с первого мучительного крика. Вот и сейчас попытка рационализировать случившееся только маскирует невыразимую тоску нового рождения, новой встречи с липкой бессмысленностью существования. Даже камень под ладонью казался липким.

Лена попыталась выпрямиться.

Она стояла в колодце каменного двора под ночным небом. Двор был небольшой, замкнутый со всех сторон двухэтажными стенами прилегающих зданий незапамятной постройки, с единственной выходящей в переулок аркой напротив. Над аркой во втором этаже горели два окна, и еще два, замалеванные почему-то пополам красной и синей краской, тускло светились по разные стороны тяжелой металлической двери, из которой, по всей видимости, вынес ее Степан. Из-за двери доносились приглушенные звуки музыки. Степан успел деликатно исчезнуть.

Рядом стояли два зловонных помойных бака. Вместе с выступом стены по другую сторону от Лены они образовывали что-то вроде ниши, в которой она рассталась с остатками скудного ужина. Убедившись в своей способности поддерживать равновесие в более или менее вертикальном положении, Лена тут же сделала несколько шагов в сторону, чтобы символически отмежеваться от материальных следов случившегося.

Затем она осмотрела и даже ощупала перед платья, чтобы убедиться, что он не забрызган. Она чувствовала легкое головокружение и слабость во всем теле, но приступ тошноты полностью прошел, и общее облегчение, на физическом уровне, было почти окрыляющим. Психологически, Лена не могла решить, должна ли она чувствовать себя раздавленной или просто обогащенной опытом – непростым, необязательно желанным, но по-своему ценным, как любой опыт. Конечно, возвращение на вечеринку было немыслимо; назад, под насмешливые взгляды – под Ларин презрительный взгляд… Лена похолодела. Неужели Лара была свидетелем этой отвратительной, гадкой, бессмысленной сцены? Ей захотелось сесть, уронить голову на колени и разрыдаться. Сесть было некуда, но в глазах все равно противно защипало, и тут же потекло из носа. Лена потянулась в сумочку за носовым платком, но платка, конечно, нигде не было, равно как и сумочки, оставленной – как она осознала, даже в отсутствие прямого воспоминания, совершенно отчетливо, – в ресторане на барной стойке. Лена вполголоса произнесла короткое, выразительное слово, впитавшее в себя всю ненависть, на какую она была способна.

Решение возникшей дилеммы представлялось далеко не очевидным. Возвращение в центр циничного и язвительного внимания сулило серьезный ущерб и без того потрепанному самолюбию. На другой чаше весов была сумочка от скромного, но благозвучного бренда, и ее содержимое: деньги (черт с ними), зарплатная карта (на которой тоже деньги, не такие уж маленькие), телефон (с почтой, с фотографиями), паспорт (восстанавливать который придется не Пушкину), ассорти из прочих документов, жизнь без которых могла непредсказуемо осложниться…

Слева от Лены что-то шевельнулось, и краем глаза она увидела, как от стены отделилась человеческая тень. Лена подпрыгнула, как испуганная кошка, и повернулась к опасности лицом. По колодцу двора вдруг прошелестел зловещий холодок, и ей мгновенно вспомнился разговор о потусторонних коннотациях местности. И обладатель тени, шагнувший ей навстречу, только подогнал тревожные мысли. Во-первых, это был Феофраст – который первым, кажется, и помянул нечистую силу. Во-вторых, в его тонких чертах лица и бегающих глазках было однозначно что-то недоброе. В-третьих, выпрыгнул он в совершенно пустой до этого двор как черт из табакерки. И в довершение, что-то он уже протягивал Лене, протягивал в левой руке.

Яблоко, мелькнула у нее поспешная, абсурдная мысль.

Это все, если разобраться, совершенно ни в какие ворота не лезло.

– Вы меня напугали, – избыточно и банально констатировала Лена, и даже не пнула себя мысленно за банальность, потому что не до жеманного остроумия ей было сейчас, и услышать свой ненадломившийся голос было важнее, чем войти в историю едким афоризмом. Да и можно ли язвить с нечистой силой, Лена была не уверена.

– Я тебя предупреждал, – без угрозы сказал Феофраст, неприятно царапнув ее не самим обращением на «ты», а тем, что перешел на «ты» именно сейчас. В протянутой руке он держал аккуратно сложенный носовой платок. Теперь он слегка тряхнул им, как фокусник, и платок, развернувшись, повис складками, словно готовый к прощанию.

Ни в коем случае нельзя у него ничего брать! – бог весть откуда мелькнуло у Лены в голове. То ли это была память далеких предков, которым, несомненно, чаще доводилось иметь дело с нечистой силой, то ли просто здравый смысл. Не факт, впрочем, что то и другое были разные вещи. Лену, как всегда не вовремя, потянуло на философские отступления, и она привычно себя одернула.

– Это твой, – произнес Феофраст, словно прочитав ее мысли.

Лена с негодованием выхватила у него платок, метнула беглый взгляд для идентификации и рявкнула:

– Руки не надо распускать! – Может быть, это получилось не совсем так внушительно, как ей хотелось, и она забормотала дальше пояснительно, с затухающей злостью: – Чужие сумки, чужие карманы, чужие письма, непонятно, на чем остановиться…

Ее вспышки гнева обычно измерялись миллисекундами и представляли собой в лучшем случае микровспышки.

– Я предположил, что он понадобится, – нейтрально сказал Феофраст. В его ровной невозмутимости было что-то ее тревожившее.

– Можно было сумку принести, если вы такой предусмотрительный, – непримиримо отрезала Лена.

– Я себя глупо чувствую с женской сумкой в руках, – без иронии пояснил он.

– Да вы и без женской сумки… – хмуро отозвалась Лена, но не стала заканчивать свою мысль. – Бывают ситуации, когда девушку лучше не провожать. Даже с платочком. – Она мяла платок в руке, не зная, что с ним делать. – Может быть, вы еще с такими не сталкивались.

– А ты?

Он сделал шаг к ней. При всех тревожных опасениях Лене не приходило в голову, что какая-либо угроза в этом дворе может быть физического свойства. Ее только все больше раздражало, как Феофраст игнорирует ее демонстративное «вы».

– Коли мы с вами не пили на брудершафт… – начала она.

Одновременно с этой фразой он рывком обкорнал остаток дистанции между ними, обхватил Лену правой рукой за талию, а левую очень ловко запустил между двух пуговиц у нее на груди, так что верхняя тут же проворно отлетела и через секунду тихо стукнула об асфальт в некотором отдалении.

Вот-те и раз, эхом стукнуло у Лены в голове.

Она машинально уперлась обеими руками ему в грудь, но Феофраст, видимо, был сильнее, чем казался, потому что без видимого неудобства расстегнул еще одну пуговицу Лениного платья вместо того, чтобы отлететь прочь, как она планировала.

– Ты что, с ума сошел, идиот, – зашипела Лена, отбросив формальности и поспешно меняя тактику, чтобы извлечь его руку оттуда, где она оказалась.

Схватив его за запястье, Лена попыталась вонзить ему в кожу ногти, но кстати вспомнила, что постригла их только накануне. Ногти, короткие, как у пионерки, оказались никчемным оружием, неспособным даже извлечь каплю крови, не то что причинить боль. Фенина же рука ловко выскользнула из Лениной сомнительной хватки и метнулась под подол. Лена вытаращила глаза от искреннего изумления ситуацией и крепко стиснула ноги. Второй рукой – которая, между прочим, ощущалась на талии, как железная, – он влек ее с механической неумолимостью к себе навстречу, упирая ее животом в еще какой-то твердый выступ, из которых весь как будто состоял. Оба они тяжело пыхтели. Еще одна пуговица тихо выстрелила в асфальт. Нелепость происходящего кружила Лене голову. В ее воображении промелькнул десяток радикальных мер для решительного отпора, но каждая казалось почти такой же глупой, как звать на помощь. Лена ни на секунду не верила в возможность тесного телесного контакта с этим змеенышем, и в этом смысле ей не было по-настоящему страшно, но угроза непоправимого ущерба гардеробу становилась с каждой секундой все более реальной. Под платьем что-то отчетливо затрещало и порвалось.

– Да хватит же, – тихо и искренне попросила Лена.

Одновременно, не веря толком в добрую волю противника, она попыталась стратегически расположить колено в готовности нанести удар по тому месту, где его джинсы неприятно оттопыривались. Однако на нулевой дистанции, образовавшейся между ними, прицел и размах представляли определенные проблемы. Он же между тем воспользовался ее приготовлениями для того, чтобы проникнуть рукой между ног и проявить себя там решительно неприятным образом, впервые причинив Лене серьезную боль. И теперь, продолжая держать ее за талию, он как-то ловко подсек ногой ее ноги, так что на секунду она осталась висеть на его руке тряпичной куклой, а в следующую секунду он уже с фантастической сноровкой опускал ее на грубый, побитый, потрескавшийся асфальт, который было удивительно видеть в такой непривычной близости. Это удивление вдруг парализовало ее и заодно принесло кристальную ясность. Она словно впервые поняла, что происходит, но также поняла и почему, и тут же забыла, так как ореол ясности продолжал разрастаться и теперь включил в себя всю механику нависшего над ней тела, вдруг ставшего ящерообразным, похожим на трансформера, с алгоритмом движений таким же просчитанным и неумолимым, как у нарисованного компьютерного симулякра. Его согнутый локоть двигался куда-то в направлении ее шеи, и Лена знала, что сейчас он замкнет ее в какой-то особенной жесткой хватке, в которой ей станет непоправимо больно. Она почувствовала, как другой рукой он ловко и бесцеремонно переворачивает ее лицом вниз. Лена еще раз, так же слабо, попыталась лягнуть его, но без точного прицела удар не имел шансов даже притормозить происходящее. Возможно даже, что попытки сопротивления доставили ящеру удовольствие, потому что он чуть отстранился, ослабил хватку, позволив ей повернуться немного назад и снова обратить к нему искаженное лицо. В это лицо он улыбнулся, не разводя губ, только сверкнув искорками из мелких змеиных глаз. Ненавидя себя больше, чем его, Лена нашла где-то две принадлежащих ей ватных онемевших руки, выбрала ту, что казалась более свободной в размахе, расставила циркулем средний и указательный пальцы и с отвращением ткнула ими в нависшее над ней лицо.

– Ай! – не очень громко вскрикнул Феня и исчез из поля ее зрения.

Свобода движений вернулась, и, пользуясь ей, Лена осталась лежать на спине, с удивлением открыв над собой небо и звезды. Лежать было неудобно и холодно, но вставать не хотелось. Она пошевелила пальцами, раскрыла ладони и плотно прижала их к асфальту. В его прикосновении обнаружилось что-то надежное и по большому счету дружеское. Она лежала бы и дальше, но ее отвлекали от собственных ощущений сопение и тихие стоны откуда-то справа. Лена приподнялась на локтях, чувствуя, как отрыв от земли сразу вызывает легкое головокружение. Вокруг снова замкнулся колодец двора с грязными слепыми окнами. Ей пришло в голову, что сколько она будет жить в Москве – всю жизнь? – и сколько будет стоять этот двор, проходя мимо него, она каждый раз будет тщетно пытаться нащупать реальность того, что здесь произошло с ней. Эта реальность уже сейчас уходила, ушла, как отбегающая с гальки волна.

Лена сделала усилие, подобрала под себя ноги и села. Чуть поодаль она увидела Феофраста, который стоял на четвереньках, одной рукой закрывая лицо, и тихо скулил. В тусклом свете окон она снова отметила его сходство с ящером. Лена встала, и тут же осталась без трусов, упавших и свившихся бессильным колечком у ног. Она с негодованием подняла их и бегло осмотрела ущерб, который не подлежал ремонту, даже с Лариной помощью, даже если допустить возможность вмешательства Лары на этом этапе.

Лена доковыляла до помойного бачка и со вздохом выбросила туда покалеченное кружево. Затем она стала отряхиваться, приводить в порядок волосы и оценивать урон платью. На нем не хватало двух верхних пуговиц и одной нижней. Искать их в полумраке двора у нее не хватило задора. Со страхом и неохотой, но со странным чувством долга, она подошла к Феофрасту, представляя, как он поднимет к ней пустые окровавленные глазницы, подобно Эдипу из виденного недавно фильма.

Феофраст действительно поднял лицо, когда она остановилась рядом с ним, и в вялом свете окон Лене показалось, что одна глазница у него пустая и черная. Она успела испугаться, прежде чем поняла, что глаз почернел от внутреннего кровоизлияния, но с минимумом медицинского вмешательства и с течением некоторого времени вновь приобретет свой изначальный недобрый чистый блеск. Феофраст, не поднимаясь с земли, подался к ней всем телом и обхватил пальцами ее лодыжку.

К этому моменту ее страх прошел. Повторное нападение было бы слишком абсурдным, не вписывалось ни в какую интерпретацию ситуации. Она чувствовала телом, что физическое насилие ей больше не грозит. Но Феофраст с запрокинутой головой смотрел прямо ей в лицо, и его взгляд трудно было расшифровать, когда только один глаз отражал и без того скудный свет. Ощущение гротескной неуместности всех его прикосновений ушло. Лена присела на корточки, мимолетно отметив непривычное ощущение от воздушного потока под платьем.

Наклонившись к его лицу, она внимательнее осмотрела нанесенный ущерб. За исключением заплывшего кровью белка в одном глазу, Феня не выглядел сильно пострадавшим. У внутреннего уголка другого глаза едва кровоточила тонкая царапина – все, чего можно добиться коротко стриженными детскими ногтями. Лена с облегчением вздохнула. Ничего непоправимого не произошло. Взгляд Феофраста оставался все так же нечитаем: то ли равнодушный, то ли изучающий. Она вдруг заметила, что без утраченных пуговиц платье в этом положении открывает много больше, чем ей самой когда-либо доводилось видеть, допустим, на киноэкране, даже в фильмах с субтитрами. Густой сумрак двора был единственной защитой ее скромности. Почему она никогда не может восторжествовать над ситуацией грациозно и без потери достоинства? Лена не чувствовала стыда, а только глухое раздражение собой и чередой дурацких ситуаций, которые обрушивались на нее с регулярностью непрошенной почты, словно рекламные проспекты назойливого спаммера: Хотите стать неотразимой? Мы вам поможем! Но, как обычно, все свои уроки жизнь преподает по принципу от противного.

Лена сделала движение, чтобы встать, но Фенины пальцы крепче сомкнулись вокруг ее лодыжки. От неожиданности она покачнулась на корточках и вынуждена была упереться рукой в его плечо, а их лица оказались еще ближе друг к другу.

– Не ходи туда больше, – шепнул он.

Не отнимая руки от его плеча, Лена уставилась на него.

Феофраст отпустил ее ногу, закрыл глаза и, словно оттолкнувшись от нее всем телом, откатился в сторону, приподнялся на одной руке и сел спиной к Лене, почему-то напомнив ей новой позой врубелевского демона. Лена сердито встала.

– Советчик! – недоверчиво пробормотала она. И все так же тихо, но с возрастающим негодованием: – Советчик! Это кто бы нам советы давал!

Еще не так давно мысль о возвращении в ресторан, на глаза свидетелям ее позора, самой Лене казалась невыносимой. Но случившееся с Феней отодвинуло все предшествовавшее на задний план. Стыд, который она чувствовала теперь, был в каком-то смысле даже гордостью – дерзким, вызывающим стыдом, которым она не прочь была немного блеснуть. Пусть кто-то попробует бросить на нее презрительный взгляд! Их не заваливали пять минут назад в темном дворе на грязный асфальт. Вот и удавитесь, подумала Лена. Мои ночи ярче, чем ваши дни.

Она осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Из ресторанного зала бессмысленным, ритмичным гудением доносилось какое-то подобие музыки и шум голосов. В тусклом свете единственной лампочки Лена увидела вдоль отделанной дешевым камнем стены длинный ряд стульев. Вероятно, их составили здесь, когда освобождали зал для вечеринки. Прямо напротив нее на стульях лежал на спине Степан, подняв одну согнутую в колене ногу – возможно, чтобы лучше поместиться. Его правая рука с погасшим окурком между пальцев лежала на полу. На груди у него стояла расстегнутая Ленина сумочка. Степан тихо храпел.

Лена прикрыла за собой дверь – позади нее из двора не доносилось ни звука – и на цыпочках прошла мимо Степана, коротким движением прихватив сумочку и беззвучно повесив ее на плечо. Обогнув угол стены, она оказалась в коротком коридоре, в конце которого узнала винтовую лестницу, спускавшуюся вниз к туалетам. За лестничной площадкой тяжелая деревянная дверь вела в ресторанный зал. Эта дверь в то же мгновение открылась, и на пороге появилась Лара, за спиной которой стоял Троицкий, придерживавший дверь рукой. Другая его рука была у Лары на талии или чуть ниже.

Положение этой второй руки было видно Лене так отчетливо, что она тут же вскинула глаза и убедилась в наличии вдоль верхней кромки стены нескольких светильников, источников приглушенного и в то же время абсолютно адекватного, почти разоблачительного освещения. Это означало, что и у Лары с Троицким на расстоянии короткого коридора состояние Лениного платья не должно было вызывать никаких сомнений. В сущности, это было совершенно понятно и по выражению их лиц.

Разумеется, Ларино лицо первым вернулось к состоянию безмятежности.

– Женя, – сказала она Троицкому, обращая в его сторону немного сонную улыбку из-под полуприкрытых век. – Девочкам нужно в женскую комнату.

Женя, неприятно бумкнуло в голове у Лены.

Троицкий обнаружил похвальную для психолога быстроту оценки ситуации. Не говоря ни слова, он кивнул и опустил обе руки, придерживавшие с одной стороны дверь и с другой – Лару. Дверь неслышно закрылась, оставив двух девушек наедине.

Ты тоже времени не теряла, ревниво подумала Лена и, не видя таким образом никаких оснований для смущения, сделала несколько шагов Ларе навстречу. Одновременно она попыталась придать своему лицу выражение предельной скромности и самого легкого вызова.

Лара обвела ее взглядом с ног до головы.

– Хороша! – с чувством сказала она.

Мало у кого получилось бы лишить это слово малейших ноток сарказма, но Ларина подача вышла безупречной. Во владении тоном и лицом ей просто не было равных.

Она взяла Лену за руку и мягко развернула спиной к себе.

– Сколько баллов? – спросила она, легко отряхивая платье.

– Баллов? – переспросила Лена, замирая от того, что Ларина рука опустилась ниже талии.

– По шкале Рихтера.

– Вот прямо сейчас? – пробормотала Лена.

Лара хмыкнула и слегка подтолкнула ее к лестнице. Их каблуки второй раз за вечер в унисон процокали по каменным ступеням.

– Если бы я верила в астрологию, – ровно говорила Лара, – я бы подумала, что это платье родилось под роковым соединением звезд. Не столько несчастливым, сколько роковым. Мало кому удается так ярко прожить такую короткую жизнь.

– Мне бы только до дома добраться, – виновато сказала Лена, оказавшись перед зеркалом и в первый раз получив полную картину своего недавнего приключения в его материальном, так сказать, аспекте.

Лара стояла за ней и тоже рассматривала платье поверх Лениного плеча.

– Да, – задумчиво согласилась она, – для следующего вечернего выхода я бы на него не рассчитывала.

– Я вызову такси, – отчаянно сказала Лена, набирая в сложенные пригоршни воды из-под крана.

– Куда торопиться, – немного задумчиво откликнулась Лара. – Ночь еще молода. – Она опустила сумочку на каменную крышку туалетного столика рядом с раковиной, вжикнула молнией и зашебуршала внутри длинными пальцами. – Мы едем в гости к Январскому, – словно бы рассеянно сообщила она, извлекая из сумочки миниатюрную английскую булавку и назидательно демонстрируя ее Лене. – Знакомый девайс?

Лена издала горлом нечленораздельный звук, средний между кашлем и нервным смехом, и плюнула водой в раковину.

– По наивности я до сих пор носила с собой только две булавки, – невозмутимо продолжала Лара. – Если наша совместная ночная жизнь сегодня же не закончится, придется, без сомнения, пересмотреть набор средств первой помощи в сторону увеличения количества и ассортимента.

Лена поймала в зеркале Ларин взгляд и глупо хихикнула.

– Придется, возможно, даже записаться на курсы кройки и шитья, – строже сказала Лара, все еще держа булавку в поднятой руке. – Пока же перед нами стоит нелегкий, но необходимый выбор: верх или низ?

Лена еще раз бросила критичный, но излишний взгляд в зеркало. Ответ был очевиден.

– Низ, – хором сказали они.

Лара улыбнулась словно бы одними ресницами.

– Низ, – веско подтвердила она еще раз. – Если ты не хочешь стоять в машине, как маршал на параде.

Отложив булавку, она повернула Лену к себе лицом и попыталась закрыть платье у нее на груди.

– Здесь еще можно притвориться, что так и было задумано, – скептически протянула она. – Но для этого придется пожертвовать нижним бельем.

Лена издала было протестующий звук, но Лара сочувственно и непреклонно покачала головой.

– Только так, милая, – твердо сказала она. – Мы не хотим сверкать лифчиком в лицо журналистам. Не дай бог они примут это за модный тренд.

Лена вздохнула и потянулась к двум сохранившимся на платье пуговицам.

– Не знаю, зачем я вообще сегодня одевалась, – с горечью сказала она.

– С языка сняла, – откликнулась Лара, деликатно отворачиваясь.

Лена, впрочем, несмотря на некоторое смятение, заметила, что Лара наблюдает за ней в зеркале из-под опущенных ресниц. Ленины щеки стали заметно нагреваться. Одновременно в том же зеркале у нее за спиной распахнулась дверь, и на пороге туалета появилась немолодая, но молодящаяся женщина, которую Лена пару раз уже замечала раньше наверху и даже слышала краем уха ее обрывочные реплики, позволявшие заподозрить в ней кинокритика. У женщины были фиолетовые волосы и очки в ярко-красной пластиковой оправе.

Вошедшая тут же издала нечленораздельное восклицание и остановилась в дверях, словно не зная, проследовать ли дальше по своим делам или на некоторое время их отложить.

– Хоть бы в кабинку зашли, бессовестные! – тихо сказала она.

Лена поспешно бросила лифчик возле раковины и снова завернулась в платье, которое с каждой новой итерацией все больше напоминало потрепанный домашний халат. Женщина-кинокритик, укоризненно сопя, ретировалась и закрыла за собой дверь. Действительно, скромная девушка зашла бы в кабинку, подумала Лена. Быть может, события этого вечера слишком сильно выбили ее из колеи, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Она застегнула обе пуговицы, нижняя из которых находилась на уровне живота. Скромность – мое второе имя, подумала Лена и горестно хмыкнула.

– Так рождаются великие репутации, – пробормотала Лара, снова поворачиваясь к Лене и опускаясь перед ней на корточки со злосчастной булавкой в руке. Лена посмотрела на булавку с неприязнью. Булавка начинала приобретать символические коннотации. Как и первая, она была золотистой, в цвет Лариного платья. Интересно, подумала Лена, меняет ли она булавки вместе с вечерним туалетом?

Лара аккуратно застегивала булавку под платьем, чтобы аксессуар не бросался в глаза. Оторвавшись на секунду от работы, она взглянула снизу вверх Лене в лицо. По позвоночнику пробежал холодок. Ларины руки касались ее ног почти там, где случайность прикосновений исключается анатомией.

– Вот так отвернешься от тебя практически на минуту, – сказала Лара словно себе под нос, опуская глаза и возвращаясь к косметическому ремонту платья. – И уже на месте Золушки какая-то Мессалина.

Если бы Лена не успела изучить Лару лучше, она подумала бы, что та пытается маскировать смущение. Но смущенную Лару невозможно было себе представить.

Лена вытаращила глаза в зеркало.

– В гости?! Ты сказала, мы едем в гости?

Лара отряхнула подол Лениного платья, поднялась на ноги и, глядя в зеркало рядом с ней, обняла Лену за плечо.

– Почему бы двум привлекательным, элегантным женщинам не отправиться в среду вечером в гости? – спросила она. – В конце концов, среда по праву известна как маленькая пятница. Грудь запахни.

Лена машинально прикрыла распахнутый ворот платья рукой у горла. Но тут же она схватила Ларину левую руку и повернула ее к себе циферблатом миниатюрных золотых часиков.

– А четверг? – как во сне, спросила она. – Как известен четверг? Как день буйнопомешанных, опоздавших, уволенных и опороченных? И – Январский? Мне не послышалось, ты сказала «Январский»?

– Чай, не декабрьский, – загадочно отозвалась Лара, закрываясь в кабинке.

За дверью на лестнице послышался шум. Не столько по настойчивой необходимости, сколько ради минуты уединения, Лена тоже шмыгнула в кабинку и щелкнула задвижкой как раз в тот момент, когда дверь туалета распахнулась и помещение заполнилось сразу несколькими голосами. Настойчивые руки задергали дверные ручки.

Январский! – лихорадочно думала Лена. Откуда взялся еще Январский?

Глеб Январский, словоохотливый художник, любимец русских банкиров и английских аукционных домов, был частым гостем телепередач на канале «Культура». Лена нахмурилась. Быть может, слишком большая часть ее знаний о мире была почерпнута от канала «Культура». Можно ли в такой ситуации рассчитывать на взвешенную картину? Несколько месяцев назад она видела небольшой документальный фильм о Январском. Там показывали его дом, почти полностью построенный из стекла, то ли в Майами, то ли на Лазурном берегу, то ли в другом уголке подобного рода. Вряд ли Лара имела в виду поход в гости, требующий предъявления загранпаспорта. С другой стороны, трудно было отрицать, что стеклянная вилла в субтропическом климате, при прочих равных обстоятельствах, делает человека интереснее, чем ее отсутствие. Даже если в приглашении стоит другой адрес.

Занимать долее кабинку было неловко. Лена обнаружила Лару поправляющей прическу у бронзового зеркала – не то чтобы ее прическа очевидно требовала правки. Рядом с Ларой стояла незнакомка из вторгшейся в их уединение компании и делала вид, что освежает макияж, но на самом деле косила на Лару в зеркале недобрым взглядом. Некоторые люди так устроены.

Лена обошла Лару с другой стороны, вымыла руки и высушила их салфетками, одновременно критически себя рассматривая. Возможно, ей тоже стоило поправить прическу. С другой стороны, немного диковатый вид лучше гармонировал с состоянием ее платья. В глазах определенно появилось что-то диковатое. Хорошо было бы еще сделать что-то диковатое, чтобы перестать чувствовать себя такой овцой. Лена положила руку Ларе на талию. Это был безотчетный импульс. Руку прошило электрическим током. Чувствуя себя готовой умереть, она притянула Лару к себе и шепнула ей в ухо:

– Январский?

Лара провела прохладной ладонью по ее щеке, поправляя прядь волос на виске. Легко прикоснулась губами к ее губам.

Проходя через зал вслед за Ларой, Лена схватила с пролетавшего мимо подноса бокал красного вина и выпила на ходу двумя глотками. Было ощущение, что Лара тянет ее за собой, хотя впереди была только Ларина спина, и обе руки были свободны. Какие-то лица удивленно оглядывали ее с ног до головы – вероятно, те же лица, что раньше пялились на ее поспешное выдворение Степаном. Лена поймала несколько сальных ухмылок. Да с ними и веселее! Даже с лиц охранников в дверях на мгновение спала невозмутимость. А вы меня не хотели пускать, подумала Лена. Один из них снова преградил ей путь.

– Посуду придется оставить, девушка, – прогудел он, прежде чем она успела возмутиться. Она подняла обе руки. Охранник огромной лапой извлек из правой пустой бокал, не отрывая взгляда от распахнутого ворота ее платья. Из-за его спины показалась Лара и дернула Лену за левую руку.

– Не знаю, как тебя отпускают из дома без присмотра, – проворчала она, выпихивая Лену на свежий воздух.

Тут же откуда-то справа в лица им ударил свет включившихся фар. Обе повернули головы в ту сторону, как неиспуганные лани.

С заднего сиденья не без грации выпрыгнул Троицкий и тут же пригласительно задвигал руками, словно изображая в пантомиме загрузку машины невидимой бутафорией. Заглянув внутрь, Лена увидела скалящегося от противоположной дверцы Решетинского.

– В тесноте да не в обиде, – промурлыкал режиссер и тоже стал манить к себе рукой.

Пролезая к нему, Лена поймала в зеркале заднего вида взгляд шофера и поспешно прихватила ладонями платье в стратегических местах. Решетинский посмеивался, глядя на нее. В салоне было просторно, но Лена умудрилась обо что-то зацепиться и частично упасть на кумира российских кинозрителей. Он тут же удовлетворенно обхватил ее рукой, прижимая теснее к себе и освобождая больше места Ларе. Прикосновение кожи сиденья через тонкое платье было приятно прохладным. В огромной машине все четверо легко уместились на заднем сиденье, хотя Лена и оказалась ближе к своему соседу, чем рассчитывала. Троицкий мягким щелчком захлопнул за собой дверцу.

– Где я вас видел? – спросил Лену Решетинский, все еще посмеиваясь.

Она была уверена, что только меньшая часть его веселья была непосредственно связана с ней. У режиссера был вид человека, взаимодействующего со внешним миром только для отвода глаз, будучи на самом деле погруженным в закрытые для окружающих измерения.

– Вот здесь же и видели, – непринужденно ответила она. – Мы с вами вместе сюда ехали. – Ей казалось естественным, что он ее уже не помнил.

Решетинский благодушно, но нетерпеливо защелкал пальцами.

– Раньше, раньше, – потребовал он.

Лена обнаружила, что Лара зачем-то пихает ее в бок и одновременно едва слышно что-то шепчет ей в ухо. Лара повторяла одну и ту же фразу, которую Лена не могла разобрать. Она недоуменно повернула голову, собираясь переспросить, но вовремя прочитала по губам очередной повтор:

– Мы актрисы, – беззвучно выдохнула Лара, распахнув глаза шире, чем Лене до сих пор доводилось видеть.

– Ах да, – сказала Лена и нервно засмеялась. – Раньше. Может быть, в Милом друге у Зинченко?

– Не видал, – помотал головой Решетинский. – Он еще не вышел.

– Я много снималась у Зинченко, – небрежно сказала Лена. – У него был артхаусный фильм Смерть. И еще Глупышка.

Лара справа чем-то подавилась, но Лена проигнорировала ее.

– Позвольте, – озадаченно пробормотал Решетинский, – не помню таких. Мне казалось, Зинченко…

– Он их снял на собственные деньги, – перебила Лена. – А потом отказался выпускать в прокат. У него очень сложные отношения со зрителем. Когда фильм получается слишком личным, ему невыносима мысль, что его будут смотреть и критиковать походя, вне контекста.

Решетинский впервые сфокусировал взгляд на Лене и пристально в нее всмотрелся.

– Какого контекста? – спросил он.

– Режиссерского внутреннего мира, – пояснила она.

– Щенок, – сказал Решетинский. – У него на месте внутреннего мира еще ничего не выросло.

– Интересный случай анального удержания, – вмешался с другой стороны Троицкий. – Довольно экстремальный.

– Ходит слух, что он даже сжег негативы, – безмятежно сказала Лена. Краем глаза ей было видно, как Лара откинула голову на сиденье и закрыла глаза.

– Есть примеры писателей, уничтожавших свои произведения… – задумчиво проговорил Троицкий.

– Гоголь, – вставила Лена.

– … Или принципиально не печатавшихся…

– Сэл…

– Кстати, о Гоголе, – вмешался Решетинский. – Надежда Пешкова рассказывала моему отцу, что Гоголь был одним из первых обладателей надувной резиновой куклы для известных нужд.

– А! Это тоже крайне интересно, – тут же переключился Троицкий. – Одна моя аспирантка пишет диссертацию о психоаналитической интерпретации русской литературы. Гоголь, по всей видимости, боялся женщин. Как мы знаем, у него мало памятных женских образов. Разве что Коробочка, само имя которой – базовый фрейдистский символ. Кто-нибудь помнит еще?

Он подался вперед на сиденье и обвел вопросительным взглядом всю компанию.

– Панночка, – сказал шофер Решетинского, вполоборота повернув к ним лицо. Одновременно он затормозил посреди улицы, у ряда плотно припаркованных машин, и Лена посмотрела в окно. Улица была узкой, пустынной и прозрачной, как бывают прозрачными ночью ярко освещенные городские улицы. Эта прозрачность выглядела холодной, но, выбираясь из машины вслед за Решетинским, Лена почувствовала под платьем теплый ветерок. Платье снова пришлось придерживать рукой то в одном месте, то в другом. Великий режиссер с любопытством наблюдал за ней.

– Интересный фасон, – сказал он.

– Ночь такая теплая, – объяснила Лена.

– В двух шагах отсюда Гоголь жег второй том Мертвых душ, – неожиданно сообщила Лара, обходя машину и присоединяясь к ним.

– Как все русские, большой был охотник бросать ценные вещи в огонь, – заметил шофер через опущенное окно.

Лара наклонилась к нему, словно хотела всмотреться в его лицо.

– Гоголь как русский охотник, – сказала она. – На ящериц.

Лена осмотрелась. Они находились на Поварской – чуть ли не на расстоянии брошенного камня от Патриарших.

– Можно было и прогуляться, – сказала она.

Решетинский посмотрел на нее немного озадаченно.

– Что вам Зинченко говорил про мои фильмы? – спросил он, выставляя вперед подбородок.

Судя по формулировке вопроса, он не допускал мысли о том, что эта тема не поднималась между ними. Хотя бы во время совместных прогулок. Лена чуть было не погрузилась в глубокую задумчивость, но тут вмешалась Лара:

– Он говорит, что последние несколько фильмов его разочаровали, – небрежно сказала она, явно показывая всем своим тоном, что подобному мнению и значения-то придавать не стоит.

Решетинский в этот момент сердито тыкал в кнопки домофона. Лена подняла голову. Они стояли у единственного подъезда солидного каменного дома этажей в восемь, имевшего побитый и мрачный вид, не тронутого снаружи никакими реставрациями и неприветливого до степени прямо-таки отталкивающей. До революции это, без сомнения, был доходный дом какого-нибудь купца. Сейчас он создавал ощущение, что живущие в нем люди законсервировались в своей аутентичности и положительно не желали иметь ничего общего с посторонними. Окна первого этажа, абсолютно темные, начинались высоко у Лены над головой.

– Ты тоже снималась у Зинченко? – шепнула Лена, пока Решетинский возился с домофоном.

Лара серьезно насупила брови и покивала в ответ.

– Что касается панночки… – обратился к ним Троицкий, романтично поблескивая оправой очков в фонарном свете, но его тут же прервал громкий голос Решетинского:

– Несколько! – с мрачным, но контролируемым негодованием сказал режиссер. – Несколько – это сколько?

Лара равнодушно повернулась в сторону, глядя вверх по пустой улице.

– Однако ж несколько творений он из опалы исключил, – примирительно пробормотала она.

Домофон внезапно зашипел в лицо Решетинскому так реалистично и громко, что режиссер отдернулся, словно опасаясь брызгающей слюны.

– Последний этаж, – сказал сквозь шипение голос, показавшийся Лене глумливым. – Лифт не работает. – В двери защелкал замок.

Решетинский был и без этого так раздражен, что даже не прокомментировал информацию о лифте. Пропустив девушек вперед, он темпераментно поспешил за ними, предоставив Троицкому ловить тяжелую дверь, грозившую захлопнуться перед его носом.

Каменный подъезд встретил их застоявшимся холодом и невыветриваемым запахом советского быта, разлитым ядом эпохи. Нарочитая убогая чистота таких парадных только консервирует этот запах, переводя его, так сказать, в метафизическую плоскость.

Лена поежилась. Кожа по всему телу мгновенно покрылась мурашками.

Подъезд был тускло освещен парой ламп дневного света, одна из которых устало мерцала, как в плохом фильме ужасов.

Лара первой ступила на каменную лестницу, извлекая из нее каблуком шлифованный веками отзыв.

– И чем же они его разочаровали? – капризно настаивал Решетинский, огибая у Лены за спиной первый пролет перил. С этого места почему-то освещение заканчивалось, и дальше лестница уходила в неправдоподобную темноту, перемежавшуюся только лужицами жидкого фонарного света из узких окон на каждом изгибе каменного полотна.

– Бросьте, Геннадий Михалыч, – отозвалась впереди Лара, легко переступая со ступеньки на ступеньку. Лена не знала, чем больше восхищаться, любуясь одновременно ее силуэтом и ее голосом. – Зачем вам его мнение? Он на все трындит только, что вы продались «Интербесту».

Решетинский издал звук, по которому трудно было понять, мучает ли его уже одышка или он задыхается от злобы.

– Панночка, конечно, воплощает патологическое восприятие женской сексуальности, – гундел позади всех Троицкий, неизвестно к кому обращаясь. – И смерть ее, несомненно, является наказанием за эту сексуальность.

– Нищеброд сопливый, – пневматическим голосом просипел Решетинский. – Эта голытьба думает, что искусство можно создавать только в каморке при свете лучины.

– Может быть, завидует, Геннадий Михалыч, – ровно сказала из темноты Лара, словно шла прогулочным шагом по аллее парка. – Ему эта тема не дает покоя. Говорит, что вы без пилы из дома не выходите и что в бюджет у вас зашита таблица умножения на три.

Лена наступала на ступеньки одними носками, чтобы ничего не добавлять к окружающим ее звукам. Она думала о том, как она вырвана из реальности сегодняшней ночью и, в еще более узком смысле – этой лестницей, по которой Ларины каблуки ведут загадочный мерный отсчет отпущенного времени. Отпущенного для чего? Что бы ни ждало ее там, наверху, под крышей этого невосполнимого дома, даже если это будет так же странно, как все предшествовавшее, все равно эта ночь рано или поздно закончится, реальность восстановит свои рамки, и даже Лара – которая идет сейчас на расстоянии протянутой руки и с которой ей предстоит еще обменяться конечным количеством реплик до конца ночи, – даже Лара, возможно, никогда больше не будет принадлежать ей с такой полнотой, как сегодня, никогда не окажется так близко; или, еще хуже, окажется близко, но по другую сторону какого-нибудь непредугадываемого барьера, который может мгновенно сделать их чужими, пусть даже это кажется сейчас невозможным, и сколько бы Лена ни клялась себе в том, что всегда, что бы ни случилось, будет на Лариной стороне.

Лена попыталась отогнать эти мысли, чтобы не пропустить ни одного мгновения, ни одного удара каблуком о ступеньку, на каждый из которых приходилось, как выясняется, больше ударов сердца, чем можно было успеть сосчитать, и раздраженно махнула назад рукой, сгоняя со своей задницы руку Решетинского.

– … Собственно, и сам Вий, по хорошему счету, – трындел в хвосте процессии Троицкий, – представляет собой фаллическую фигуру, что подчеркивается его незрячестью…

– Женя, не свисти, – бесцеремонно сказал Решетинский. – Ты консультировал съемки Вия?

– Конечно, – отозвался Троицкий, покладисто переключаясь на новую тему. – Меня зовут, я консультирую.

– Ну и сколько, сколько, – заторопил его режиссер, – сколько они там спилили с бюджета?

Руки Решетинского жили как будто бы своей жизнью, отдельной от его голоса. Лена одернула платье и постаралась ускорить шаг, но так, чтобы не сбить Лару с ритма.

– Гена, голубчик, – укоризненно зажужжал Троицкий, – ну откуда я знаю? Мне же не говорят. Я расписался за тот гонорар, который получил. Приличнейшие люди. Я их финансовую отчетность не проверял.

– А мы что, не приличные люди? – возмутился Решетинский.

– Я этого не говорил! – поспешно заявил Троицкий.

– Женя, ты пойми, – жарко засопел режиссер, – это не вопрос приличия. Пилят не потому, что жулики. Жулики – воруют!

Решетинскому пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Было слышно, как Троицкий наткнулся на него в темноте и отскочил назад. Лена наткнулась на Лару, которая остановилась на площадке между пролетами лестницы и, повернув голову, смотрела в окно. Лена обвила ее сзади руками.

– Ты думаешь, Бестеров мне дает на кино честно заработанные деньги? – кипятился Решетинский, опираясь о перила. – Бестеров сифонит деньги со своих заводов через десять офшоров. Если жулик принесет скупщику краденные драгоценности, или фальшивомонетчик принесет посреднику малеванные купюры, сколько они получат от номинала? Хорошо, если десять процентов!

– Гена, говори тише, – посоветовал Троицкий.

– Все спят! – отмахнулся Решетинский. – Я даю Бестерову пятьдесят процентов возврата на инвестиции в том маловероятном случае, если мой фильм провалится! И это не считая налоговых льгот, которые он получает, инвестируя в российское кино. Я предоставляю свои услуги даром? Я брокер, Женя! Я бизнесмен. Я медиатор и катализатор! Без меня ничего не произойдет!

Лара откинула голову немного назад, так что ее волосы слегка касались Лениного лица. Одной ладонью она накрыла Ленины руки, обнимавшие ее за талию.

– Решетинский все время лапает меня за задницу, – шепнула Лена.

Лара чуть сильнее сжала ее руку и повернулась к ней щекой, потом губами.

– Я казино, – с жаром сипел режиссер, – в котором у него есть шанс немного проиграть или очень много выиграть.

– Гена, нас ждет Январский, – напомнил ему Троицкий. – Не говоря уже о прекрасных дамах, которым все это совсем неинтересно.

Решетинский развернулся и снова двинулся в путь, тяжело отдуваясь. Лена разочарованно разомкнула руки.

Этажом выше медленно приоткрылась дверь квартиры, бросив на лестницу клин экспрессионистского света.

– «Скорую» вызывать? – громко спросил развязный мужской голос. – Или вас там волки съели?

– Мы сами волки, – возразила Лара, ничуть как будто не обескураженная такой встречей. Она раньше Лены ступила на последний пролет лестницы и, остановившись на секунду, вскинула голову навстречу говорившему. Ее профиль, освещенный рассеянным ночным светом из окна, был холодным и застывшим, как профиль статуи.

– Волчица, судя по голосу, – отозвался негостеприимный насмешник. – Не та ль, которая всех восходящих убивает на своих путях?

Лара улыбнулась, втягивая щеки и опустив ресницы. Ее профиль стал еще тоньше.

– Царь горних высей, – сказала она, – возбраняя вход… тех не впускает, кто со мной идет.

За время этого странного обмена репликами Решетинский с Троицким не без труда ликвидировали свое отставание, и все четверо более или менее одновременно оказались на площадке перед приоткрытой дверью. Дверь распахнулась шире. В залитом светом проеме стоял худощавый, но мускулистый парень лет двадцати, с глумливым, как и следовало ожидать, выражением лица, которое, впрочем, не всем прибывшим бросилось в глаза в первую очередь, поскольку парень был абсолютно голым.

– Упс, простите, – сказал он, рассматривая гостей и поворачиваясь боком в дверях, чтобы пропустить их в квартиру. – Опять набедренная повязка свалилась.

Лара прошла мимо него, не выключая улыбки. Лена постаралась стереть с лица настороженность и легкий шок. Одно дело было лишиться в течение вечера всего нижнего белья, совсем другое – принимать в таком виде гостей, не потрудившись прикрыть хотя бы самые интимные части тела.

– Молодым везде у нас дорога, – пробормотал парень, без смущения разглядывая девушек и неожиданно меняя эпоху и поэтический стиль. – Старикам везде у нас почет, – добавил он, пропуская мимо себя подтянутого Троицкого и хрипящего Решетинского.

– Дай отдышаться, я тебе покажу, какие мы старики, – пробормотал режиссер, но без особого запала.

Рядом с ними между тем появился высокий, абсолютно лысый человек в заляпанном красками комбинезоне и турецких туфлях на босу ногу. Лена без колебаний узнала Январского.

– Гена! – воскликнул он, глядя, как Решетинский отдувается, уперев руки в колени. – Вы что, пешком поднимались?

– Кхм… – выдавил из себя режиссер. – Так ведь лифт…

Январский устремил укоризненный взгляд на голого сатира.

– Коля! – мягким голосом возмутился он. – Ты опять сказал, что лифт не работает? И почему ты не прикрываешься, как я тебя просил?

Как обычно, из двух вопросов запомнился последний. Коля стал с деланной серьезностью объяснять, что его набедренную повязку уволок кот. Январский отмахнулся.

– У нас нет никакого кота, – объяснил он, поворачиваясь к девушкам.

– Как жаль, – с грустной улыбкой отозвалась Лара.

Решетинский достаточно отдышался, чтобы совершить требуемые вежливостью интродукции. Лениного имени он не помнил, и она, не обидевшись, назвала его сама.

Большая прихожая, в которой они стояли, была почти пустой, за исключением пары тумбочек и казенного вида вешалки для одежды. Стены были выкрашены светлой матовой краской с бежевым оттенком. В глубине коридора, уходившего в тускло освещенную даль, угадывалась та же спартанская обстановка. Январский перехватил Ленин взгляд.

– Это моя студия, – объяснил он. – У меня есть квартира этажом ниже. Только ума не приложу, зачем она мне, если я все равно живу здесь. Коля, – повернулся он, – пойди же найди халат.

Коля удалился, слегка виляя узкими бедрами и ворча, как недовольная собака. Январский мотнул головой ему вслед.

– Я пишу с этого мерзавца святого Себастьяна, – пояснил он.

– А я приняла его за сатира, – сказала Лена.

– Вот именно! – обрадовался художник. – Я пишу святого Себастьяна в образе сатира. Я подумываю о том, чтобы перевернуть христианскую иконографию с ног на голову.

Под эту святотатственную реплику он провел гостей в коридор, откуда через стенную арку открывалось огромное пространство студии.

– Возможно, цикл картин, – говорил он, не обращая внимания на их впечатленные лица. – Большой, большой цикл. Пока не надоест.

Студия занимала, по-видимому, большую часть этажа. Шесть высоких окон по противоположной стене выходили во двор и смотрели поверх Никитского бульвара на север или северо-восток. За окнами пульсировала вызолоченная огнями ночная Москва, отмытая и облагороженная темнотой, обещавшая если не волшебные, то манящие открытия – и стоя здесь, на Ленином месте, кто мог сказать, что она лгала? Между аркой, в которой остановились гости, и ближайшим окном простирался огромный стол, вмещавший в относительном порядке или художественном беспорядке бесчисленное количество банок и флаконов с красками, маслом, растворителями, лаками и прочей алхимией, о назначении которой Лена могла по большей части лишь догадываться. Там же стояли высокие стаканы с кистями разнообразных форм и размеров, карандашами, ножами, кусачками, скребками, пинцетами и другими инструментами, не все из которых дилетант ожидал бы увидеть в студии художника. Рядом со столом в специальной стойке из светлого дерева были закреплены на весу несколько чистых холстов разного размера – вероятно, готовых к работе. Дальше на расстоянии нескольких метров друг от друга стояли, развернутые к окнам, три мольберта, каждый с закрепленным на нем холстом. В самом дальнем конце студии располагался, гротескным образом, массивный биллиардный стол и за ним, у стены, тяжелая рама с киями. Над столом низко висела большая зеленая лампа, лившая мягкий домашний свет из-под матерчатого – возможно, бархатного – абажура. Остальная часть студии была освещена только светом ночного города.

Январский провел гостей мимо мольбертов и просторного подиума, предназначенного, очевидно, для натурщиков, ближе к озеру света от зеленой лампы, где на границе между полумраком студии и клубной эксцентрикой биллиарда были расставлены вокруг низкого стеклянного кофейного столика несколько простых и не слишком комфортных старых кресел. У стены напротив окна стояла массивная тумбочка, крышка которой использовалась в качестве барной стойки и была уставлена бутылками, по большей части темного стекла. К тумбочке с обеих сторон примыкали два массивных стеллажа из мореного дерева, на полках которых был собран паноптикум самых разнообразных предметов, призванных, вероятно, придавать форму фантазии художника: от чучел животных до нескольких хтонически извитых древесных коряг, от пары смутно знакомых классических бюстов до конного разъезда оловянных уланов в ярких мундирах, от глиняной утвари и черепков до мелких сувениров, собранных, вероятно, в разных концах света.

Из всей компании только Лена осталась стоять возле одного из стеллажей, рассматривая его коллекцию, в то время как среди остальных, рассевшихся или повалившихся в кресла, появился сатир Коля, босой и в небрежно подвязанном халате, и произнес магические слова, выдавшие в нем по совместительству бармена. За одной из дверец тумбочки обнаружился холодильник, похожий на гостиничный мини-бар, но более солидных размеров. На поверхность были подняты лед и пиво, заструились джин и тоник, по прихоти хозяина дома запахло абсентом.

Январский махнул рукой в сторону одного из мольбертов.

– Меня навел на эту мысль Эль Греко, – сказал он небрежно, но с легкой ноткой эгоманиакальной погруженности в собственный мир, не допускающей и мысли о том, что его реплика в прихожей могла быть воспринята гостями как случайная. – Большинство канонических изображений показывают святого Себастьяна либо подрощенным херувимом, либо аутистом. Не могу себе представить менее живописной темы, чем христианское смирение. – Январский закинул голову назад и посмотрел в потолок, словно консультируясь с небесной инстанцией о допустимости такого взгляда.

– Если не ошибаюсь, Себастьян первоначально был солдатом, – вежливо пробормотал Троицкий достаточно громко, чтобы реплика была засчитана, и достаточно тихо, чтобы позволить художнику проигнорировать информацию, если она не вписывалась в его концепцию.

Январский, продолжая смотреть в потолок, повернул правую руку ладонью вверх, словно взвешивая поданную мысль.

– Меня не интересует исторический аспект, – сказал он. – Только символический.

– А! – тихо и глубокомысленно воскликнул Троицкий.

Николай подошел к Ларе, опустился на одно колено и подал ей высокий стакан с красноватой жидкостью. Лена немного ревниво наблюдала за ними вполоборота. Лара слегка наклонилась вперед, приняла стакан и поблагодарила юношу улыбкой достаточно нейтральной, чтобы вызвать у Лены легкую удовлетворенную усмешку. Лена уже успела подумать, что Лара не из тех, на кого производят впечатление театральные жесты, и была рада получить подтверждение своей правоты.

– Представьте себе ситуацию: римские легионеры используют безоружного и беззащитного юношу как мишень, для упражнения в стрельбе из лука. Юноша стоит перед ними безвольно, возведя очи горе, и принимает их стрелы как набитый соломой тюфяк.

Январский обвел аудиторию глазами.

– Вам эта ситуация кажется символически богатой? Вы постигаете внутреннее содержание образа?

Решетинский хмыкнул и сделал большой глоток из поднесенного Николаем стакана, в котором звенели и плескались кубики льда, бросая загадочные зеленоватые отблески в темную древесную глубину многолетнего напитка.

– Не хватает напряжения, – сказал он.

– Именно! – воодушевился художник. – Это незаряженный символ, как невзведенный курок! Римские легионеры на месте, но по другую сторону ситуации явно чего-то не хватает.

Николай подошел к Лене последней и подал ей стакан с небольшим поклоном. Возможно, он инстинктивно почувствовал ее место в этой компании. Никто не интересовался ее предпочтениями в напитках, и он просто налил ей то же, что и Ларе. Она приняла стакан, глядя ему в глаза, пытаясь отыскать в них святого Себастьяна.

– Эль Греко – единственный, кто дает Себастьяну неидеализированное, земное тело – тело, которому знакомы и сладострастие, и брутальность. И хотя он формально соблюдает христианскую условность обращенного к небу взгляда, в его Себастьяне нет ни покорности, ни смирения, ни даже надежды. Я не говорю о вере. Коля, принеси мне альбом.

Коля, по всей видимости не новичок в своей роли, сходил к дальней стене, где за биллиардным столом обнаружилась не замеченная ранее низкая книжная полка, уставленная художественными альбомами большого формата в ярких суперобложках. Январский положил альбом репродукций Эль Греко себе на колени и начал любовно его листать с аккуратностью, неожиданной в его огромных, как увидела теперь Лена, руках и в его очевидно эгоцентрическом темпераменте.

Найдя нужную страницу, он передал альбом Ларе, сидевшей от него по правую руку.

– Что вы видите у него во взгляде?

Лара несколько секунд изучала репродукцию непроницаемым взглядом.

– Вопрос, – сказала она и передала альбом Троицкому.

– Мммм, – сказал Троицкий и после приличествующего случаю краткого интервала передал альбом Решетинскому.

Тот бросил на картину мимолетный взгляд и вернул книгу хозяину.

– Непрочитываемое лицо, – задумчиво сказал Январский. – По крайней мере, не более близкое к святости, чем к пороку. Вопрос – возможно. Но не вопрос жизни и смерти. Взгляд, я бы сказал, не столько вопрошающий, сколько прикидывающий. Чувственные губы и подчеркнуто твердый подбородок, если вы обратили внимание. Голова непропорционально мала по отношению к телу. Его жизнь в мускулах, а не во взгляде.

Лена подошла к художнику сзади и стала рассматривать репродукцию поверх его плеча. Его анализ показался ей впечатляющим. Одновременно она с удивлением обнаружила, что среди крупных кубиков льда в ее стакане жидкости было не так уж много и вся она уже кончилась. Лена вернулась к импровизированной барной стойке и налила себе щедрую порцию в тот же стакан из первой попавшейся бутылки. Напиток оказался обжигающе крепким.

Январский между тем продолжал, задумчиво скребя седую щетину на щеке:

– Если вспомнить завершение истории святого Себастьяна, в ней можно обнаружить несколько подсказок о том, чего не хватает в каноническом образе. Или что было из него утеряно на протяжении Средних веков. Кто-нибудь помнит, что произошло с Себастьяном после казни?

Возможно, он читает где-нибудь лекции студентам, подумала Лена. Жаль, что я не знаю ответа. С другой стороны, он слишком погружен в себя, чтобы иметь любимчиков.

Вопрос был риторическим, либо Январский давно привык к неподготовленной аудитории.

– Его принесли в дом к святой Ирине, – терпеливо продолжил он, – которая была удивлена, обнаружив, что юноша жив, несмотря на смертельные раны. Среди ухаживавших за ним была слепая девушка, которой он вернул зрение. На какие мысли это нас наводит?

– Дефлорация, – скорбно откликнулся Троицкий.

– Как будто эти мысли когда-то бывают от нас далеки, – не по делу ввернул Решетинский.

Январский поощрительно кивнул.

– Разумеется. Очевидная метафора сексуальной инициации.

Лара слушала с легкой улыбкой, закинув ногу на ногу и слегка покачивая носком ноги, обвитым золотистыми кожаными ремешками. Засмотревшись на эту ногу, Лена вдруг почувствовала легкое головокружение, покачнулась и вынуждена была поспешно опереться одной рукой о полку стеллажа, уронив с нее несколько предметов – к счастью, мелких и небьющихся. Наклонившись, она попыталась их собрать, но для лучшей опоры ей пришлось сесть на корточки. Она украдкой посмотрела на остальную компанию. Ей показалось, что никто ничего не заметил.

– Итак, мы знаем, что Себастьян посвящает девственницу в таинства сексуальной любви, – говорил Январский. – Некоторое время спустя он вновь попадает в руки Диоклетиана, который на этот раз приказывает…

Он обвел своих слушателей многозначительным взглядом.

– Никто не помнит?

Лена аккуратно допила остатки обжигающей жидкости. Она была настолько увлечена попыткой впитать все происходящее до последней капли, не упустив ни единого взгляда, слова или движения, что ей даже не пришла в голову возможность связи между количеством выпитого и стабильностью вертикальной ориентации в пространстве. Поставив стакан на полку, она аккуратно обошла сидевшего Троицкого и подошла к биллиардному столу. На зеленом сукне лежал отложенный кем-то гладкий, полированный и невероятно длинный, как показалось Лене, кий, и было разбросано несколько шаров – вероятно, остатки чьей-то незавершенной партии. Расположение шаров показалось Лене невероятно глубокомысленным. Она оперлась руками о бортик стола и уставилась на композицию. Отсюда было прекрасно слышно каждое слово Январского, и при этом стол помогал удерживать ускользающее равновесие гораздо лучше, чем грубый, изобилующий острыми углами стеллаж.

– Диоклетиан приказывает бросить живучего святого в выгребную яму, – подытожил Январский. – Не самая гротескная смерть в христианском мартирологе, но одна из самых неприятных.

– У Тарковского или у Германа есть что-то похожее, – задумчиво протянул Решетинский.

– Без сомнения, – отрезал художник довольно раздраженно, как показалось Лене. – Суть в следующем: почему выгребная яма? Логично предположить, что наказание должно было соответствовать преступлению – или тому, что было преступлением в глазах цивилизованных римлян.

Лена взвесила в руке кий, наклонилась над столом и примерилась взглядом к двум легким шарам, по прямой смотревшим в лузу. Кий казался слишком длинным. Последний раз она играла в биллиард в ранней юности в подмосковном пансионате, где отдыхала с мамой посреди дождливого, туманного лета. Она вспомнила незнакомого мальчика, который учил ее правильно держать кий и деликатно обнимал за талию, но так и остался незнакомым. Может быть, тот кий был короче. Этот либо нужно было держать слишком близко к центру тяжести, либо неудобно отводить руку далеко назад. Платье, сохранявшее условную целостность на двух пуговицах и одной булавке, бесстыдно раскрывалось в трех местах, предательски саботируя свою самую базовую функцию. К счастью, никто не мог видеть Лену с этой стороны. Она последний раз тщательно примерилась и слишком резко двинула руку вперед. Шар подскочил, пролетел часть пути над сукном, но на излете нанес дробный удар по своему визави под требуемым углом, отправив того прямиком в лузу.

– А! Bella posizione11, как говорят итальянцы, – произнес сзади голос Троицкого.

Лена обернулась, но даже раньше, чем встретила взгляд психолога, интуитивно поняла, что его реплика относилась именно к ней, или по крайней мере к той части ее тела, которая была обращена непосредственно к нему. Содержавшаяся в его фразе двусмысленность точнее попала в цель, чем если бы была сформулирована более вульгарно и на русском языке. Лена слегка покраснела. Все взгляды теперь были обращены на нее, включая загадочный Ларин. Лара как будто бы улыбалась одними глазами – или это была тень от качавшегося абажура зеленой лампы? Лена только сейчас поняла, что, поворачиваясь к зрителям, задела абажур кием. Непонятно было, как себя вести под этими четырьмя взглядами. Проклятое платье. Глаза Троицкого были немного масляными от выпитого. Лена прекрасно помнила, как он просил коньяка. Она поискала глазами Николая, но тот куда-то исчез.

Лена отложила кий, для большей устойчивости оперлась сзади обеими руками о бортик стола и посмотрела на троих мужчин немного вызывающе. Решетинский сидел к ней спиной и озадаченно рассматривал ее через плечо. Взгляд Январского был оценивающим, но в то же время как будто слегка отсутствующим – словно он мысленно пытался поместить ее образ в какую-то неизвестную ей композицию. Все это было очень странно. Ее щеки не то чтобы горели, но приятно теплились. Лене показалось, что с ее телом происходит какая-то метаморфоза: заостряются скулы; грудь поднимается и тяжелеет, еще бесстыднее раскрывая ворот; бедра округляются и становятся шире, живот наливается тонкой упругостью и острее начинает чувствовать прикосновение бессмысленного платья и особенно – то место едва ли много ниже живота, где платье начинает расходиться в стороны, слегка приподнятое чуть согнутой в колене ногой – ногой, которая приоткрыта, может быть, смелее, чем принято, судя по прищуренному Лариному взгляду и по трем остальным, причина которых внезапно стала понятна.

Лена поспешно выпрямилась и задернула полы платья.

Где-то недалеко излишне громко зазвонил телефон. Звук был резким и совершенно неуместным, несмотря даже на знакомую и в других обстоятельствах приятную мелодию. Определенно, это был ее телефон.

Лена нашла глазами сумочку, оставленную на одной из полок стеллажа, и, стараясь выглядеть невозмутимой – как самодостаточная современная женщина, которая может ожидать делового или личного звонка даже и в неурочное время, – направилась к ней на предательских каблуках. Она даже знала, кто звонит. Какое унижение.

– Да, мамочка, да, – зашептала она в телефон, прикрывая рот рукой и дрейфуя подальше от посторонних глаз. – Все в порядке. Я задержалась на премьере, потом на вечеринке… Я с Ларой… это подруга с работы… да, у нее… ну, как-нибудь… ничего… не волнуйся…

Какое унижение! Почему она сама не позвонила маме раньше, улучив для этого более удобный момент. Не то чтобы вечер изобиловал такими моментами. В любом случае, это не повод чувствовать себя провинившимся подростком, пусть даже она выглядит со стороны как подросток… Можно ли себе представить, чтобы Ларе среди ночи позвонила мама выяснять, где находится ее дочь? Если на то пошло, можно ли вообще представить себе Лариных родителей иначе, чем в образах Зевса и Леды? Хороший сюжет для Январского!

Экран телефона показывал пропущенную эсэмэску. Открыв ее, Лена прочла: В небе полная луна моя мысль тобой полна. Она пообещала себе заблокировать номер Боллинга в первую же свободную минуту.

Сердито выключив телефон, Лена искоса проверила, какое впечатление произвел ее разговор на всю полуночную компанию. Мужчины наполняли стаканы у импровизированной барной стойки, то ли забыв о Ленином существовании, то ли деликатно избегая ее смущать. Последнюю версию Лена тут же отвергла и горестно фыркнула себе под нос. Троицкий демонстрировал Ларе одну за другой несколько бутылок – возможно, искушая ее выдержкой, винтажом, купажом или чем там еще. Лара качала головой. У Лены было ощущение, что она смотрит на них в удаляющую линзу телескопа. Или же она просто успела отойти от них так далеко за время разговора. Ей пришлось сделать волевое усилие, чтобы сфокусировать зрение. Лара продолжала качать головой. Троицкий пожимал плечами.

Январский повернул голову к Лене и приподнял в правой руке стакан с золотистой жидкостью. Лена чуть было не покачала головой по Лариному примеру, но отвергать приятный в целом знак внимания тут же показалось ей мелочной демонстрацией дурного характера.

– Пойдемте, я вам покажу, – сказал Январский, вручая ей стакан.

Это было неожиданно. Насколько она могла видеть, у художника не было никаких особых причин выделять ее из остальной компании индивидуальным приглашением. Лена благодарно улыбнулась Январскому в спину, в то время как он уже направлялся к одному из мольбертов – дальнему от них – пружинистой походкой старого спортсмена. Лена заметила, что Решетинский с Троицким со стаканами в руках о чем-то перешептываются под взглядом Лары, оставшейся сидеть в кресле и не демонстрирующей желания присоединиться ни к той, ни к другой компании.

Январский подошел к стене и щелкнул выключателем. Светильники, расположенные по обе стороны от одного из окон, бросили направленный мягкий свет на высокий мольберт. Лена почему-то ожидала, что холст будет прикрыт завесой или покрывалом, которое художник сорвет торжественным жестом бенефицианта, словно открывая персональную выставку. В его движениях чувствовалась сжатая, наэлектризованная энергетика, иногда, несомненно, требовавшая выхода. Его легко было представить на теннисном корте, играющим с банкирами, олигархами, министрами и, может быть, даже их женами. Надо спросить, играет ли он в теннис, подумала Лена. Почему-то в тот момент это показалось ей необходимым и уместным вопросом, хотя важность такой информации для нее лично была сомнительна.

Картина между тем стояла открытой и не дала никакого времени подготовиться. Центральная фигура рвалась с холста навстречу зрителю с первобытной неистовостью. Лицо и формы натурщика были узнаваемы, но на картине в них бурлила ярость, не имевшая, казалось, ничего общего с расслабленным насмешливым юношей, встретившим их на пороге студии. Себастьян Январского полусидел на земле; одна нога была согнута в колене, другое колено упиралось в землю. Две стрелы поразили тело – одна в районе печени, другая пониже левого соска; третья застряла в расщелине скалы на заднем фоне. Все мускулы тела были агонизирующе напряжены в последней попытке подняться; лицо, обращенное навстречу убийцам, искажала гримаса боли, злобы и ярости; в уголке оскаленного рта пузырилась кровь. Лицо казалось несоразмерно большим; откинутые назад бронзовые кудри подчеркивали движение навстречу зрителю. Оскал напоминал ощетинившегося тигра, шипящего от страха и злобы, но лицо было узнаваемо как лицо сатира, с едва уловимыми признаками дегенерации в экзотических скулах и зауженных глазах. Вертикально под ним находился второй центр притяжения: темный треугольник обрамлял реалистично изображенные, но массивные на грани правдоподобия половые органы, гротескно угрожающие даже в момент бессилия.

Лена вздрогнула, когда Январский заговорил рядом с ней, внимательно рассматривая собственную картину.

– Есть традиция, отождествляющая Себастьяна с Аполлоном, – все тем же лекторским тоном сказал он. Его спокойствие решительно не вязалось с предметом изображения. – Но легионеры, служанка, клоака, позорная казнь – все это, конечно, никак не вяжется с образом Аполлона. Да и метафора гибели богов была бы здесь неуместной.

Фон вокруг центральной фигуры еще не был прорисован до конца. Возможно, это только усиливало шоковое впечатление. Сама фигура казалась завершенной, но Лена, конечно, не могла быть уверенной, обладая взглядом дилетанта. Она заметила, впрочем, ровную фактуру картины и тонкость линий, напомнившие ей полотна старых мастеров. Современная живопись ассоциировалась у нее с грубыми мазками.

– Что вы думаете? – спросил Январский, не поворачивая взгляда.

Лена непроизвольно посмотрела на него, проверяя, действительно ли ему может быть интересно ее мнение. Его профиль не выдавал ответа.

– Животная природа человека, – сказала она не слишком оригинально, но стараясь передать голосом, что картина произвела на нее сильное впечатление. Голос плохо слушался.

Она вспомнила про прижатый к груди стакан, поднесла его к губам и осушила залпом. Горло обожгло, но не так сильно, как водкой. Вкус был древесно-травяным, немного вяжущим – не слишком приятным, но неуловимо бодрящим.

– Животная природа, – хмуро повторил Январский и с недовольным видом поскреб щеку. – Словно есть какая-то другая!

Мог бы и согласиться из вежливости, сердито подумала Лена. С безотчетной надеждой на помощь она посмотрела в сторону Лары, но та беседовала о чем-то с Решетинским, который подвинулся в кресле ближе к ней и наклонялся вперед, словно боялся пропустить хоть слово. Возможно, она рассказывала ему, как снималась у Зинченко. Троицкий опять возился с бутылками.

– Но я не очень понимаю, при чем здесь христианство, – ввернула она, чтобы отвлечь художника на неконфронтационный путь.

– А ни при чем, – охотно объяснил Январский. – Считайте христианство более поздней интерпретацией. Христианство – то же язычество, подменившее своими святыми старых богов, олицетворявших силы природы и аспекты мироустройства. Смотрите на Себастьяна глазами казнивших его римлян.

Лена отвернулась от художника и сфокусировала взгляд на Ларе, которая в этот момент как раз закончила что-то говорить и устраивалась в кресле поудобнее, напоминая очень длинную кошку.

– Но тогда, – не успев даже обдумать невесть откуда взявшуюся мысль, сказала Лена, – римский взгляд – тоже лишь интерпретация, ничего не говорящая о настоящем Себастьяне. О нем. – Она указала на картину подбородком для полной ясности.

– Отчасти, – согласился Январский. – Но у нас есть легенда, и за неимением иного, мы должны делать выводы на основании тех фактов, которые содержатся в легенде. Мне кажется, они наводят на очевидную мысль.

– Не животная природа. – Лену озарило. – Просто животное.

– Конечно. – Художник поощрительно улыбнулся. – Легионеры, выпускающие свои стрелы – не хладнокровные убийцы, а охотники. Сам же сатир воплощает не животное в человеке, а бестиальное в природе. Вот откуда казнь в клоаке.

Лена шумно выпустила воздух через ноздри.

– Тогда как христианская иконография сосредоточена на аспектах благости, – продолжал Январский.

– Например, смирение, – сказала Лена.

– Вот именно, – удовлетворенно согласился он. – Святой олицетворяет смирение. Или его вариации.

– Какие вариации?

– Вера. Любовь.

– Вера – вариация смирения? А как же крестовые походы за веру?

– Все войны ведутся, в том или ином смысле, ради веры и по причине смирения. Если бы не смирение, разве могли бы мы мириться с жестокостью, глупостью, безумием толп?

– Но смирение не является непосредственной причиной войн.

– Солдаты идут под пушки, заранее смирившись со своим уделом – умереть за чужую идею. Подобного рода массовый акт самоуничтожения невозможен без предшествующего акта высшего смирения. Вся наша жизнь является таким актом.

– И виновато в этом христианство?

– Вовсе нет. Любая ошибочная концепция нашего места в мире искажает и наше предназначение.

Лене казалось, что аргументация художника сделала скачок в какую-то новую плоскость, куда она за ней не поспела.

– Но если солдат пламенно любит свою родину, – начала она, – и умирает за нее с готовностью… Я имею в виду, вы ведь не станете отрицать возможность осмысленного героизма, смерти в бою за собственный идеал?

– Суть не в этом, – хладнокровно сказал Январский. – Как только мы принимаем войну или поединок за способ отстоять свой идеал, мы вынужденно признаем этот идеал ложным, потому что любой поединок может быть проигран, и наш идеал умрет вместе с нами. Это ли не высшее смирение – смиренно умереть за ложный идеал? Очевидным образом, истинный идеал умереть не может.

– Но разве в античности, до прихода христианства, что-то было иначе?

– Вы опять упускаете из виду существенную часть аргумента. Мы говорим с вами об искусстве. В своем первозданном, чистом виде оно не оперировало абстракциями, точно так же, как солдат, отправлявшийся на войну, умирал за свой дом, или за военную добычу, или за социальный статус, суливший вполне осязаемые блага. Он воевал, потому что такова была его природа, не знавшая иного способа проявить себя. Античное искусство, как и мифология, видит в человеке первооснову, не замутненную навязанными извне абстрактными концепциями.

– Извне? – переспросила Лена. – Тогда рождение абстрактных концепций не является проявлением нашей человеческой природы?

Январский вскинул руки и засмеялся.

– Вы, очевидно, слишком сильный полемист для меня. Я признаю поражение.

– И я могу требовать с вас выкуп?

– À la guerre comme à la guerre12, – вздохнул художник.

– Напишите мой портрет. Только не абстрактный, а так, чтобы раскрыл мою базовую природу.

Он посмотрел на нее, прищурившись.

– Я не пишу заказных портретов, – сказал он. Фраза повисла в воздухе, словно незаконченная.

– Жаль, – с легким разочарованием сказала Лена. Она произнесла свою просьбу едва ли серьезно, и не думала на самом деле, что ее исполнение реально. – Я видела фильм о вас по каналу «Культура». Там показывали ваш дом, и в одной комнате над камином висел портрет женщины…

Январский смотрел на нее с бесстрастным выражением лица.

Лена прикусила язык. Мало ли кто был на том портрете! Вдруг она допустила чудовищную бестактность?

– Я только хотела сказать… – пробормотала она и остановилась.

– Ну так говорите же, – потребовал Январский, не меняя выражения лица.

Сколько мне нужно выпить, подумала Лена, чтобы допиться до светской непринужденности?

– У этого портрета был очень странный фон. Вы помните?

– А вы? – спокойно, но без любезности парировал Январский. – Я помню все свои картины.

– Я бы не стала говорить, если бы не помнила, – с легкой досадой сказала Лена. – Лицо было изображено на фоне каменной стены. Кажется, очень старой. Камни были неровные, грубые, местами как будто острые, с отколотыми краями. Несколько камней совсем выпали из кладки. По стене вилась диагонально одна ветка плюща. Из левого нижнего угла в правый верхний.

Художник кивнул.

– Лицо было как будто сломано этой веткой. Она шла позади него, но как будто отбрасывала на лицо тень. Как если бы… лицо согнули по этой ветке, а потом не до конца распрямили…

Лене показалось, что Январский рассматривает ее немного внимательнее. Почему-то это ее рассердило, хотя не для того ли она завела этот сомнительный разговор, чтобы добиться его интереса? Быть может, мотив выглядел для художника слишком прозрачным. Лена вспыхнула. Вот дура!

– Это было красивое лицо… – сухо сказала она и закончила, почти бормоча себе под нос: – Но негармоничное. Интересно, была ли это ее базовая природа. И знали ли вы об этом, когда писали портрет.

Лена поставила пустой стакан на подоконник и сложила руки на груди, нервно зажимая одной рукой ворот платья. Это было невыносимо. Сейчас он спросит что-нибудь покровительственное – изучала ли она технику живописи, или историю искусства, или, не дай бог, кто ее любимый художник! После этого останется только пойти на панель и никогда, никогда больше не включать канал «Культура». С таким же успехом он мог бы сказать ей, что женский рот предназначен не для разговоров! Она вдруг отчетливо представила себе, сколько раздутых самомнений с пошлыми лицами и пустыми глазами пытаются заказать Январскому свой портрет. Как она могла такое ляпнуть? Ставя себя тем самым в один ряд с ничтожествами… неудивительно, что он так на нее смотрел!

Лена молча развернулась и, не чувствуя ног, побрела на голоса своих товарищей по катастрофической ночной авантюре. Зачем они вообще сюда приехали, если на то пошло? Возможно, оставить художника одного возле картины без всякого объяснения было не совсем вежливо. В конце концов, непоследний художник современности любезно показал ей свою незаконченную работу. Выделив ее из остальной компании. Удостоив ее не совсем бессодержательным разговором… сделав, по сути, незаслуженный комплимент ее интеллекту, если не красоте. Вполне уместно было хотя бы поблагодарить его за привилегированную демонстрацию!

Лене было все равно.

Она упала в кресло, забыв даже про дизайнерские особенности своего платья, требовавшие определенного внимания, особенно при резкой смене положения тела в пространстве. Весь круг кресел пустовал в полумраке на границе зеленоватого игорного оазиса. Троицкий с Решетинским гоняли шары по биллиардному столу – точнее, Решетинский гонял шары, в то время как Троицкий стоял напротив него, опираясь на упертый в пол кий и слегка пошатываясь. Лара стояла у самого дальнего углового окна спиной к студии. Ее правая рука была поднята к щеке – возможно, она говорила по телефону, но Лена не могла быть уверена. Ей был слышен только стук биллиардных шаров.

– Лена, идите к нам! – нетвердым голосом позвал Троицкий. – У нас некому вести счет.

– У тебя ноль, Женя, – тут же отозвался Решетинский, имплицитно как бы отзывая приглашение.

Лена сделала вид, что не слышала.

Троицкий сложил кружочком большой и указательный пальцы правой руки и стал внимательно рассматривать образовавшуюся фигуру.

Кто-то опустился в соседнее кресло. Лена нехотя покосилась туда и вновь обнаружила рядом с собой Январского, который опять держал в руках тяжелый альбом в потертой суперобложке. Лена успела заметить изображение Лувра и название на французском языке, прежде чем художник положил альбом на кофейный столик и начал листать.

– Хочу вам кое-что показать, – нейтрально сказал он, аккуратно переворачивая страницы репродукций, многие из которых были Лене знакомы.

Лена тихо вздохнула про себя. Конечно же, ему не было никакого дела до ее глупости. Учтивый художник, вероятно, видел в ней мимолетную гостью, пусть попавшую к нему случайно, но автоматически приобретающую право на его вежливое внимание. Человек другого социального круга и даже, по большому счету, другой эпохи, он поможет ей загладить ее неуклюжее поведение, даже не задумываясь о его причинах, – и, конечно же, забудет о ней через несколько минут, переключившись на других гостей.

Январский подвинул альбом ближе к Лене. В свете зеленоватой лампы видно было не очень хорошо, но Лена сразу узнала картину. Она не помнила ни названия, ни имени художника, но знала, что видела репродукцию раньше. Она подняла альбом и переложила к себе на колени – в основном для того, чтобы лучше рассмотреть изображение, но тут же кстати и заметив, что деликатность настоятельно требовала чем-то прикрыться именно в этом месте. Ларина последняя булавка демонстрировала признаки тревожной деформации. Одновременно Лена почувствовала и близость самой Лары, выданную земляничным ароматом парфюма. Лара наклонилась над ней сзади, опираясь рукой о спинку кресла.

Картина изображала по пояс двух обнаженных женщин, сидящих в ванне в окружении карминовых драпировок и вполоборота обращенных к зрителю. Пухлые молочно-белые тела средневековых матрон странно дисгармонировали с маленькими, почти детскими грудями и розовыми точками сосков. Было в такой дисгармонии что-то почти нездоровое, но ускользавшее от определения. Загадочнее этого, впрочем, был изображенный в самом центре и приковывающий к себе внимание жест одной из женщин, которая держала сосок другой, словно пинцетом, между большим и указательным пальцами левой руки. За минуту до того Лена видела, как точно такое же кольцо из пальцев рассматривал в пьяном увеселении Троицкий. По спине в очередной раз пробежал холодок. Она поняла, что заранее знала, какую картину покажет ей Январский.

Художник смотрел на нее, опустив голову набок, словно следя за ее реакцией, и теперь, подняв взгляд выше, он включил Лару в их разговор.

– Странная картина, – сказал он, – как вам кажется?

Лена опять почувствовала себя пьяной. В мыслях расползался какой-то туман, и хотя ей снова хотелось произвести впечатление на художника и ответить что-нибудь уместное, а лучше даже оригинальное, вся воля вдруг волной откатилась из тела, так что даже немного задрожали колени, на которых лежал альбом. Мало того, что язык не слушался, но и в мыслях наступила полная пустота. Отчасти, без сомнения, это могло быть следствием всего бессвязно выпитого. Но не только, не только. Было уже понятно, что вся неумолимая логика вечера вела к этому моменту, и теперь, когда он почти наступил, не осталось ни сил сопротивляться, ни решимости покориться неизбежному. Так – только в каком-то сотом приближении – обмякало тело перед трудным и важным экзаменом в университете.

– Загадочный жест, – прохладно, как ни в чем не бывало, сказала над ней Лара. – Надеюсь, у него есть символическое объяснение. В противном случае он выглядит довольно зловеще.

Январский кивнул, не поднимая глаз на Лару.

– Как святого Себастьяна можно вписать в несколько разных мифологий, так, боюсь, и здесь можно предложить несколько разных версий. Самая известная не обязательно является истинной. Или даже почти наверняка не является.

– Разве не всегда так? – ровно откликнулась Лара.

Январский как по щелчку переключился с задумчивой интонации на бегло-деловую.

– Мне давно хотелось написать свою версию этого сюжета, чтобы в нем разобраться. До сих пор не подворачивалось случая.

Он внимательно, но коротко посмотрел на Лену, встал и направился к центру комнаты. Там, не глядя, он щелкнул выключателем, и предназначенный для натурщиков подиум залило мягким, но ярким светом. В центре подиума стоял одинокий стул. Январский принес второй и поставил рядом. Затем, высоко подняв брови, он бросил на Лену новый взгляд. Взгляд, пожалуй, захватил обеих девушек, но Лене показалось, что он адресован прежде всего ей. Художник словно несколько удивлялся, что она еще не заняла предназначенное ей место.

Лена подняла глаза на Лару и встретила на ее лице немного загадочную, слегка отстраненную улыбку. Лена на секунду подумала, что это подобие вызова; что Лара хочет проверить, решится ли она. Но на что тут было решаться? Уж во всяком случае ничто не могло оказаться глупее, чем заявить теперь протест или даже мягко отказаться от предложения, которое Январский сделал имплицитным, но само собой разумеющимся. И во имя чего? Девичьей скромности? Очевидно, скромность не играла сколько-нибудь значимой роли в ее мотивациях; по крайней мере сегодня. Да и какая дура отказалась бы ради такой мелочи от шанса быть изображенной на настоящем холсте, способном прожить века? Нет, никакой вызов не мог быть причиной Лариной улыбки. Все было решено не позже, чем они вошли в эту студию.

Январский между тем снял с одного из мольбертов накрытый куском материи холст и заменил его новым, девственно чистым. Затем он ушел к рабочему столу, где начал возиться с материалами своего ремесла.

Лара провела кончиком пальца по Лениной шее. По позвоночнику тут же побежал холодок. Лена подняла глаза, и Лара уже поворачивалась к ней спиной.

– Расстегни, – попросила она, поднимая волосы.

Лена плавно потянула молнию вниз до конца, глядя, как половинки платья раскрываются, обнажая длинную голую спину. Лара повела плечами, скидывая с них золотистую чешую. Теперь Лену бил настоящий озноб. С ним нужно было срочно справиться, взять себя в руки, чтобы не выглядеть опять овцой. Лара невозмутимо качнула бедрами, стянула платье до пола и переступила каблуками, словно молодая ведьма, выходящая из магического круга.

Лена дрожащими пальцами нащупала верхнюю из двух пуговиц. Пуговица завертелась и заскользила, выворачиваясь. Да что за глупости, в конце концов. Чтобы как-то отвлечься, она посмотрела в сторону биллиарда. Сложившаяся там картина показалась ей очень смешной. Решетинский, видимо, только что заметил происходящее: в правой руке он вертикально держал кий, а указательным пальцем левой указывал на Лару – вероятно, чтобы привлечь внимание Троицкого. Рот его был приоткрыт, но дар речи пока как будто бы ускользал от него. Троицкий в это время стоял, низко наклонившись над столом, и пытался нацелиться кием в шар, но кий ерзал и соскакивал, все время норовя ткнуть не в ту сторону. Троицкий мотал головой, словно пытаясь разогнать туман перед глазами, и упрямо возвращал кий на исходный рубеж. Пуговица наконец поддалась.

– Женя, Женя, – выговорил Решетинский.

– Это не в счет, Гена, – пьяным голосом возразил Троицкий. – Кий соскочил.

Лена кое-что вспомнила.

– Лара, я без трусов, – шепнула она.

– Женя, – продолжал монотонно взывать Решетинский, слабо тыча вперед указательным пальцем.

Лара запустила тонкие пальцы под бретельки почти невидимых стрингов.

– Жеееееня! – взвыл режиссер.

Троицкий поднял тонкое лицо, бликующее очками, и укоризненно посмотрел на Решетинского:

– Гена, ну не надо под руку, – заныл он.

Лена тихо засмеялась, отворачиваясь и уже почти решительно борясь с Лариной булавкой. Лара смело наклонилась и еще раз переступила каблуками. Теперь кроме золотистых босоножек и крестика с бриллиантами на ней не было ничего. Она отбросила стринги вслед за платьем. Потом она посмотрела на Лену через плечо и на секунду показала зубы в улыбке, которая была бы ослепительной, если бы не была такой короткой. Такую Лару она еще не видела. Лена почувствовала, как у нее на лице тоже зарождается улыбка, непроизвольная и неуверенная, потому что она не решается представить, как далеко все это заведет. Лара сложила губы в еле заметном воздушном поцелуе. Затем, не дожидаясь ответа, она пошла к подиуму. Лена засмеялась ей в спину и поспешила за ней, на ходу отбрасывая платье, не заботясь, куда оно упадет. Было даже облегчение в том, что не нужно следить, как бы оно не распахнулось больше необходимого. Сзади послышался сдавленный возглас. Хорошо было бы видеть лицо Троицкого в этот момент, но не ради этого она сюда пришла!

Смотреть на Ларину спину было гораздо приятнее. Как и все в Ларе, это была исключительная спина – особенно в той части, где узкая талия головокружительно переходила в бедра, напоминая очертаниями инструмент музыкального гения – но не скрипку, а что-то более солидное: допустим, виолу. Лена была не слишком хорошо знакома с классической музыкой и потому удивилась, откуда ей в голову пришла виола. По каналу «Культура» время от времени показывали концерты симфонической или камерной музыки, но их как раз Лена никогда не смотрела – разве что оставляла звуковым фоном на кухне, когда готовила или мыла посуду, и то предпочитая в целом радио с более знакомыми мелодиями. Виола. Виола да гамба – полное название или вовсе отдельный инструмент? Странное название, если gamba по-итальянски нога, как ей смутно помнилось. Ноги, если на то пошло… Лена немного опустила взгляд, и у нее слегка засосало под ложечкой, как в скоростном лифте. Лара одним грациозным движением поднялась на подиум, подошла к стулу и, присев немного боком, в позе наездницы, тут же закинула ногу на ногу. В ее движении безупречно соединились раскованность и скромность.

Viol13. Лена на секунду прикусила губу, вспомнив темный колодец двора и остроглазого ящера, наклоняющегося над ее лицом. Мадам де Виоль. Виола. Кажется, у Шекспира была Виола? Определенно была, но память, замутненная то ли алкоголем, то ли наплывом событий, отказывалась предоставить подробности.

Лена села рядом, стараясь держаться так же прямо, и так же скрестила ноги. Влет она поймала себя на том, что рассматривает Лару исподтишка. Она боялась, что прямой взгляд может показаться слишком откровенным. Вряд ли существовал общепринятый этикет на случай таких ситуаций. Разве что самой Ларе он был известен, потому что ни в ее лице, ни в манере не было заметно никакой неловкости. Почем знать – может быть, ей доводилось позировать знаменитым художникам так же часто, как Лене – пить шампанское. Или чаще, если на то пошло. Ощущения были в чем-то похожи. От шампанского покалывало язык, а сейчас покалывало все тело. Лена поднесла руку к горлу в тщетной попытке удержать приливающий румянец. Странными, фантастически странными были все прикосновения к собственной коже. Лена с удивлением заметила Ларины напрягшиеся, потемневшие соски. Трудно было думать о Ларе, подверженной объективным или субъективным воздействиям вроде возбуждения или холода. Ее грудь была той безупречной, идеальной формы, которая никак не взаимодействует с гравитацией. Возможно, следствие фанатичной приверженности фитнесу? Или просто общей безупречности, подумала Лена.

В поле зрения появились Троицкий с Решетинским. Психолог покачивался и глупо таращил глаза, постоянно поправляя очки; режиссер улыбался хитрой кошачьей улыбкой, но немного неуверенно, как если бы сомневался в достоверности и надежности увиденного, опасаясь розыгрыша. Вместе они были похожи на двух гаеров, забывших текст комического скетча. Глядя на них, Лена снова невольно рассмеялась.

– Бесподобно, – сказал Решетинский, ласково щурясь в ответ на Ленин смех и переводя взгляд с одной из них на другую. – Ослепительно. Не знаешь, кого выбрать.

Троицкий подошел поближе, осел на край подиума, чуть не съехав на пол, и уставился на Лару снизу вверх по-собачьи, поблескивая стеклышками очков. Лена подумала, что в пенсне он был бы немного похож на Чехова. Весь вид психолога показывал, что для него в этой ситуации выбор очевиден.

Решетинский перехватил его взгляд.

– Да. Кане-е-е-эшна, – задумчиво протянул он с интонацией кота Матроскина. – С одной стороны. Но с другой стороны, – он перевел взгляд на Лену, – тоже есть несомненные достоинства.

Лена вспыхнула. Ей еще не приходилось бывать в ситуации, где ее, как правило скрытые, достоинства становились объектом не только всеобщего обозрения, но и обсуждения. При этом она без ложной скромности и сама готова была признать, что достоинства эти непренебрежимы. Не в силах удержаться, она бросила искоса на Лару свой первый ревнивый взгляд. Да, Лара была выше ростом, и, может быть, ноги у нее в абсолютных измерениях были длиннее. И эта безупречная, редкостная, немного нереальная грудь. Но если говорить о пропорциях фигуры и о традиционно ценимом соотношении изгибов к ровным линиям, то Лена совсем не чувствовала себя в уязвимом положении. При всем при том, однако, Решетинский мог говорить и о менее очевидных достоинствах. Лене было бы интересно подробнее узнать, что он имел в виду.

– Такая красота не должна пропасть, – решительно заявил между тем режиссер.

– Не пропадет, Геннадий Михалыч, – ободряюще сказала Лара. – Глеб Викторович запечатлеет нас для вечности. Кто знает, может быть, мы будем висеть в Лувре.

Если Январский сможет поймать твою улыбку, подумала Лена, то даже на месте Джоконды.

– Глев Бик… Глеб Викторович? – переспросил режиссер. – Ну и имечко! – Он стал осматриваться, словно вспоминая, где находится и о ком идет речь. Его взгляд упал на Январского, который еще возился в отдалении с орудиями своего ремесла. – Подумаешь! – Решетинский экспансивно махнул рукой. – Картина! Холст! – театрально воскликнул он. – Сто на шестьдесят! Скажите еще, почтовая марка!

Он обернулся к Троицкому за поддержкой, но психолог мешком повалился на подиум и лежал к нему спиной – то ли лишившись чувств от увиденного, то ли в поисках нового запретного ракурса.

– У меня есть тысячи киноэкранов, каждый десятиметровой высоты! – не обращая внимания, продолжил Решетинский. – Вы будете выше Давида!

– Эротика – не монументальный жанр, Геннадий Михалыч, – трезво возразила Лара. – Как бы у вас не получился фильм ужасов.

Лена почему-то вспомнила Билла, который каких-то двенадцать часов назад клеймил позором еще незнакомого ей Решетинского, и у нее слегка сжалось сердце. Видел бы он сейчас свою героиню!

– Живопись – искусство позавчерашнего дня, – гнул свое режиссер, не обратив внимания на возражение Лары. – Почему современные художники собирают свои инсталляции из отходов и пишут полотна экскрементами? Это последний шанс привнести жизнь в отмирающие формы.

– Наши формы и без этого прекрасно себя чувствуют, – возразила Лара, глядя на Лену и этим взглядом включая ее в свой аргумент. Одновременно с видом спокойного удовлетворения она провела узкой ладонью по длинному смуглому бедру, дошла рукой до колена и слегка, без вызова, наклонилась вперед, словно демонстрируя Решетинскому наглядное подтверждение своих слов.

Режиссер, глаза которого благодаря высоте подиума были как раз на уровне Лариной груди, уставился на несколько мгновений, как завороженный, на предъявленное доказательство. Троицкий приподнял голову и тихонько заскулил. Решетинский с видимым усилием оторвал взгляд и предложил:

– А серьезно, девчонки, давайте ко мне в эротическую драму?

– Почему не комедию? – спросила Лена, глядя на Троицкого.

Решетинский поморщился.

– Я хочу серьезно говорить со зрителем о вечном. У меня уже не тот возраст, чтобы щекотать их низменные инстинкты. Химкинский гопник – не моя аудитория.

Троицкий перевернулся к нему лицом, опираясь о подиум локтем, и строго сказал:

– Твоя аудитория, Гена – домохозяйки с негативным анимусом. Вот этого, – он не глядя помахал пальцем в направлении двух обнаженных девушек, – они не примут.

– Много ты понимаешь, Женя, – снисходительно отозвался Решетинский. – Это будет кино для настоящих мужиков.

– Настоящие мужики не ходят в кино, – грустно возразил Троицкий. – Они либо вкалывают семь дней в неделю, зарабатывая свой первый миллион, либо умерли в сорок лет от инфаркта.

Решетинский скривился и махнул рукой.

– Не слушайте этого пораженца. Как вам такой сюжет: русский комбат в Берлине в сорок пятом разрывается между прекрасной, но холодной певичкой из немецкого кабаре и душевной, простой русской девушкой-медсестрой?

– И кого он выбирает? – поинтересовалась Лара.

– Ммм… – Режиссер вскинул глаза к потолку. – Выбирает он, конечно, свою, русскую девчонку. Но в финале трагически гибнет во время разминирования детского дома, спасая маленького немецкого мальчика, сына певицы.

– Очень экзистенциально, – кивнула Лара.

– Или он может быть русским разведчиком в сорок первом, – предложил Решетинский.

– Это уже было, Геннадий Михалыч. Вы хотите снять патриотично или эротично? Мне кажется, лучше, когда котлеты отдельно, а мухи отдельно. – Лара на глазах теряла интерес к проекту, даже если он у нее был.

Решетинский не сдавался.

– Тогда давайте так: наше время… главный герой – летчик-испытатель…

– Вы, Геннадий Михалыч, мыслите советскими штампами, – решительно и даже строго прервала его Лара. – Вы хотите снять производственное кино про эротику. Замысел изначально обреченный. Давайте исходить из того, что главные героини – это мы. – Лара изящно изогнула бровь и бросила Лене одну из своих секретных улыбок; четверть улыбки. – Или хотя бы одна из нас. Кем вы нас видите?

– Ха! – горестно бросил в пространство Троицкий.

Лене не понравилось это ха!, и она мысленно поставила психологу большой жирный минус. Решетинский же, к ее удивлению, вместо того, чтобы возразить Ларе, зашагал напротив них из стороны в сторону, закинув правую руку к затылку, явно погруженный в раздумье над будущим сюжетом. Лена уже хотела было предложить свой вариант, но смелая мысль тут же выскочила у нее из головы, потому что в этот момент она увидела объяснение странной позы Троицкого. Психолог медленно выпрямлялся, возвращаясь в нормальное сидячее положение и держа в левой руке обращенный на Лару айфон.

Лена вытаращила глаза и, возможно, издала горлом непроизвольный звук, потому что Лара повернула к ней безмятежное лицо. Лена глазами показала ей на Троицкого и сложила губы в подобие возмущенного немого оскала. Лара на миллиметр опустила ресницы, вложив в это движение столько иронии, сколько Решетинский не смог бы вложить в целый фильм.

Троицкий между тем тоже успел заметить Ленину реакцию.

– Кинопроба, – пояснил он и резво повернулся к Лене вместе с айфоном. Ей показалось, что он заметно трезвее, чем выглядел несколько минут назад.

Устраивать сцену было невозможно, тем более на фоне Лариной невозмутимости. Лена, внутренне кипя от негодования, сердито подставила камере профиль, шире распахнула глаза, чтобы сохранить на лице спокойствие, которого не чувствовала, и неподвижно уставилась в пространство. Пожалуй, все это было чересчур для одного вечера.

– А если так, – снова приблизившись, забормотал Решетинский. – Олигарх… промышленник… очень богатый человек… встречает роковую женщину, безумно влюбляется, женится на ней, невзирая на то, что она практически одного возраста с его дочерью… Нет-нет-нет… – он смущенно замотал головой. – Подождите: дочь олигарха влюбляется в молодого, подающего надежды политика, жена которого…

Лена перестала слушать. Ей было немного лестно и одновременно досадно, что в фантазии режиссера ей, по всей видимости, отводится роль младшей, но в то же время имплицитно менее привлекательной из героинь. Затмить Лару было немыслимо, да она этого и не хотела. И все же легкое ощущение соперничества родилось в какой-то момент на протяжении этой ночи, и теперь отделаться от него тоже не представлялось возможным.

Подошел Январский с палитрой в руке.

– Господа, – вельможным баритоном сказал он. – Мне нужен ничем не заслоняемый вид на моих моделей.

Решетинский попятился, все еще бормоча что-то себе под нос и потирая подбородок. Троицкий выключил айфон и деловито сунул в карман пиджака.

– Глеб Викторович, – ласково заворковал он, подходя к художнику, – позвольте мне выступить меценатом. Сами назначьте цену.

Январский помахал руками, показывая, что девушкам нужно сесть ближе друг к другу.

– Цену? – переспросил он.

– Картины, – уточнил Троицкий.

– Какая может быть цена у ненаписанной картины? – без удивления спросил художник. Его прищуренный взгляд перебегал с девушек на холст и обратно. Лена представления не имела о том, как пишутся настоящие картины.

Троицкий, понизив голос, что-то зашептал.

– Не о чем говорить, – громко ответил художник. – Меня давно занимал этот сюжет. Пишу его для себя. Если надумаю расстаться с картиной, вам сообщу первому. – Ровный и глубокий голос Январского каким-то образом смягчил фразу, которая в другом тоне могла, вероятно, показаться довольно грубой. Симпатия Лены, в любом случае, была всецело на стороне художника. Январский перехватил ее взгляд. – На оригинале шестнадцатого века, – сказал он, – справа изображена Габриэль д’Эстре, любовница французского короля Генриха Четвертого.

Его рука уже делала широкие движения над холстом – вероятно, размечая композицию. Троицкий разочарованно отошел в сторону. Королевская любовница, подумала Лена, бросая украдкой взгляд на Ларины плечи и высоко поднятую голову. Еще бы! Она постаралась незаметно выпрямить осанку. Но не королева.

– Вторая женщина – шатенка, которая держит пальцами сосок Габриэль, – ее сестра Жюльена-Ипполита.

Январский направил на Лену пастелевый мелок и сделал им несколько коротких движений влево.

Лена чуть не задохнулась на вдохе. Мысль об этом до сих пор не приходила ей в голову. Но если что-то могло сделать эту бесконечную ночь еще неправдоподобнее, то, конечно, это была необходимость и возможность прикоснуться к обнаженной Ларе.

Лара сидела неподвижно и невозмутимо, как статуя, отличаясь от статуи только золотистым оттенком кожи.

Лена протянула левую руку и сомкнула большой и указательный пальцы на Ларином соске. Она постаралась сделать прикосновение почти неосязаемым, но все равно почувствовала неизбежную реакцию чужого тела.

– Жюльена-Ипполита, – ровным голосом повторила Лара вслед за художником. – Как ее в школе к доске вызывали.

Может быть, ремарка была для Лары немного нехарактерной, или, может быть, Ларина невозмутимость не всегда бывала искренней. У Лены в голове и перед глазами сгущался туман; ощущения приливали к животу. У этого дерзкого, фальшиво-непринужденного жеста могло быть несколько символических объяснений, но ни одно не могло отменить его странности. На первый же взгляд было в нем что-то неправильное. За любой символической реальностью стояла реальность тела, в которой Лена не видела ему оправдания, или же ее фантазия отказывалась туда следовать.

– Одновременно Габриэль показывает зрителю перстень с драгоценным камнем, – продолжал Январский. – Собственно, ее жест является почти зеркальным отображением жеста Жюльены, а кольцо и сосок находятся на одной вертикали. Это неизбежно предполагает связь между ними.

– Ежику понятно, – подтвердила Лара.

– Генрих долгое время обещал жениться на Габриэль, если она родит ему наследника. По общепринятой версии, перстень символизирует обещанный брак, а акцентированный сосок – беременность Габриэль.

Лара скептически хмыкнула.

– Да, – согласился художник, – версия не исчерпывает тайну картины.

Не прошло и минуты, но Лена уже чувствовала, как рука наливается усталостью. Это немного сконцентрировало ее мысли. Январский продолжал метать в их сторону колкие, цепкие взгляды, перенося их неподвижные тела в свою фантазию, где загадочным образом они будут жить. Его рассказ казался лишним. Было очевидно, что он пишет другой сюжет и других персонажей.

Она заранее ревновала картину ко всем будущим зрителям.

– Вполне понятно, что перед нами не портрет, а символический шифр, – говорил Январский. – Служанка на заднем фоне что-то шьет: якобы приданое для новорожденного. Но почему она шьет левой рукой?

– Потому что… – начала Лена и обнаружила, что голос ее совершенно сел. Ей пришлось откашляться. – Потому что ребенок Габриэль останется незаконнорожденным?

Ей не было никакого дела до Габриэль и ее ребенка.

Январский оторвался от холста и перевел взгляд на нее.

– Действительно, – подтвердил он. – Генрих так и не женился на Габриэль, несмотря на то, что она родила ему не одного, а троих детей. Но художник не мог знать об этом заранее. Если же он писал картину по следам свершившихся событий – то есть после смерти Габриэль в 1599 году, – то к чему намеки на предстоящие роды и символику королевского перстня?

Лена облизала губы.

– Я не знаю, сколько я смогу держать так руку, – сипло сказала она.

– Еще несколько минут, – рассеянно попросил Январский.

Ей сразу стало стыдно за проявление слабости. Украдкой она взглянула на Лару, которая сидела, застыв неподвижно, похожая на Снежную королеву, если бы не тепло ее груди, которое чувствовала одна Лена.

– Левая сторона акцентирована по всей картине. Каждая из сестер делает свой символический жест левой рукой. Левой же рукой шьет служанка. Внутри картины, над камином, изображен фрагмент еще одной картины, в центре которой – лежащий мужчина; у него видна только одна рука – тоже левая.

Январский говорил медленно, с большими паузами. И взгляды, и речь его, хотя были обращены к ним двоим, приобрели отстраненный характер. Лена почувствовала, что стала для него предметом, в каком-то смысле – объектом его внутреннего мира, фигурой на той картине, которую он видел в воображении. Это ощущение волновало ее примерно так же, как собственная нагота и прикосновение к Лариному телу. Ей было немного досадно, что ее индивидуальность не потребовалась, не заинтересовала художника достаточно, чтобы стать самостоятельным предметом изображения. Но с другой стороны, пока его внимательный взгляд ежесекундно возвращался к ней, пока линии ее тела были пищей для его фантазии, она чувствовала странную власть над ним, чувствовала его руку своим инструментом или, по крайней мере, своим проводником в иное измерение, где индивидуальность была подчинена чему-то более сильному, с чем, может быть, она еще никогда не сталкивалась так близко.

Ее подбородок дернулся вниз, и она тут же испуганно подняла голову и открыла глаза. Лара что-то говорила Январскому и искоса поглядывала на Лену с ироничной улыбкой. Лене показалось, что ее скулы заострились – то ли от этого освещения, то ли от позднего часа. Кажется, Январский снова спросил, о чем может говорить левосторонность всех движений на картине. Слова вдруг перестали складываться в цепочки значений. Лена не имела ни малейшего представления о времени, но знала, что должно быть очень поздно. Хорошо если не рано. Мысль о том, что утром предстоит идти на работу, казалась феерической аберрацией. Сон, подкравшийся предательски и в самый неподходящий момент, окутывал ее такой мягкостью, которой невозможно было сопротивляться.

Январский разрешил ей опустить руку.

Она мучительно старалась держать плечи прямо, но то и дело ловила себя на необходимости нового сознательного усилия. Веки пытались закрыться, отказываясь подчиняться ее воле. Лена до боли закусила губу, но тут же иррационально испугалась остаться такой на картине, и вместо этого попыталась незаметно прикусить язык. Она перестала следить за Ларой и за художником: все усилия уходили на то, чтобы сохранять позу хотя бы условно неизменной.

Январский больше не стоял у холста, а сидел перед ними на стуле, набрасывая что-то в альбоме длинным черным карандашом, время от времени откидывая страницы вверх. Время стало течь дискретными интервалами: одни куски проваливались в бездну, другие тянулись неправдоподобно долго и обрывались только тогда, когда не оставалось сил фиксировать эту длительность, – и тогда уж обрывались без следа и без остатка, и только начало нового интервала напоминало, что был предыдущий. Январский шуршал страницами и иногда опять что-то рассказывал, что не откладывалось у Лены в голове, иногда просил ее что-то сделать, придираясь к миллиметрам жеста: снова соединить два пальца на Ларином соске и сложить остальные в филигранно точную и неудобную фигуру; приподнять брови и не опускать их в течение бессвязного промежутка времени; смотреть неподвижно в центр его лба. Лена чувствовала только, как деревенеет тело, и потеряла способность к более глубокой рефлексии.

В какой-то момент поле ее зрения снова пересекли Решетинский и Троицкий, едва опознанные, похожие почему-то на двух гигантских летучих мышей. Что-то было сказано, в том числе ею, но она не осознавала значения слов и понимала только, что этих двоих сегодня больше не будет. Оба перед тем, как раствориться, наклонялись и шептали что-то на ухо Январскому, и тот отвечал, не поднимая головы от эскизов. Оба в самом конце сделали что-то неправдоподобное и гротескное – Лена не могла вспомнить, что именно. Ах да: целовали руки ей и Ларе – или это было частью какого-то сна, который время от времени начинал ей сниться, пока она не вскидывала голову от очередной любезной, но строгой команды художника, или от шелеста альбомной страницы, или от звука хлопающей двери, – и каждый раз встречал ее Ларин насмешливый взгляд, такой неестественно яркий, как будто сон не навещал ее даже в мыслях.

Была еще сильная вспышка, которая напугала ее, но почти не вывела из оцепенения. Откуда-то взялся опять парень в коротком халате, которого раньше она видела голым и от удивления плохо рассмотрела, хотя и стоило, – и которому не могла теперь вспомнить имени. Каким-то образом вспышка была связана с ним. Свет ударил прямо в глубину зрачка, так что на время залил все и слился с темнотой. Темнота долго не рассеивалась, и потом стала отдавать окружающие вещи неохотно, частями. За это время изменилось расположение предметов, теснее сомкнулись стены. Пропал куда-то художник. Потом пропало всё.