Читать книгу Ну как же себя не обожать?! - Петр Мельников - Страница 5

I

Есть у меня один случай из практики, обернувшийся почти что детективной историей с секретным продолжением. И случай, и продолжение связаны тонкой серебряной цепочкой, в прямом и переносном смысле. У продолжения только недавно истёк срок юридической давности, чем я сейчас решил, наконец, воспользоваться. А поделиться есть чем.

Некоторое время, кроме работы в поликлинике, у меня был приём пожилых лиц в ЖЭКе, поблизости от Дома преподавателей МГУ на Ломоносовском проспекте. Просьба эта исходила от местных пенсионеров, которым или не хотелось, или здоровье не позволяло высиживать в очереди в районной поликлинике и заражаться гриппом. А здесь, хоть и была небольшая очередь, постепенно образовалось нечто вроде клуба для домохозяек. Собирались с видимым удовольствием. Обсуждали свои дела. Никто мне за эти приёмы ничего не платил, зато никто и не торопил, не заставлял заполнять идиотские бланки и квартальные отчёты и занижать в них заболеваемость по респираторным инфекциям. Раз в неделю приходило человек десять, скорее для патронажа и психотерапии, чем по поводу острых состояний; в пожилом возрасте почти всем больным их диагнозы известны, они с ними сжились. Этакий микроклуб по медицинским и местным интересам. Пожилым женщинам нужен был только осторожный текущий ремонт, где-то совет, а иногда, минуя бюрократические барьеры, направление на госпитализацию в приличное учреждение.

Как-то вечером одна из моих постоянных пациенток попросила проконсультировать свою знакомую из другого района. Поскольку это была первичная больная, то я попросил обеих остаться до конца приёма, чтобы не торопиться с обследованием. Но когда нас представляли, я уловил из разговора, что новая пациентка с заметной настойчивостью уговаривает свою подругу не присутствовать при обследовании:

– Спасибо, что меня сюда привела. Зачем слушать про мои хвори? У тебя своих хватает.

Та ушла, но неохотно. О чужих хворях послушать ох как любят, чтобы сравнить со своими, понабраться терминологии и обсудить со знакомыми.

По виду даме было под восемьдесят – мой типичный геронтологический контингент. Я знал по опыту, что её придётся долго и внимательно выслушивать и что на всё про всё уйдёт примерно час, а то и больше. Приготовился к этому морально и предложил:

– Давайте начнём. Присядьте. Как вас зовут?

– Екатерина Никитична.

– Сколько вам лет?

– Восемьдесят три года.

– Что вас беспокоит, Екатерина Никитична?

– Цифра восемьдесят три. Она и беспокоит. Но если серьёзно, то беспокоит сердце. Я давняя сердечница.

– Наблюдаетесь или наблюдались у кардиолога?

– О, с моей аритмией я у кого только не наблюдалась. Даже у профессора Вовси до его ареста по «делу врачей».

– Да, давненько. А в последнее время?

– Последний кардиолог, отвратный молодой человек, сказал, что ничем не может порадовать. Могу отбросить тапочки через день или через неделю.

– Так и сказал насчёт тапочек?

– Точная фраза.

– Вот ублюдок. Расстроились?

– Ничуть. Меня трудно расстроить. Как бы между прочим, заметила ему, что на своём веку успела побывать на похоронах трёх кардиологов. Спросила какие цветы ему нравятся.

– Интересно, как отреагировал?

– Сначала ничего не понял. Какие цветы? Почему вдруг цветы? Дико уставился на меня. Потом мальчика повело. Стал грубить. Вариант с букетиком от меня на его собственной могилке ох как не понравился.

– Как у вас с памятью?

– У меня прекрасная память. Я люблю перечитывать Конан Дойля. В конце концов, из Шерлока Холмса ведут свою историю шестьдесят процентов детективов. Остальное – от Эдгара По. Я предложил полушутливо:

– У меня есть методика проверки памяти. Давайте проверим вашу. Не возражаете?

– Что ж, извольте.

– Возьмем классику – Как относитесь к Саге о Форсайтах?

– Обожаю эту трилогию.

– Имя второй жены Сомса Форсайта?

– Аннетт!

– Любовник Ирэн Форсайт?

– Босини!

– Как он умер?

– Попал под омнибус!

– Сколько Джулионов в романе?

– Четверо!

– Поздравляю. Блестяще! Долговременная память великолепная.

– Сейчас вот в связи со смертью Босини мне пришло в голову, что Набоков в своей «Лолите» беззастенчиво позаимствовал этот эпизод, описывая гибель Шарлотты – матери Лолиты. Тоже после тяжёлого объяснения, тоже под колёсами автомобиля. Помните?

– Помню, конечно. Теперь вы проверяете меня? Шучу. Но мы заговорились. Хотите, проверим вашу кратковременную память?

– С этим у стариков похуже, но попробуем.

– С интервалом в одну секунду я назову четыре слова, потом скажу, что нужно делать. Хорошо?

– Да, начинайте.

Я стал медленно и чётко говорить:

– Печка… Художник… Ворон… Химия…

Сделал паузу и быстро произнёс:

– Теперь от числа 296 отнимайте по три.

– Двести девяносто три, двести девяносто, двести восемьдесят семь, двести восемьдесят четыре, двести восемьдесят один…

– Стоп! Повторите четыре слова!

– Печка…Художник…Ворота…затрудняюсь.

– Отлично. Ошибка – ворота вместо ворона, но это простительно, в произношении они схожи. Результат лучше, чем принято для вашего возраста. Некоторые и одного слова припомнить не в состоянии.

– Я очень рада. Не ожидала.

– Но почему вы обратились ко мне?

– Если по правде, то единственное что мне нужно, так это разумный человеческий совет.

– Значит, не в аритмии дело?

– Бог с ней, с аритмией. Она у меня с двадцати лет, после ревмокардита. Как-нибудь справлюсь. Всегда думала, что то, что прожила – моё. А прожила много. Восемьдесят три года мои, никто не отнимет.

Тут я чисто из вежливости спросил:

– А что, кто-нибудь собирается отнять?

Вздохнула.

– Прежде большевики. А на старости лет правнук. Дожила. Метнул в меня утюгом.

– Не слабо. Как я вижу, не попал.

– Угодил в телевизор. Прямо в физиономию мерзкого телеведущего. У меня от радости даже аритмия прошла. Теперь предлагаю рецепт своим знакомым с нарушением ритма.

– Это подпадает под незаконное врачевание. Расскажите об обстановке в семье.

– Семьи нет. Я да ещё правнук, сержант-сверхсрочник, из тех, что не моется, ест из немытой посуды, а после дежурства спит, не раздеваясь.

– Из тех, что считают, что мыться это не для мужика. Кажется, Муссолини предлагал заниматься сексом в сапогах.

Покачала головой:

– И Кларетта это позволяла?

– Вряд ли с ней.

– Надо рассказать внуку. Он сапоги и без секса не снимает. Хотя претенденток на это дело вокруг него не видно. Стыдно рассказывать, но я решила посоветоваться именно с геронтологом.

– Почему со мной?

– Мне вас рекомендовали ваши пациентки. Слухом земля полнится. По их рассказам вы находите решения там, где другие слепы. Если короче, то вы умный человек.

Я пожал плечами.

– Не настолько умный, чтобы сообразить с чем именно вы пришли. Но заметил, что предпочитаете вести разговор без свидетелей.

– С чем пришла, я вам расскажу. У вас, несомненно, есть социальный опыт.

– Какой-то есть. Но мне надо выслушать все обстоятельства.

– Спасибо. После утюга мне стало неуютно, хотя есть и положительный момент – разгромлен телеящик. Вместо меня.

– А дальние родственники?

– Все родные уже по ту сторону. А ему нужна квартира, а не старушенция под боком. Глядишь, и прибьёт. Думала, да и сейчас думаю, что схожу с ума.

– Если бы вы сходили с ума, то наверняка настаивали бы на том, что здоровы.

– Тоже верно. Какой выход вы видите сами, со стороны?

– Со стороны трудно, даже невозможно так взять и насоветовать. Скорее всего, разойтись, разъехаться. Но, я думаю, вы не за этим пришли.

Мне не хотелось задавать щекотливый вопрос, но без него никак нельзя было обойтись:

– Скажите, у вас есть средства?

И получил неожиданный ответ:

– Да, и очень большие. Мне нужен совет как ими распорядиться.

– Такие вопросы мне ещё не приходилось решать. Расскажите подробнее. Может что-нибудь прояснится.

– Я из хорошей семьи. Из «бывших», как нас называли.

– Удалось нормально пожить ещё до семнадцатого года?

– Не получилось уехать из России вместе с родителями. Так уж легла карта. Годами приходилось лгать, что живые люди мертвы. Впрочем, при наглухо перекрытых контактах это было одно и то же.

– Чем занимались?

– Была учительницей начальной школы. Преподавала французский частным образом болванам из Торговой палаты. Всё, что у меня осталось – это драгоценности.

Мне не поверилось:

– Ничего себе! И вы хранили их больше полувека? Это что-то от приключений Остапа Бендера.

– Есть большая разница. Остап Бендер – симпатичный авантюрист, рыскал в поисках чужого, а я берегла своё.

– Как удалось?

– Как волшебную иглу, которую прятал Кащей Бессмертный. Как там? Игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц – в сундуке, сундук – на дубе. Яйцо в утке это логично. Но как утка может умещаться в зайце? И зачем такие ухищрения, если сундук выставлен, так сказать, напоказ и его можно снять с дерева вместе со всем содержимым. К чему вся эта зоология?

Мне этот монолог показался отвлечённым. Я попытался вернуть рассказчицу к её реалиям:

– Екатерина Никитична, нельзя ли поконкретнее? Как-нибудь без Кащея Бессмертного.

– Ах, да. Старухи любят болтать. Это я к тому, что сокровище это от слова сокрыть. И Кащей пользовался сундуком, хотя и бессмысленно. Вот и моё сокровище сокрыто в сундуке, как у Кащея, но не на дубе, что глупо, а в квартире, что тоже не гениально.

– Как, в обычной квартире?

– В кладовке хрущёвской пятиэтажки. А до этого в захламлённом чулане коммуналки. Вы первый человек, которому я это рассказываю.

– А вы подумали, стоит ли рассказывать незнакомому?

– Когда-то надо рассказать. И лучше незнакомому. Две металлических коробки. В таких прежде упаковывали печенье, галеты. В семье все, включая мужа, были уверены, что это кремированные останки.

– Господи, чьи?

– Мне удалось внушить родственникам, что родители и дядя погибли от «испанки» в восемнадцатом году. На крышке три номера с пометкой «Московскiй крематорiй». Ниже штампы, ещё до перехода на новую орфографию: «Осторожно. Человѣеческiе останки. Легко распыляется». Всё это завёрнуто в грязноватую тряпку и присыпано тальком. Сначала хотела зубным порошком, но у того отдушки.

– Могло бы сойти за мощи.

– Могло, но тогда к мощам относились настороженно. Неважно. Сорок пять лет пролежали в сундуке, никто и крышку не приподнял. Просили, умоляли от них избавиться, даже грозились выбросить, но не решились. Я постоянно повторяла, что тот, кто эти останки выбросит, сам попадёт в крематорий, добавится ещё одна коробка, место есть.

– Неужели поверили?

Просто привыкли к моей блажи. Внуков били по рукам, если те подходили близко к сундуку. Правнук и тот, слава те господи, боится открыть дверь кладовки. Так приучили. Будто бы там не порошок, а всё ещё покойники. У меня была дежурная страшилка. Говорила, что костные останки покрылись плесенью, сплошная зараза.

– И что в этих коробках, если позволите спросить?

– Часть фамильной коллекции ювелирных изделий. Собрана в Париже незадолго до Французской революции российским поверенным в делах при Женевской Республике. Моим прапрадедом. Говорили, что он был знаком с Жан-Жаком Руссо.

– Невелика честь. Дрянь, с отвратительным был характерцем. Предавал друзей, даже без надобности.

– Согласна. Особенно тех, кто больше для него сделал.

– Я был в его доме в Женеве. Неприятное впечатление. Будто хозяин всё ещё поблизости. Мрачно всматривается в посетителей, выискивает кому сделать пакость.

Мне страсть как хотелось уточнить фамилию поверенного и выяснить, не сделал ли Руссо какую-нибудь пакость и ему, что вполне было в духе Гражданина Женевы. Но это могло показаться неделикатным, будто я собираюсь её проверять. Тем временем дама спросила:

– Позволите закурить? Мой возраст показывает, что это не так уж пагубно сказалось на здоровье.

– Курите, конечно. Я сам курю и такого же мнения о противотабачной истерике. Как во что-нибудь вцепятся, особенно любительницы учить других, жди беды.

Мы оба с удовольствием закурили.

– Вот у нас уже нашлось что-то общее, – заключила моя собеседница.

– Вы правы. Но давайте вернёмся к коробкам.

– Кроме уникальных коллекционных вещей, там, например курица с шестью цыплятами из чистого золота на золотой же подставке с травяным узором. Ясно, что возможно бесконечное число положений и курицы, и выводка. Переставляй как хочешь.

– Вот уж это-то не заплесвенеет

– И не передаст заразу. Мне в детстве позволяли играть с птичками. Но однажды на поверхности обнаружили царапины, вещь отправили полировать, и игры прекратились. Что дальше? Две дамских табакерки с декором из алмазов и изящными сценами на фарфоре. Чистейший восемнадцатый век. Много хороших колец с изумрудами, кресты с настоящими рубинами, мелкая пластика из слоновой кости. Есть кулон, который, как утверждали, был выполнен по заказу Марии Антуанетты.

– Неужели?

– Глупости, конечно. Теперь привыкли всё на неё, беднягу, сваливать. Она тогда ещё не родилась. Есть мешочек с отличными камнями, готовыми к более современной оправке. Скорее всего, из ранних изделий после демонтажа уже вышедших из моды. Семнадцатый век тяжеловат. Двадцать лет как всё это не пересматривала. Было бы подозрительно ни с того, ни с сего копаться в плесени кремированных родственников.

– А вы не боитесь, что кто-то уже с ними пообщался и заменил цыплят, допустим, на ржавые вилки и ложки? Извините, но родственнички любят шутить такие шутки со стариками. А у тех потом бывают инфаркты.

– Как же, знаю, знаю. Но я не так проста, как кажусь.

– Да, судя по тому, как вы отбрили кардиолога.

– Я без труда убедила домашних в том, что при приготовлении диетических блюд никак не обойтись без весов. Время от времени я ими пользуюсь и не вижу, чтобы вес моего клада поменялся. Кроме того, в семье легко было бы заметить немотивированное возбуждение или экстравагантные приобретения. Народ был прост, как три копейки. Так и ушли, не зная, что лежало рядом.

– Или с кем лежали рядом. Скажите, а вам не приходило в голову объявить о том, что вы нашли клад? Вам бы отстегнули половину или сколько там полагается.

– Отдать этим? Свинья в саду не огородник. Разворуют на дачи и жёнам на аборты с наркозом.

– Итак, чего бы вам хотелось? Или не хотелось.

– Не хочу, чтобы Михаилу что-то досталось. Если бы знал о содержании сундука, давно бы меня прикончил и расчленил. И потом не стал бы мыть руки. Впрочем, у него ещё есть время.

– Вымыть руки?

– Нет, меня расчленить. Как-то не хочется об этом думать.

– Воображаю. А почему сами не хотите распорядиться драгоценностями?

– Поверьте, силы не те. Не могу же я в моём возрасте бегать по оценщикам, по скупкам, общаться с сомнительными личностями. С теми, кто хочет отмыть деньги. Скажут, рехнулась бабка.

– Да, небезопасные контакты. Чуть пронюхают, могут и убить. А меня, надеюсь, вы не держите за покупщика?

– И ни за потенциального убийцу. Но хочу, чтобы и меня не приняли за фарцовщицу из подворотни.

– Фарцовщицы не только в подворотнях. Вот, говорят, что этим балуется и мадам Громыко, жена министра иностранных дел.

– Хороша была бы компания.

Я чуть обдумал ситуацию и заключил:

– Екатерина Никитична, ничего сказать не могу, я даже диагнозы с ходу не сообщаю, даже если наверное знаю. Но есть такое соображение. Допустим, вас обокрали или собираются обокрасть. Милицию такие дела не интересуют, если вы – никто. Тогда самое надёжное это обратиться за советом к другим ворам.

– Не поверю, что у вас есть кто-то на примете!

– Поверите. Недаром говорят, что совпадения это шуточки судьбы. Ровно сегодня на приёме в поликлинике была специалистка в этой области.

Согласилась:

– Да, свежая мысль. Но нужно подумать, прежде чем приглашать лису в курятник.

– Подумаю. Жду вас на следующей неделе.

– Благодарю вас, доктор.

Всё это было любопытно, даже увлекательно. Но оставалось впечатление, что я занимаюсь не своим делом. Сказал ей:

– Да, напоследок давайте условимся об одном. Я постараюсь найти вам консультанта, но сам не хочу иметь никакого дела с вещами. Ни видеть их, ни, тем более, к ним прикасаться.

– Я вас понимаю. На условие согласна.

Действительно, врач с кем только не пересекается. На другой день я нашёл историю болезни Веры – адвоката, больной с несахарным диабетом. Кто-то, кажется из отделения милиции, мне шептал, что она недоучившийся адвокат, а её муж или сожитель известный вор в законе. Если уж менты знают, то должен быть, один из известных, у них там свои сферы влияния, своя геополитика. Решил, что для консультанта это элитная парочка – идеальный случай. Узнал телефон, позвонил и сказал:

– Вера Ефимовна, вы забыли взять направление на анализы. Кроме того, у меня есть к вам личные вопросы.

Сообразил, что ещё надо было как-то избавиться от присутствия медсестры при разговоре. Самое лучшее было пораньше её отпустить. И добавил:

– Завтра я оставлю вам в регистратуре талон на конец приёма.

– Есть, хозяин! Завтра буду.

Вера была моей постоянной пациенткой. Долго ходила по врачам. Ей ставили опухоль гипофиза. Я долго разбирался с диагнозом, это оказалась патология надпочечника. Вышла на хорошую ремиссию. В обиходе у неё была нормальная, юридически правильная, культурная речь, но в частных разговорах со мной она переходила на блатной жаргон. Щеголяла феней, как другие щеголяют матерком. Бравировала этим, как бы в знак обоюдного понимания и доверия, Как бы показать, что держит меня за своего. Помнится, однажды одарила комплиментом: «Доктор, вы слишком сообразительны, чтобы уважать законы». Что правда, то правда, много чего не уважаю. Но не будем отклоняться на мои моральные (или аморальные) установки.

Медсестра была счастлива коротким приёмом. С пациенткой я сначала обсудил медицинские дела и только потом объяснил ситуацию, исключив, разумеется, координаты клада.

Вера внимательно слушала. Не перебивала, будто у меня научилась собирать анамнез. Потом одобрила:

– Всё в ёлочку. Вы не побоялись рассказать про такой кусок, хотя много за меня знаете. У братвы своя честь, свой суд. Никому не дуну в ухо. Никто бабку не приколит.

– Я не беспокоюсь. Потому и попросил совета.

И слукавил:

– Конечно, я вам доверяю. Но запомните, Вера, надо воздержаться от противоправных вариантов. Единственное, что старушка хочет знать, это как получить наличные и наказать подонка.

– Да, эту автоматную рожу. Лычке не мешает встряхнуть кукушку. А у бабки ясность полная. Хочет поймать тишину. Пофенеботаю с коллективом. Мне не звоните, не для трубки. Сама нарисуюсь.

Пофенеботала и «нарисовалась» через неделю. Копируя партийного чиновника, начала:

– Мы тут с товарищами посоветовались…

Посоветовались и, как оказалось, выдали разумную идею, в отличие от «тех» товарищей. Заключалась она в том, чтобы не пускать камни и изделия в продажу фарцовщикам или подпольным ювелирам, а пожертвовать частью ради целого. Я попросил объяснить подробнее и для ясности не пользоваться криминальным жаргоном. Объяснила:

– Жаргон – часть моей двуязычной личности. Как говорится, билингва. В армии меня назначили бы офицером связи.

– Лейтенант, можно поточнее?

Вера засмеялась и подскочила:

– Слушаюсь, гражданин полковник!

И продолжила уже серьёзно:

– В провинции есть музеи драгоценных и декоративных камней, или специальные отделы в краеведческих музеях, особенно на Украине. Пусть ваша старушка напишет письмо в один из них, хоть в Харьков, хоть в Житомир и похвалит за идею такого собрания. Люди липнут к этим витринам. Завораживает. Не всё выставлять портреты героев социалистического труда или Вальки Терешковой. А в конце письма добавит, что готова подарить им один-два настоящих камня. Если их это интересует, то могут с ней связаться.

– Подарок в память о счастливой юности.

– Разумеется. И о первой любви. Но всё по порядку. Поначалу не поверят, скажут, что старуха дурит, но на наживку клюнут. У них там в экспозиции такое барахло, что явятся, как миленькие, и ахнут от восторга.

– А как провести оценку?

– Отнести в ломбард, который осуществляет, – Вера вынула бумажку и стала читать, – «кредитование движимых вещей под залог на возвратной и возмездной основе».

– Как это на человеческом языке?

– В залоговой квитанции будет указана примерная стоимость. Во-первых, за оценку не надо платить, во-вторых, ломбарды слабо контролируются. Фамилия ни в каких отчётах не мелькает. Только по запросу суда. Дамы на лето сдают в ломбард свои шубы, чтобы сохранить меха в хорошем холодильнике. Стоимость заклада мизерная. Возврат вещей гарантирован.

– Хорошая идея. Оценили. Но дальше – дарственная. Это другой разговор. Как её оформляют?

– Название говорит само за себя. Документ должен содержать все реквизиты дарительницы и основания для такого действия. Можно и без оснований, но лучше сослаться на эмоции.

– Кто за это платит?

– За нотариальные действия пусть платит музей. Нельзя же всё на халяву. И рыбку съесть…

– Расцелуют благодетельницу за настоящие вещи.

– Как пить дать. И напишут, что это из житомирского месторождения. Месяца через два можно сделать подарок другому маленькому музею. Скажем, пару крестиков из слоновой кости и чётки. Для молвы двух музеев достаточно.

– Да. Будут трезвонить. И все растратить? Какой смысл?

– Не гоните картину. Не всё. Очень мало. Хорошо бы добавить и третий камешек в музейный огород. Кстати, слоновая кость не очень ходовой товар. В ней мало кто понимает. К такому материалу в Советском Союзе не привыкли.

– Да, это не Китай.

– И не Византия. А вещицы – всего только затравка.

При слове «затравка» советы «специалистов» вдруг стали проясняться. Тогда я ещё не был в Бразилии и думать не мог, что когда-нибудь буду. Но кое-что знал. А именно то, как переправляют стадо быков через реку, которая кишит пираньями. Если к ним попадает животное или человек даже с небольшой ранкой, эти рыбёшки с загнутыми кзади зубами набрасываются и буквально вырывают из жертвы куски мяса. На фазендах знают, как этого избежать. Сначала в реку загоняют слегка пораненного слабого быка, рыбьё мгновенно чует кровь и устремляется к её источнику. За какие-нибудь полчаса от быка остаются только кости, но стадо благополучно переходит реку чуть повыше места жертвоприношения. Там нет крови, а пираньи заняты несчастным быком. Я спросил:

– Вы имеете в виду отвлекающий манёвр?

– Именно. Музейному и городскому начальству ни к чему интересоваться, откуда сверкалки и где родилась их хозяйка. Дарёному коню в зубы не смотрят. Впрочем, скорее всего, смотрят, но украдкой, и тихо помалкивают. Для них важно заполучить завидный экспонат. Тем временем дарительница получает на руки копии дарственных и излияния благодарности. Чуть что, ткнёт в нос любопытному и завистливому. Хорошо бы ещё заметку в районной газете, и образ благородной дурочки будет сконструирован.

– Потрясающая подстраховка. Без юридического зонтика – ни шагу. Сразу вижу газетный заготовок «Благородный поступок».

Вера пригрозила мне пальцем и заметила:

– Благородно поступил – старушке место уступил. Слишком потрёпанно. Даже юные пионеры на этом давно оттоптались.

– Согласен. Но после дарения можно без боязни продать несколько колец в скупке.

– Можно и нужно. Лучше в разных скупках. Общей базы данных не существует. И, разумеется, без камней. Оценка производится только по металлу. Работа тоже не учитывается.

– Грабёж среди бела дня.

– Налицо. А ещё других обвиняют. Двойные стандарты, как у нас любят вещать об Америке.

Подумала и продолжила:

– Дальше постепенно заделаться посетительницей выставок прикладного искусства с рекламой на собственных пальцах. Как говорится, браслетами и кольцами звеня.

– Этакое антикварное дефиле.

– Да, потолкаться среди членов секции ювелирного дела Союза художников. Народ ушлый.

– Даму нужно прилично одеть.

Вера щелкнула пальцами.

– Костюм джерси с лиловой полоской. Не броско, но богато. Оставьте это дело мне.

Я пошутил:

– Но вы одеваетесь куда скромнее. Без лиловых полосок.

– Я не богачка и не Мурка.

– И то верно.

И продолжил рекламную идею:

– Моно-дефиле на прикладной выставке это гениально. Ни к кому обращаться не надо.

– Члены секции сами потянутся на блеск, как гончие на запах. Подойдут, извинятся, попросят взглянуть на работу. Отчего не дать взглянуть?

– А Екатерина Никитична может покуражиться – покуражиться, а потом попросить совета, куда стоит обратиться за реставрацией.

– А коли есть что реставрировать, то станет ясно, что на пальцах ещё далеко не все экспонаты.

Тут мы перешли к конкретным планам. Я предложил:

– На первые деньги снимете ей квартиру.

– Да, в хорошем доме с охраной в подъезде. Где-нибудь на Кутузовском проспекте. Двухкомнатную квартиру в высотке. Там весь московский свет. Ни один бандит не полезет. У меня хорошая информация.

– Кто бы сомневался.

– И наймём домработницу. Хорошо бы с мужем-амбалом, чтобы отвадить гада-правнучка. Потом потихоньку продавать, как бы выдавая самой себе зарплату. Скромные покупатели найдутся.

– На камешек, на другой…

– Да, так вернее. Кстати, об уникальных вещах. Музейную вещь не продашь. Её везде выследят. Никто не захочет связываться с заведомой обузой.

– То есть для лучших вещей нет выхода?

– Есть. Такой, например, вариант. Хорошо бы, если кто-нибудь из её новых знакомых по секции ювелиров случайно обронил в разговоре с музейщиками, что есть, мол, известная дарительница, которая с чем не расстанется, так это с композицией курочки с цыплятами эпохи рококо и с табакерками. Датированные вещи с хорошим провенансом. Музейщики, как рыбаки, – расставляют сети среди вдов и старых дев.

– Потрясающе! Вы, кажется, всё продумали.

– Почти. И пусть музею удастся уговорить упрямую старушку продать будущий выигрышный экспонат. У больших музеев есть госфонды для закупок. Нужно настоять на том, чтобы договор купли-продажи был обязательно оформлен в известной нотариальной конторе. Оплату нужно провести через сберкассу. Сделка с высоковольтным учреждением гарантирует от всяких поползновений правнука оспорить купчую. Это если ему посоветуют объявить себя наследником по представительству. Хотя маловероятно.

– Он просто дворовый дурак. Не с вами тягаться.

– Да уж. Какое там представительство с грязной шеей.

– Всё понял. Если за спиной будет стоять большой музей, наследство становится прозрачным для всяких там органов.

– Деньги станут чистенькими и никаких придирок.

– Вера, ваша компетентность неисчерпаема.

– Спасибо за комплимент. Нотариат – моё хобби. Стараемся. Следуем правилу Ломоносова, «если где что убавится, то в другом месте прибавится».

– Я так понимаю, что вас больше интересует, откуда прибавится.

– Каждому по вкусу. И надобности разумеется.

– Да, важный вопрос – где до этого хранить запасник. Чтобы не убавилось, как вы выражаетесь.

Вера встрепенулась:

– Вот этого я и знать не хочу. Иначе чуть-что, беды не оберёшься. Всё на тебя свалят. Повар пеночку слизал, да на кисоньку сказал. Киску били-колотили… Но по нашей схеме запасник быстро закроется. Всё окажется в сберкассах и в облигациях «золотого» займа, кроме двух-трёх серьёзных вещей на руках. На случай денежной реформы. Знаем, плавали.

– Вы правы. Спасибо. Кстати, у меня нашлась бывшая медсестра, которая согласилась присматривать за Екатериной Никитичной.

– А у меня член коллектива, который присмотрит за правнуком, чтобы эта сопля морская на пятьдесят метров не приближалась к богатой родственнице.

– Как вы это сделаете?

– Если полезет, то получит ногой в пах, полежит, чтобы было время подумать, и успокоится. Таким ухарям только старух обирать.

Эти соображения я изложил Екатерине Никитичне. Подумала и спросила только:

– А вам не кажется, что мы романтизируем преступное сообщество?

– Мой жизненный опыт показывает, что если поклянутся, то с ними иметь дело надёжнее, чем вязаться с наглыми следователями и так называемыми народными судьями.

– Да, и я того же мнения.

Все проблемы решились, когда один из крупнейших музеев приобрел проблематичную курицу. Осталась мелочёвка на расходы. Впрочем, кому они мелкие, а кому и нет.

– Курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает, – заметила Екатерина Никитична. – Вот и я, наконец, сыта. Сказала бы, что по горло, но эта метафора меня угнетает.

Да, была сыта, прожила в сытости и довольстве еще десять лет в окружении новых друзей и знакомых.

При счастье все дружатся с нами.

II

Но похождения курочки восемнадцатого века на этом не кончились. Странно было, что она никогда не появлялась в открытой экспозиции. Пока через много лет я не увидел буклет с ювелирными изделиями на аукционе отеля Друо в Париже, где на фотографии эта композиция и увеличенная гравированная подпись на подставке были вполне узнаваемы.

Мне до этого рассказывали искусствоведы, что известная дама-куратор московского музея погибла в автомобильной катастрофе. Жалко, но бывает. Однако, не всегда случается, что при инвентаризации в коллекции не оказывается самых ценных единиц хранения. Но, ясно, уголовное дело не заведешь, с мёртвой не спросишь. То есть спросить-то можно, но не ответит. Факт тот, что композиция каким-то образом оказалась во Франции. Когда я осторожно начал задавать вопросы, дама-аукционерша занервничала, заявила, что это другая вещь, пробная отливка, и отказалась вести переговоры об экспертизе. Насчёт отливки это чушь. Будто после пробной была ещё какая-то отливка. Это вам не гравюра. Никто пробными отливками из драгметалла не торгует. Их просто переплавляют и пускают материал в оборот, используя скорректированную форму. Я успокоил брокеров, сказав, что это всего лишь моё праздное любопытство, больше ничего. После этого птица со своим выводком прочно обосновалась на исторической родине. Произведения искусства тоже репатриируются. Богатый французский покупатель из Лиона предпочёл остаться в тени.

Вернёмся, однако, к началу истории.

– Скажите, как мне отблагодарить Веру Ефимовну? – обратилась ко мне Екатерина Никитична.

– Я у неё узнаю.

Спросил у Веры. Ответила:

– Я счетов не выставляю. Но буду рада хорошим серьгам. Есть, однако, нюанс. Как вы знаете, я не одна. И нам по делу нужно ожерелье. Не слишком дорогое и не слишком дешёвое. Для наживки.

Я передал это пожелание старой даме. Та сказала, что Вера получит и то, и другое, на всякий случай по дарственной:

– Мало ли кому придёт в голову потребовать у Веры Ефимовны уточнений относительно того, откуда эти украшения. Не будем забывать про её деликатный статус.

– Она себя определяет как теневого юрисконсульта.

– Я не специалистка по гангстерскому кинематографу, но что-то мне напоминает «Крёстного отца». Помните, личный юрист дона Корлеоне.

– Как же. Том Хэген. По роману он распорядился подложить в постель «трудного» режиссера лошадиную голову ценой в полмиллиона долларов.

– И актёр получил роль.

– Да, получил. Вряд ли Вера достигла таких голливудских высот. Но с идеей дарственной у неё свои соображения.

– Какие?

– Она просит оформить бумагу только на пару серёг.

– Ей виднее. Я сделаю бумагу на серьги с изумрудами в бриллиантовом обрамлении. Она того заслуживает. Это её гонорар. Напишу в дарственной, что спасла мне жизнь.

– Как?

Екатерина Никитична развела руками:

– Как? Разве вы не знаете? Вытащила за ногу из-под трамвая.

– Ого! Явно заслуживает. А вы, я вижу, становитесь всё находчивей. Приятно видеть.

– Когда есть дела, голова начинает работать. С кем поведёшься…

В разговоре со мной Вера была более информативна:

– Серьги лично для меня. Спасибо. С бумагой оно надёжнее. Про ногу не забуду. Левую, если быть точным.

– Где?

– Метро «Университет». Трамвай в сторону Черёмушкинского рынка. Но по поводу ожерелья есть пояснения. Оно нам нужно, как говорят, в незасвеченном виде. То есть, чтобы не проходило ни через ломбард, ни через комиссионку, ни через таможню и – не приведи господи – не числилось среди потерянных или краденых вещей. Само взяло и с луны свалилось.

– Естественно. На луне, там много чего валяется.

– Да, как раз то, что нужно для затравки.

– Наживка, затравка. Я второй раз об этом слышу. Для какой цели? Можете рассказать?

Обычно Вера любила делиться своими планами. Знала, что ценю её юридическую подготовку и живую смекалку. Но тут твёрдо ответила:

– Пока не могу. Если всё выгорит, то где-нибудь через полгода-через год. Операция затяжная, требует терпения, учёта обстоятельств.

Обстоятельства учли, но ждать пришлось больше двадцати лет. Я уже об этом почти забыл. Вспомнил, когда Вера пришла попрощаться перед отъездом в Америку вместе с супругом. Кстати, дарственная с благодарностью за спасённую жизнь потом пригодилась на таможне – серьги после часовой ругани разрешили вывезти как «предмет эмоциональной значимости». Когда мы вышли из университетской поликлиники в сквер зоны «Е», оглянувшись, сказала:

– Да, цвела весна и май кивал цветком. Давайте присядем на скамейке. У меня нет мании преследования, но лучше на этой, без кустов сирени позади. – И продолжила, – Помню, что за мной должок. Вы тогда спрашивали про наживку, я вам нетактично отказала, но пообещала объяснить, что она из себя представляла и для чего была нужна. Помните?

– Ещё бы.

– Операция давно закончена. Теперь можно рассказывать. Только имена изменю.

Она говорила очень серьёзно. Замечание насчёт кустов заставило меня поёжиться. Сначала даже показалось, что лучше бы мне всё это не слушать, не то что потом пересказывать. Но сам напросился. Чтобы избежать громоздкости, я сообщу всё, что мне рассказала Вера, как бы от третьего лица. На вопрос о том, как ей удалось узнать закулисные подробности улыбнулась:

– Есть многое в природе, друг Горацио…

Оказалась, что занимательная история связана с некоей Филанок, с которой Вера училась на одном потоке юрфака МГУ, но, изящно выражаясь, отклонилась от основного курса. Отклонение это произошло на четвёртом курсе, в сторону ненормативной юриспруденции. Филанок, истовая комсомольская сволочь, никуда не отклонялась, вступила в партию и стала судьёй. Их судьбы сошлись так, что именно она попыталась посадить Вериного мужа. Бесцеремонно, грязно стряпала дело, коррумпированный следователь с её подачи подкинул нужные вещдоки. Инструктировала прокурора, в процессе грубила, хамила, затыкала рот адвокату, угрожала свидетелям, – словом, рьяно, фанатически старалась его далеко и надолго упрятать. Походя заметила:

– Я так его укатаю, что света белого не взвидит.

А коллегам, когда ей посоветовали не свирепствовать, бросила:

– Неважно, что нет улик. Он виноват уже потому, что я, коммунистка со стажем так считаю.

Когда эта фраза дошла до подсудимого, тот усмехнулся:

– Как в басне. Я виноват уж тем, что хочется ей кушать. Но, стерва, подавится.

Джентльмен почему-то к назначенному развитию событий не был склонен, поскольку посадка – это единственное, что могло угрожать его авторитету. Воры в законе не сидят. Так что не подумала, кого гробить.

Не знаю, просыпался ли кто-нибудь с окровавленной лошадиной головой в постели, но, несмотря на запугивания, во время слушания в Горсуде свидетели обвинения наотрез отказались от показаний, вещдоки исчезли, и дело было направлено на новое рассмотрение в нарсуд. Та же судьиха без согласия заседателей, на одном нахрапе оставила приговор в силе и этим громко похвалялась. Однако нитки были слишком белыми, и в результате последней апелляции дело тихо скисло. Скисло, но не заглохло. Память у подследственного была отменная.

Через какое-то время, возвращаясь на дачу, судья Филанок, заметила около дачных кустов небольшую сумочку. Огляделась вокруг, сделала вид, что поправляет чулок, и украдкой бросила найденные предметы в пластиковый пакет с продуктами. В сумочке, как потом выяснилось, кроме тёмных очков в модной оправе находилось и некрупное ожерелье с голубым камнем. Через замок цепочки был просунут шелковый носовой платок, по-видимому для того, чтобы ожерелье как-нибудь не выскользнуло. Всё указывало на то, что хозяйка не из простых и не из местных. Прямо скажем, приятная находка. Нечаянный интерес, как выражаются гадалки.

Но Филанок была не одна. Вера, наблюдавшая из соседней дачи через полевой бинокль, обернулась и удовлетворённо сказала своему спутнику:

– Подобрала и воровато огляделась.

Потом с улыбкой добавила:

– Глупое выражение. Я что-то не припомню, чтобы ты когда-нибудь оглядывался.

– Только на тебя.

– Мерси. Психологически её поведение означает, что припрятала, ой – бой, ничего отдавать не собирается. Не предполагала, что имеем дело с такой дурой. Найди она что-нибудь на самом деле, в дачном посёлке давно бы раззвонили о потере и с игрушкой пришлось бы расстаться.

Её спутник спокойно ответил:

– Ну и хорошо, что дура. Как бы нам жить, мой свет, если бы все были умными? А нам пока лучше схипнуть. Не хватало только, чтобы она углядела блеск стекла.

– Не беспокойся. Бинокль безотражательный.

– Тогда приступаем к следующему этапу.

Начиная с этого времени, за судьёй было установлено ненавязчивое наблюдение. Но никто, боже упаси, не бегал за ней по следам, не таращил глаза и не прятался в подъездах. Просто в гастрономе рядом с домом, где та приобретала продукты, кассирше Марине было удобно рассматривать покупательницу вблизи и иногда перебрасываться с ней короткими замечаниями.

Четыре месяца подряд ничего не происходило. Наконец, однажды под вечер кассирша позвонила Вере и взволнованно сообщила:

– Есть новости. Но не те, которых вы ожидали. Я ничего не могу понять. Надо поговорить.

Из сбивчивых объяснений стало ясно, что ожерелье с сапфиром обнаружилось на шее совершенно незнакомой женщины.

– Опиши её, пожалуйста, – попросил Верин супруг.

– Лет сорока пяти. Коренастая, мужиковатая. С двойным подбородком. Я, собственно, из-за подбородка и заметила кулон.

– Ожерелье.

– Ах, да, ожерелье. Там же синий камень. Я сразу закрыла кассу и отошла к окну посмотреть фотографию. Точно как на снимке, который мне дали.

– Снимок у тебя?

– Я его порвала и пока сюда ехала, разбросала мелкие кусочки по дороге.

– Молодец, сообразила, – похвалила Вера. С появлением камня на сцене это было бы опасной игрушкой.

– Какие ещё приметы у женщины?

– Волосы выкрашены марганцовкой в красно-бронзовый цвет. У меня платила несколько раз. Такие запоминаются. В последний раз отоварилась беконом.

– Отсюда и двойной подбородок. Растёт прямо из окорока. Не знают удержу в жратве. Но дело не в этом.

Естественно, что Вера ожидала увидеть ожерелье на судье, подобравшей сумочку. Предполагалось, что та должна была выждать, не объявится ли хозяйка и не придётся ли расстаться с находкой. А тут украшение на мужиковатой тётке со свининой в сумке.

И вдруг Веру озарило:

– Мне кажется, я знаю кто это. Дайте чуть подумать.

И тут же объявила:

– И вы тоже знаете. Прокурор, новенькая, сестра Филанокши. Но у неё другая фамилия, Соловейчик, кажется.

Муж употребил несколько коротких, но выразительных слов и с сожалением заметил:

– Невезуха. Это отвлечёт обвинение от сестрицы.

– Никак не отвлечёт. Думаешь, она возьмёт взятку на себя?

– Хороший каламбурчик.

– И вправду. Прокурорская закваска не позволит. Сдаст сестрицу, как пить дать. А наша задача заложить обеих.

– Садись и пиши. Кто у нас юрисконсульт?

– Напишем в областной суд, но это не их дело. Москва – столичный город. Перекинут куда надо, а пока переадресовывают, перекидывают – словом, пока бумага гуляет – обязательно начнутся утечки, и отношение к коллегам начнёт меняться. В судебной практике нет ничего хуже недосказанностей и недомолвок. Не будут торопиться с повышением. Этот лишний раз не так сердечно поприветствует, тот забудет поздравить с днём рождения, а иная просто подожмёт губы и отойдёт. И всё это будет продолжаться больше года. Юристы народ осторожный и предусмотрительный. Наша парочка станет токсичной для общения. Уже успех. Но я подготовлю заявление. Для этого мне нужно перевоплотиться во взяткодателя, как учил Станиславский.

Супруг заметил с серьёзным видом:

– Я не очень доверяю старику. Из него сделали икону. Но он учил не только стрелять из ружья, но и коверкать речь, когда надо. Ведь донос это тоже речь, только письменная.

Вера подвела итог:

– То есть не должно казаться, что некий грамотный автор имитирует слишком явную безграмотность.

– Ты, как всегда, определяешь безошибочно. Мы не должны быть настолько умными, чтобы никто не подумал, что мы умные.

– Примем во внимание, хозяин.

– То-то же.

В Московский областной суд

«Не могу сообщить моё имя и отчество, так как это может грозить непрятностями от людей, которые меня обманули жестоко. С другой стороны приступление настолько серьёзно, что не могу умолчать. Опишу всё верно, что вы можете проверить чтобы поверить в мои слова. Обвинение в вымогательстве и взятке касается судьи Филанок и её сестры-прокурора. Ужасно. За неделю до суда над моим мужем эта Филанок на автобусной остановке всё на меня зыркала, а когда автобус отъехал, подошла и потихоньку сказала: дело можно уладить. Как так? Если я согласна её отблагодарить, всё будет путём. Я была в жудком положении, готова на всё и не взяла умом, что иду на преступление. Спросила её, какой подарок лучше. Она сказала: А вот это украшение, на вашей шее. Дешёвенькое, но мне нравится. Я хотела тут же снять ожерелье и отдать ей, но она сказала, что я сошла с ума. Зачем сходить с ума, ежели дешёвенькое? Наказала, что мне нужно оставить его в футляре завтра на повороте к её дачи. Чёрный футляр положить в кусты напротив того места, где на тропинке будет валяться карандаш, надломленный. Достала из сумки футляр и мне дала. Я оставила там ожерелье, но она меня крупно надула. Ушла в отпуск и дело расматривал другой судья. Брата засудили а он ни в чём, ни в чём ни виноват. Теперь ожерелье носит её сестра. Канешно вы можете мне не верить и никто ни будет удивляться, что ей удалось отовраться. А ожерелье не «дешёвенькое», оченно дорогое. Вот его описанье, к щастию оно у меня сохранилось с тех пор как собиралась продавать:

«Объект экспертизы: сапфировое ожерелье (правильнее – кулон с сапфиром). Камень в виде голубой капли тёмно-морского оттенка, вес 4,24 карата в оправе из серебра, на четырёх захватывающих лапках в виде лепестков по периметру. Камень без видимых дефектов. Следы новой пайки в основании верхней левой заклёпки. Элементы ажура указывают на первую треть девятнадцатого века или раньше. Серебряная цепочка Бисмарк и замок современные, 925 пробы».

И за подписью ювелира из Столешникова переулка Аптекаря. То есть он как бы ювилирный мастер. Частный, а никакой ни аптекарь. Фамилия такая. Можете с ним поговорить. Он должен узнать ожерелье. Предлагал купить. А мне не нужно никаково ожерелья или кулона, как он сказал правильнее. Сами виноваты. Что упало то пропало. Но прошу проверить мое объяснение, как оно оказалось на шее с погонами. Тоже мне цаца. Купила, взяла поносить или получила за какую услугу от Филанок? Или подобрала около дачи, как сестра наказала? Та сама не пошла, сестрёнку отправила. Прямо скажу, что они обе бесчесные злодейки задействованы в вымогательстве и взятки. С такими судьями и прокурорами греха не оберёшься».

Кому бы говорить про злодеек и особенно про бесчестье. Как правило, такие заявления в теперешней полиции, как и в прежней милиции, всерьёз воспринимать не принято. Оценивают как обычную клевету и очернительство. Словом, в качестве мотивировки просто-напросто месть за неугодный приговор. Но автор анонимки резонно объяснила, что не собирается сообщать свою фамилию, чтобы её не засудили как взяткодателя. Или взяткодательницу. Не знаю, существует ли у слова женский род. Но бывает, некто увидел кольцо на пальце и решил устроить неприятности представителю закона. При проверке выяснилось, что кольцо действительно принадлежит хозяйке. Никто его не тихонько не передавал при слишком сердечном рукопожатии, в почтовый ящик не скидывал. Стандартный вариант глупого оговора. Вряд ли прокуратура захотела бы заводить дело при таком раскладе. Ворон ворону глаз не выклюет.

Однако случай был далёк от примитивного и ворону не стоило торопиться щадить глаза. Уже в доследственном периоде возникла масса вопросов. В том, что чужое ожерелье было у судьи, никто не сомневался. Но разъярённые Филанок и Соловейчик не отвечали на вопросы, даже на самые простые. Почему, например, ценная находка не была немедленно передана в отделение милиции. То есть прокурорша смогла объяснить, что увидела сапфир у сестры и примеряла ожерелье перед зеркалом, но кто-то позвонил, поговорила и, уже позабыв про украшение на шее, вышла с ним в продуктовый магазин за покупками. Но не может объяснить то, каким образом её сразу взяли на прицел и послали подмётное письмецо. Как будто возле дома кто-то поджидал когда она пойдёт отовариваться беконом. Филанок же в голову не приходило, что вещь ей просто подбросили, как платок Дездемоны генералу Отелло. При расспросе, а потом и при допросе, она (Филанок, не Дездемона), как обычно, грубила и настаивала на том, что нашла его на дороге и возмущалась, как её, члена партии со стажем, посмели в чём-то подозревать. Впрочем, я как-то столкнулся с пациенткой, которая при шестимесячной беременности сучила ногами и вопила: «Как вы смеете подозревать, что я не девушка!?»

Даже нейтрально настроенные коллеги над объяснениями сестёр откровенно смеялись. Можно ли поверить судье со стажем, когда та утверждает, что сапфиры валяются на дороге, особенно в подозрительной близости к даче? Это вам не вещдоки, подкинутые мерзавцем-следователем по её наущению. Хорошо, вы согласны, что сапфиры на дороге не валяются. Но почему тогда не сдать находку в милицию? Повесить объявление? Молчит, набравши в рот воды. Уточните, пожалуйста, по поводу ценной вещи, как именно вы её обнаружили. Ведь не валялась же она на дороге? Филанок сказала, что ожерелье было в футляре, но цвет не помнит, кажется, чёрный. Были ещё какие-нибудь предметы рядом? Небрежно бросила, что рядом вроде был какой-то карандаш. Точно не помнит. Следователи мгновенно дали протокол на подпись. Скорчила презрительную мину и подписала без всяких возражений. Дознавателей поразило, что судья со стажем может так беззубо, бездарно себя спалить. Спалила. После этого дело можно было передавать. наверх. Передали.

Однако, и этих совпадений было мало. Самым убийственным пунктом для Филанок оказалась не столько неправдоподобность и путанность объяснений, сколько приведённое в подмётном письме доскональное профессиональное описание кулона, которое точно совпало с экспертной оценкой «найденного» предмета. Особенно пригодилось совпадение веса и наличие следов пайки точно в указанном месте. Пригласили эксперта. Аптекарь, он же ювелир, действительно опознал вещь и подтвердил своё прежнее описание на основании индивидуальных особенностей. Начал так:

– Знаете, в отличие от живописи, ювелирное дело имеет свою специфику. В прикладном деле невозможны ни абстракции, ни натурализм. Импрессионизм так же невозможен, как и соцреализм. Камни холодны. Эмоции на них только проецируются.

– Нельзя ли без импрессионизма? Поближе к делу. Конкретно, кто принёс вещь?

– Не припомню. Какая-то старуха с клюкой.

– Можете описать точнее?

– Только как бабу-Ягу. Разница в том, что не хромала.

– Тогда почему с клюкой?

– Потому что была сгорбленная.

– Вы предлагали приобрести означенное изделие?

– Клюку?

– Какие шутки! Вещь, которую принесли на экспертизу.

– Что вы говорите! Не надо мне делать нервы! Их есть без вас кому портить!

– Вот именно – шутить не надо.

Сомнений не оставалось: на основании серьёзной доказательной базы стало очевидно, что действительно существовал некий даритель, который в силу предварительной договорённости о положительном исходе процесса в качестве взятки передавал дорогую вещь, и получательница этой вещи – взяточница. При этом последняя не смогла убедительно объяснить, как эта вещь у неё оказалась. А поскольку было доказано, что получательница судья, то даритель должен был называться взяткодателем, а судья-взяточницей. Несмотря на все сложности возбуждения уголовного дела через Высшую квалификационную коллегию судей и предъявления обвинения, скандальный процесс не удалось замять. Черновик приговора коллективно выверяли специалисты высокого пилотажа. Кроме прочего, в решении было отмечено, что судья первого квалификационного класса «умалила авторитет судебной власти». Что правда, то правда, умалила. Умаляла, и не однажды.

Попытались было проверить, какие отложенные уголовные дела рассматривались во время отпуска Филанок. Но их было много и они вполне могли рассматриваться, но не в этот период, а позже. Так что авторство анонимки установить не удалось, прищучить по этой части было некого. Никому не пришло в голову, что надо бы прищучивать двоих. Личность «бабы-Яги» тоже осталась неустановленной. Улетела на клюке.

Украшение, естественно, поступило в казну, сестрицу оправдали, но рекомендовали перейти в адвокатуру, а Филанок получила четыре года тюрьмы с пребыванием в колонии строгого режима, причём с запретом занимать государственные и выборные должности после отбытия срока. Особенно страдалицу огорчило требование сдать партбилет. Кроме чтимого документа, душевная тяжесть была даже не в перспективе длительного пребывания в тюрьме или на зоне, а в том, что судьихе пришлось на себе испытать унижения, которые она сама садистки практиковала: жгучий позор в присутствии бывших коллег, суровый неправедный приговор при полной неспособности оправдаться, публичное взятие под стражу в конвойные наручники. «Взяли в железы», как говорилось на Руси. Зал суда был переполнен, восторг, аплодисменты, гогот, – словом, людская молвь и конский топ. Какая-то искусственная, неблагонадёжная, хотя и прилично одетая публика. Может быть, даже слишком прилично одетая, во всё новенькое. Порой среди мельтешения счастливых лиц она смутно различала черты, которые ей кого-то или что-то напоминали. Какой-то шрам, прищур? Или ей так показалось? Кто-то вроде шептал: «Бригадир», «Шеф», «Лидер отрицательной направленности».

Так и отсидела, голубиная душа, от звонка до звонка. Пока делила досуг со взяточниками, вымогателями, мошенниками, насильниками, убийцами в прилегированном – от сумы да от тюрьмы не зарекайся – заведении для прокурорских и судейских, окончательно осознала, кто был тот, кто своим присутствием почтил страшное для неё судебное заседание. Ей он часто являлся в липком кошмаре: лицо со шрамом, увеличиваясь до гигантских размеров, с усмешкой надвигалось на неё и кто-то вещал: «Твои понты не прокатывают».

Сообразив и обдумав, что и откуда, возликовала и срочно собрала консилиум из коллег-юрпреступников на зоне, чтобы обсудить возврат дела на новое рассмотрение. По воспоминаниям одного из этих зэков теневой судейско-прокурорский консилиум собрался, но к идее пересмотра многоопытные юристы отнеслись с явным раздражением. Состоялся такой разговор.

Бывший председатель облсуда, сидящий за растление малолетней племянницы, поинтересовался:

– Какую мотивировку вы предлагаете для пересмотра дела?

– В связи с вновь открывшимися обстоятельствами.

Послышался неодобрительный гул:

– Где вы их открыли? Всё с ваших слов. Почитайте Процессуальный кодекс! Одолжу.

– Где сумма доказательств, мотивировка? Кто вам поверит?

– Дураки есть, но их не так много!

Облсуд заключил:

– Хотите добавить срок? Я бы вам прибавил за то, что не раскаялись. Я‑то раскаялся и вот мне скостили. Так что не рыпайтесь.

Эдмону Дантесу, графу Монте Кристо, пришлось просидеть четырнадцать лет в тюрьме, прежде чем начать мстить. Вору в законе, одетому не хуже графа, которого судьиха обещала укатать на всю жизнь без всяких улик, удалось обойтись без срока и укатать её.

Никто не будет спорить: справедливость восторжествовала в широком смысле. Но не совсем так, как себе это представляет официальная юриспруденция. Игроки всего-навсего поменялись местами. Рокировка.

Не с тем связалась.