Читать книгу Возвращение императора. Невероятные приключения в XXI веке. Петр I и президент - Petra Dittrich - Страница 14

Просыпаясь засветло, Петр упирался взглядом в красивый, расписной потолок номера и лежал какое-то время, убеждаясь, что он не в склепе. Ему всегда нравились небольшие комнаты с низкими сводами, но после потустороннего опыта он наслаждался пространством между собой и потолком.

Царь прислушивался к звукам просыпавшегося города и думал о том, как они отличались от звуков его времени. Ни лая собак, ни петушиного крика, ни мычания коров, ни ржания коней. Все это заменил постоянный гул проезжающих машин, скрип шин, стук каблуков по мостовой.

– Егорша, умываться! – кричал он, и в комнате появлялся заспанный денщик.

– Петр Алексеевич, в ванной-то удобнее будет, – зевая говорил Егор, видя, что Петр по привычке ждал, что ему будут поливать из кувшина на руки.

– Да уж, сподобнее! Не привыкну никак!

Егор провожал его в ванную, помогал раздеться и, выйдя, слышал, как правитель с удовольствием шумно плескался в душе.

– Вытираться! – кричал царь и Егор входил, чтобы помочь тому одеться.

Простой завтрак, который заказывали для аскетичного монарха, всегда разочаровывал его спутников, помышлявших о деликатесах.

И вот Петр готов к работе.

Сначала он занимался один, изучая задание от учителей. Если были вопросы, звал Иван Даниловича, и тот пояснял и растолковывал непонятное.

Затем следовал перерыв для пеших прогулок. В один из дней Петр наметил себе посещение Кремля. Осмотреть правительственные здания он себя еще готовым не считал, но желал пройтись по территории и вспомнить былое.

Кремль сильно разочаровал Петра. Увидев Кремлевские стены, он сначала обрадовался, думая, что там все по- прежнему, а побродив внутри, понял, что, кроме Соборной площади с тремя главными храмами, мало что сохранилось от его времени.

Раньше Кремлевские улицы пестрили разнообразными постройками, утыкались вверх причудливыми кровлями, пузатились бревнами деревянных церквушек. На каждой, даже крошечной, площади стояли церкви и часовни. От тесноты заборов и домов двум каретам разъехаться было трудно. Один дворец Алексея Михайловича, достраивавшийся и перестраивавшийся, занимал почти четверть всей площади Кремля. Расписные наличники, изразцовые ширинки на кирпичной кладке – он поражал иностранцев своей азиатской яркостью, асимметричностью и отсутствием какого- либо ансамбля.

Кремль был жилым местом, и это было видно по всему. И по курам, перебегавшим через дорогу, и по запаху еды, проникавшему из-за заборов, по лаю собак, ржанию лошадей. Пели петухи, стучал молот по наковальне, ругался боярин на нерадивого холопа, просили милостыню нищие. Дети играли в грязи на дороге, монашки переговаривались, отправляясь полоскать белье на Москву-реку, смеялись девушки, отбиваясь от назойливых ротозеев.

Тянуло дымом от натопленных печей, смешанным с духом от человеческих испарений и навоза. Люди пешие и конные, в повозках и верхом, мозолили глаза целыми днями.

Войдя на Соборную площадь, Петр удивился безлюдству. В его время место это бурлило с раннего утра до вечерней молитвы. В выстроенных перед храмами зданиях Приказов бояре и князья добивались решения своих вопросов. Челядь, без которой не выезжал за ворота ни один богатей, дожидаясь господина, сплетничала, бранилась, а то и дралась, забывая, что они перед храмами.

Сейчас же площадь удивила его пустым пространством, зрительно увеличившимся от отсутствия толпы. Обойдя ее, Петр пошел в сторону самого древнего в Кремле собора Спаса на Бору. Он помнил его приземистым, вросшим в землю за четыреста лет. Строили его, когда на холме шумел сосновый бор, отсюда и название. Здесь крестили, венчали, отпевали и хоронили всех из великокняжеской семьи. В летописях было занесено, что в ночь рождения младенца, будущего царя Ивана Грозного, началась гроза и сами собой зазвонили колокола Спасского собора. Когда храм дополнился престолом церкви Трех Исповедников, покровителей невест, к нему началось столпотворение.

Каждую осень, 15 ноября, когда они поминались, к храму устремлялись девки и молодухи. С утра выстраивалась толпа желавших помолиться о своем будущем. Петр помнил, как его это смешило, когда он мальчишкой смотрел на мерзнущих невест из окна маменькиной палаты. Он любил бывать здесь. На женской половине дышалось легче, чем на мужской, дух не был так густ и удушлив. Маменька была характером легка и не злоблива. Не искала работу прислужницам на всякий момент. И те зевали, ожидая службы, прилеплялись носами к окнам, перебрасывали косы с одного плеча на другое. Наталья Кирилловна, не любившая холодного камня под ногами, приказала настелить сверху крашеные, с узором доски. Вот он и подкрадывается к ней незаметно, желая закрыть глаза руками. Пусть угадает – он это или сестра его Наташа. А маменька из-за скрипа всегда оборачивалась, до того как он к ней приближался, и качала головой:

– Все у тебя, Петруша, игры в голове. А ведь ты царь уже. Ну и что ж, что вместе с Иваном. Хворый он, неспособный к царствованию. А ты вон какой длинный вымахал, а разумом еще совсем дитя!

– Пошто они тогда тут день-деньской торчат? – поворачивался к матери Петр, указывая на очередь у храма и ожидая ответа. Смотрел, как, убирая к обедне, ей расчесывают гребнем волосы, черные, густые, он всегда жалел, что эта красота прячется под головными уборами.

Матушка примеряла кокошник, глядясь в зеркало, и оставшись недовольной, выбирала шапку с меховой оторочкой.

Петруша, углядев в окне смешную девку, поворачивался к матери.

– Гляди, эта с усами! – смеялся он. – Вон, инеем припорошены, будто простокваши напилась и не утерлась! А вон, не как у тебя, уж и коса седа! Неужто и такая замуж хочет?

– Грешно, Петруша! – укоряла его Наталья Кирилловна и отгоняла от окна. – Не токмо же раскрасавицам замужем быть, всяким счастья хочется!

– А разве женитьба счастье? – удивлялся Петр.

– Кому как Господь даст! Кому радость, а кому слезы горькие! Каждая к своей судьбине улучшения у Господа просит! Разве ж они виноваты, что не сами выбирают, а ждать обязаны, покуда выберут их! Сидючи взаперти, счастья не найти!

Крепко это запомнил Петр и в дальнейшей жизни старался изменить дедовский порядок, когда девицы на своей половине терема сидят и женихов ждут. Выводил молодок на ассамблеи, учил их самим свой выбор делать!

Не увидев храма, Петр покачал головой.

– Кому же сей старец каменный мешал?

Не знал он, что чуть-чуть не дотянул Спасский собор до своего семисотлетия и, пережив около десяти пожаров, оккупацию французами Кремля, уничтожен был по приказу Сталина в тридцатые годы двадцатого столетия.

Петру захотелось обнажить голову перед местом, где стоял храм.

«Сколько исповедальных тайн, – думал он, – унесли с собой эти стены. Слышали их от первых князей, принимали от Ивана Грозного, терпели от Лжедмитрия…».

Во времена Алексея Михайловича ходила сюда молиться вся прислуга дворцовая. Много закулисных интриг отпускалось здесь душам прихожан, чтобы становились они светлее и добрее к ближним. Здесь же и отпевали тех, кто завершил путь земной. Петр вспомнил рассказы о том, как, расширяясь и ставя новые покои, для дворов и хозяйственных отца его, Алексея Михайловича, находили здесь людские кости, от прилегавшего когда-то к монастырю кладбища.

Теперь стоял здесь гостевой корпус аппарата Президента, где Петр еще не бывал.

Взглянув на здание, он пожал плечами, не уяснив, за что его ценили больше, чем старый храм. Раньше он соединялся переходом с дворцовыми постройками, и Петр, привычно подняв голову, рад был увидеть Теремной дворец, что строился при Михаиле Федоровиче, а при Алексее Михайловиче украшался. Узнал его, Петр по красивой, в шашечку крыше и шатровой башенке, пристроившейся сбоку на гульбище.

Смотрел он снизу вверх на свое детство. Каменный чердак пятого этажа, домиком стоящий на крыше дворца, был отдан Алексеем Михайловичем для игр Федору, затем Ивану, а потом Петру. Игрушечные лошадки, пушечки, деревянные солдатики, матерчатые мячи, бруски для строительства крепости, много чего было в детской. Петр был рад, когда братья после занятий присоединялись к нему. У Федора были больные ноги, с ним не побегаешь, Иван страдал глазами и говорил невнятно, но это им не мешало. Игры детские, вырвавшись из палаты на гульбище, производили много шуму. Порой в серьезные разговоры, что проходили в Крестовой палате этажом ниже, через открытые окна врывался ребячий смех. Когда царь уходил к себе, бояре шли на гульбище подышать воздухом после жарких споров и успокоить сердце видом на Москву, благо, что открывался он на четыре стороны. Здесь, слыша детские голоса, они улыбались, размягчаясь сердцем, или, напротив, злобились в душе, в зависимости от царской к ним милости.

Помнит Петр, как велико было его искушение плюнуть на них сверху. Особенно ему, четырехлетнему, не нравился старик Милославский с маленькими злыми глазками и жидкой бороденкой. Однажды он услышал, как мамки говорили промеж себя. «Коли дитя плюнет, то волос расти начнет». Вот он и задумал доброе дело, как бояре выйдут после сидения воздухом подышать, примериться и плюнуть Милославскому на бороду. Улучил момент, пока мамки отвлеклись чем-то, свесился вниз, подождал, когда Илья Данилович подойдет, прицелился и плюнул. Токмо попал не на бороду, а на нос старцу.

Ох, и попало тогда от батюшки! Не только ему, всем попало! И нянькам за недогляд, и ему – за неуважение к старшим, и братьям – для порядку. Тяжелее всего Петруше было перед старцем Милославским извиняться. Он объяснить хотел, что для его пользы старался, о густоте волос на козлиной бороде. Услышав, что Петр так старцу и сказал, Алексей Михайлович осерчал еще более. А Милославский тогда бороденку еще выше задрал и закричал, что значимость рода не длиной бороды меряется. И что негоже тестю от зятя такое бесстыдство терпеть.

Старец долго еще на Петрушу гневался, и когда никого рядом не было, грозил посохом.

Алексей Михайлович всех сыновей тогда наказал примерно. Заставил целый день поклоны бить и жития святых учить. К мальчикам он был строг, хотя и любил их безмерно. У Федора и Ивана после учения немного времени на забавы оставалось. Но уж когда они вместе собирались, то резвились, как дети малые.

Счастливое это было время, пока батюшка не отправился в мир иной.

Петру захотелось зайти внутрь. Когда-то вход в жилые покои Алексея Михайловича был с улицы, а теперь был заключен внутри здания. Он подошел к Золотому крыльцу с висячими гирьками и низкими арками. Вспомнилось, как, убегая от мамок, кормилицы и прочих прислужниц, прятался за каменными балясинами. Там он подсматривал, кто жалобу принесет и опустит в ящик, спускаемый из челобитного окна с ярким наличником. Называли этот ящик долгим, оттого, что жалобами никто не интересовался и не рассматривал. И поговорка отсюда пошла «Не откладывай дело в долгий ящик».

Люди подходили сюда крадучись, по многу раз обернувшись по сторонам, выбрав момент.

Петр осмотрелся вокруг в поиске ящика и, не найдя, подумал: «Занятно было б на себя донос почитать! Что в мое время злило, ныне б позабавило! Время у любого зла зубы стирает!»

Поднявшись по лестнице, Петр вошел в Передние сени. Те же три окна в резной каменной кладке, по форме напоминавшей стоящих плечом к плечу. Путь в Престольной палате шел через палату Думную. Здесь собирались бояре для решения важных вопросов.

Лица ожидавших здесь бояр были красными и потными от боязни. Крут был батюшка, спуску не давал, хоть и звали его Тишайшим. Пока насидятся здесь да думам своим пострашатся, совсем на скамьях взопреют. Помнит, как подбежал он однажды к Артамону Матвееву и спросил:

– Дядька Артамон Сергеевич, а почто ты здесь сидишь, тебя же батюшка привечает?!

Звонко сказал, на всю палату.

Артамон Матвеев его тогда по голове погладил и палец к губам приложил:

– Все мы в его царской власти! – ответил.

Помнит Петр, как после его слов ожидавшие бояре губы поджали и еще выше подбородки задрали. Не понравилось им.