Читать книгу Под покровом небес - Пол Боулз - Страница 5

На террасе «Кафе д’Экмюль-Нуазу» сидят несколько арабов, пьют минералку; от остального портового люда их отличают разве что фески нескольких оттенков красного. Одеты по-европейски, но во все выношенное и серое; предметы одежды в таком состоянии, что первоначальный покрой определить затруднительно. Чистильщики обуви, почти голые мальчишки, присев на свои ящички, смотрят на мостовую; они настолько обессилены, что ленятся отгонять мух, ползающих по лицам. Внутри кафе воздух прохладнее, но там он недвижим и пахнет прокисшим вином и мочой.

За столиком в самом темном углу расположились трое американцев: молодая женщина и двое мужчин. Они тихо переговариваются с таким видом, будто и сейчас, и в прошлом, и всегда времени у них будет уйма. Один из мужчин, тощий малый с постоянно кривящимся в усмешке слегка безумным лицом, складывает огромную многоцветную карту, которую за секунду до этого расстилал на столе. Его жена с интересом, хотя и не без раздражения наблюдает за суетливыми движениями его пальцев: карты повергают ее в оторопь, а он с ними вечно носится. Даже в короткие периоды, когда они жили оседло (как ни мало было таких периодов за те двенадцать лет, что они женаты), стоило ему увидеть карту, он тут же начинал страстно в нее вникать, после чего зачастую рождались планы какого-нибудь нового несбыточного путешествия, причем некоторые из них иногда и впрямь в конце концов воплощались в реальность. Туристом он себя не считал: да нет, ну какой он турист? – он путешественник! Разница тут отчасти во времени, объяснял он. Турист по истечении каких-нибудь нескольких недель или месяцев обычно спешит домой, путешественник же, будучи связан с предыдущим местом не более, чем со следующим, переходит с одной части планеты на другую, двигаясь так медленно, что эти его перемещения длятся годами. В самом деле: из того множества мест, куда он наведывался, разве легко ему было бы выбрать такое, где бы он точно чувствовал себя дома? До войны в числе этих мест были Европа и Ближний Восток, во время войны Вест-Индия и Южная Америка. А жена сопровождала его, не приставая с жалобами чересчур часто или чересчур настойчиво.

И вот наконец впервые с 1939 года они пересекли Атлантику, обремененные кучей багажа и намерением держаться как можно дальше от стран, так или иначе затронутых войной. Ибо, как он настойчиво подчеркивал, еще одно важное отличие туриста от путешественника состоит в том, что первый принимает свою собственную цивилизацию без вопросов. Иное дело путешественник: он сравнивает ее с другими и отвергает те ее элементы, которые перестают нравиться. Война же как раз и была одним из тех аспектов механистической эры, о которых ему хотелось забыть.

В Нью-Йорке они узнали, что в числе немногих регионов, куда нынче позволено плыть морем, фигурирует Северная Африка. По опыту предыдущих его поездок, предпринятых еще в юности, когда он был студентом в Париже и Мадриде, они сочли это направление вполне подходящим: отчего бы не провести там годик-другой? Помимо всего прочего, там совсем рядом Испания, да и Италия тоже, так что, если что-нибудь не срастется, можно будет запросто махнуть куда-нибудь туда. В результате маленький сухогруз сутки назад изверг их из комфортабельного чрева на раскаленный причал, где они, потные и хмурые от беспокойства, долго ждали, когда хоть кто-нибудь обратит на них внимание. Пока он там стоял на испепеляющем солнцепеке, его вовсю подмывало сходить на судно и спросить, нельзя ли им продолжить плавание до Стамбула; однако, не потеряв лица, это сделать было бы трудновато: ведь это он уговорил их отправиться именно в Северную Африку. Поэтому он лишь бросал оценивающие взгляды то на одну сторону причала, то на другую, отпустил несколько умеренно нелестных замечаний по поводу обстановки в месте их высадки и этим ограничился, решив про себя отправиться вглубь страны, как только это будет возможно.

Второй сидевший за столом мужчина, когда не говорил, все время насвистывал себе под нос невнятные обрывки мелодий. Более крепко сбитый, он был несколькими годами моложе первого и обладал удивительно красивым лицом, на что ему частенько пеняла женщина: дескать, экий ты у нас красавчик голливудский. Его гладкое личико обычно очень мало что выражало, но в состоянии покоя его черты складывались так, что в них читалось некое обобщенно-вежливое довольство.

Они неотрывно смотрели в сторону улицы, туда, где, пыльный и слепящий, догорал день.

– Война, конечно же, оставила след и здесь.

Миниатюрная и светловолосая при смуглом цвете лица, еще чуть-чуть, и женщина была бы просто красоткой, но от этакой одномерности ее спасала напряженность взгляда. Едва увидишь ее глаза, как остальное лицо словно отходит на задний план, а когда потом пытаешься вспомнить облик, оказывается, что в памяти осталась лишь пронзительная, вопрошающая неистовость распахнутых глаз.

– Ну да, естественно. Через город проходили войска. В течение года, если не больше.

– Кажется, могли бы уж хоть какое-то место на планете оставить в покое, – сказала женщина.

Этим она вознамерилась подольститься к мужу: раскаивалась по поводу досады, которую он только что вызвал в ней манипуляциями с картой. Разгадав это ее желание, но не понимая причины его возникновения, тот предпочел остаться к ее реплике безучастным.

Второй мужчина снисходительно усмехнулся, после чего все же заговорил муж:

– То есть специально ради тебя, ты хочешь сказать?

– Ради нас. Ведь ты же ненавидишь эту гадость не меньше меня.

– Какую такую гадость? – настороженно переспросил он. – Если ты имеешь в виду сие бесцветное нагромождение, которое тщится выдавать себя за город, то да. Но все равно я тысячу раз предпочту быть здесь, нежели там, в Соединенных Штатах.

– Ну, это конечно, – поспешила согласиться она. – Но я не имела в виду это место, да и вообще какое-либо конкретное место. Я говорила о том кошмаре, который творится после всякой войны повсюду.

– Да ладно, Кит, – сказал второй мужчина. – Ты-то ведь никакой другой войны не помнишь.

Она его не удостоила вниманием.

– В каждой стране люди становятся все более похожими на жителей любой другой страны. Лишенные собственного характера, красоты, идеалов, культуры… У них не остается просто ничего!

Муж потянулся к ней, похлопал по руке.

– Да, ты права, права, – с улыбкой подтвердил он. – Все становится серым, а будет еще серее. Но некоторые местности выдерживают эту осаду дольше, чем можно было бы ожидать. Вот увидишь, в здешней Сахаре…

На противоположной стороне улицы радио разразилось истерическими взвизгами колоратурного сопрано. Кит передернуло.

– Тогда лучше нам поторопиться. Скорей туда, – сказала она. – Там, может, хоть этого не будет.

Будто под гипнозом, они слушали, как певица, подбираясь к концу арии, занимается банальнейшими приготовлениями к неизбежной высокой финальной ноте.

– Ну вот, одно мучение кончилось, – дождавшись, сказала Кит. – Это надо запить еще одной бутылочкой «Ульмес».

– Боже мой, сколько можно надуваться этим газом? Ты взлетишь!

– Знаю, Таннер, – отозвалась она, – но я, кроме воды, ни о чем думать не могу. На что бы ни посмотрела, все вызывает жажду. Зато я наконец-то чувствую, что готова сесть в поезд и никуда оттуда не рваться. А пьянствовать на такой жаре я не способна.

– А мы? Вдарим еще по перно? – спросил Таннер Порта.

Кит нахмурилась:

– Если бы это был настоящий перно!

– Да ну, он неплохой, – сказал Таннер, когда официант ставил на стол бутылку минеральной воды.

– Ce n’est pas du vrai Pernod?[2]

– Si, si, c’est du Pernod,[3] – сказал официант.

– Ну давай, что ли, еще по чуть-чуть, – сказал Порт.

Он сидел, тупо уставившись в свой бокал. Пока официант не отошел, все молчали. Сопрано завело другую арию.

– Она же вовсю фальшивит! – почти вскрикнул Таннер.

Трамвай, проехавший вдоль бульвара, террасой опоясывающего склон горы, звоном и скрежетом на несколько секунд заглушил музыку. Под их взглядами из-под солнцезащитной маркизы тряско пронеслась мимо его открытая платформа, битком набитая людьми в рваной одежде.

– Я нынче ночью видел странный сон, – сказал Порт. – Все пытался его вспомнить, и вот как раз сейчас мне это удалось.

– Нет! – вырвалось у Кит. – Сны – это скука и тоска! Пожалуйста, не надо!

– Ага, не хочешь слышать! – засмеялся он. – А я все равно тебе его расскажу.

Последнюю фразу он произнес с какой-то злобностью, наигранной, как Кит сначала показалось, но, подняв на него взгляд, она обнаружила, что на самом деле, наоборот, он пытается даже скрыть обуявшую его ярость. И все те колкости, что уже вертелись у нее на языке, остались невысказанными.

– Да я по-быстрому, – улыбнулся он. – Знаю, слушая меня, ты делаешь мне одолжение, но, если я не облеку этот сон в слова, я его снова забуду. Все происходило как бы днем, я ехал в поезде, который все больше и больше разгонялся. Я про себя думал: «Сейчас мы протараним огромную постель, и простыни разлетятся по горам».

– А ты загляни в «Цыганский сонник» мадам Лаэф.

– Заткнись. А еще я при этом думал, что, если захочу, смогу прожить жизнь заново: начать сначала и дойти до самого нынешнего момента, проживая такую же точно жизнь, как прежняя, вплоть до мельчайших деталей.

Кит удрученно зажмурилась.

– В чем дело? – осведомился он.

– Думаю, с твоей стороны чрезвычайно невежливо и эгоистично таким вот образом настаивать на своем, прекрасно зная, насколько это нам неприятно.

– А мне зато так приятно! – сказал ее муж фальшиво радостным тоном. – Да и Таннеру наверняка интересно. Я прав?

Таннер заулыбался:

– О, на снах я собаку съел. Сонник Лаэф наизусть знаю.

Открыв один глаз, Кит покосилась на него. В этот момент подали спиртное.

– …Но я сказал себе: «Нет! Нет!» Просто не мог смириться с тем, что все мои жуткие страхи и страдания повторятся, причем во всех подробностях. А потом – совершенно беспричинно – глянул в окно на деревья и вдруг слышу собственный голос: «Да!» Я осознал, что хочу пройти через все это снова хотя бы только для того, чтобы вдохнуть тот аромат весны, какой вдыхал ребенком. Но тут же понял, что опоздал, потому что, еще думая «Нет!», я поднял руку, взял себя за передние зубы и отломил их, как будто они из гипса или шпаклевки. Смотрю, поезд уже остановился, а я держу зубы в руке и плачу. Этакими, знаете ли, горючими слезами, как плачут только во сне, когда лежишь и от рыданий весь трясешься и содрогаешься. Представляете?

Неловко поднявшись, Кит вышла из-за стола и направилась к двери с табличкой «Dames». Было заметно, что она плачет.

– Пусть, не мешай ей, – сказал Порт Таннеру, на чьем лице отразилось беспокойство. – Измоталась совсем. Жара действует ей на нервы.