Читать книгу Горбун - Поль Феваль - Страница 18

Уже оскверненный утренними торгами большой зал Лотарингского дворца, (завтра ему надлежало перейти в распоряжение новых хозяев – нанимателей), в этот час представал во всем своем блеске. Никогда со времен герцогов де Гизов здесь не собиралась столь благородная ассамблея. У Гонзаго были причины, чтобы придать всей церемонии должную торжественность. Подписанные регентом на государственных бланках приглашения были разосланы накануне вечером. Было сделано все чтобы убедить приглашенных в том, что на предстоящем семейном совете будет решаться судьба нации. Кроме президента Ламуаньона, маршала де Вильруа и вице – канцлера д'Аржансона, представлявших регента, на почетных установленных на подмостках местах располагались: кардинал де Бисси, принц де Конти, Испанский посол, старый герцог Бомон – Монморанси со своим кузеном Монморанси Люксембургским, принц Монако Гримальди, двое Ларошешуаров; кроме того Коссе, Бриссак, Грамон, Гаркур, Круа и Клермон – Тоннер. Мы перечислили только принцев и герцогов, что же касается маркизов и графов, – то их было несколько десятков. Мелкопоместные дворяне и просто доверенные лица сидели в партере. Их было множество. Весь этот бомонд можно было разделить на две категории: на тех, того Гонзаго успел подкупить, и на тех кто был от него независим. В числе первых был один герцог и один принц, несколько маркизов, изрядное количество графов и почти вся дворянская мелюзга. Гонзаго уповал на свое красноречие, надеясь склонить в свою пользу остальных.

Перед началом все оживленно переговаривались. Никто точно не знал, по какому случаю ассамблея. Многие полагали, что речь идет об арбитражном споре между принцем и принцессой по поводу наследства Невера.

У Гонзаго было много рьяных сторонников. Интересы принцессы готовились защищать несколько пожилых синьоров, и молодых мало известных шевалье.

С появлением кардинала возникла еще одна версия. Поделившись своими впечатлениями о самочувствии принцессы, он намекнул на плачевное состояние ее рассудка, после чего некоторые подумали, что будет решаться вопрос об установлении над ней опеки. Довольно бесцеремонный в подборе выражений кардинал изрек: «Эта милая дама явно не в своем уме». После такого заявления мало оставалось надежды на то, что она появится на свете. Тем не менее, из уважения было решено немного задержать начало. Гонзаго первым высказался за эту отсрочку, – поступок, разумеется, весьма благородный. В половине третьего президент де Ламуаньон занял место в кресле председательствующего, рядом с ним расположились арбитражные заседатели: кардинал, вице – канцлер, господа Вильруа и Клермон – Тоннер. Для ведения протокола перо было вручено старшему приставу парижского парламента. За соблюдением юридической основы надзор был поручен четырем королевским нотариусам. Все они первым делом принесли присягу в строгом соблюдении буквы закона. С оглашением утвержденной регентом повестки выступил старший пристав парламента мсьё Жак Тальман. Он сообщил о том, что его высочество регент Филипп Французский герцог Орлеанский намеревался присутствовать на семейном совете и лично руководить процедурами столь торжественной ассамблеи, так как обязан узами дружбы с мсьё принцем де Гонзаго и чувством братской любви, некогда соединявшей его с покойным мсьё герцогом де Невером. Неотложные государственные дела, однако, не позволяют ему даже на короткое время покинуть Пале-Рояль, и потому регент направляет на семейный совет, наделив соответствующими полномочиями, троих представителей государственной власти в лице господ де Ламуаньона, де Вильруа и д'Аржансона. Интересы мадам принцессы поручено защищать мсьё кардиналу. Персональный состав совета утвержден королевским двором, наделен правами в высшей инстанции без последующего обжалования решать спорные вопросы, относительно наследства покойного герцога де Невера. Если в связи с упомянутым, возникнет необходимость, то вносить соответствующие поправки в существующие на данный момент законы. Задача упомянутого семейного совета состоит в том, чтобы решить, кому должно быть передано в постоянное владение имущество герцога де Невера.

Гонзаго сам редактировал этот протокол, и потому он его вполне устраивал.

Вступительное обращение старшего пристава было выслушано с благоговейным вниманием. Затем кардинал шепотом спросил у председательствующего:

– У мадам принцессы есть поверенный?

Ламуаньон громко повторил вопрос. Гонзаго хотел ответить, что один был назначен еще накануне, а второго можно избрать сейчас. Но в это мгновение распахнулась большая двустворчатая дверь, и в залу без доклада вошли привратники и, расступившись, застыли в почетном карауле. Присутствовавшие поднялись с мест. С таким церемониалом здесь могли появиться только принц де Гонзаго или его жена. И действительно мгновение спустя на пороге возникла госпожа принцесса, – она была одета по обыкновению в траур, но держалась с такой горделивой грацией, и была так красива, что при ее виде по рядам пробежал восхищенный шепот. Никто не ожидал, что она придет, и уж тем более никто не мог предположить, что она будет так хороша.

– Ну, что скажете на это, дорогой кузен? – прошептал Мортемар на ухо де Бисси.

– Разрази меня гром, – ответил прелат, – я кажется начал сквернословить. Но это просто чудо!

С порога прозвучали слова принцессы, произнесенные спокойным, но твердым тоном.

– Поверенный не нужен, господа. Я пришла.

Гонзаго вскочил со стула и бросился навстречу жене. Поклонившись, он жестом, исполненным почтения, протянул ей руку. Принцесса не отпрянула, а, как подобает, опустила свою ладонь на его, но, когда их руки соприкоснулись, вздрогнула, и на ее бледных щеках пятнами выступил румянец, словно она совершила нечто постыдное. Первый ряд перед подмостками занимали «свои люди» Гонзаго: Навай, Жирон, Монтобер, Носе и прочие. Они галантно вскочили со стульев, чтобы дать чете дорогу.

– Хороша парочка! – восторгался Носе, когда принц и принцесса по ступенькам поднимались на подмостки.

– Ты лучше бы помолчал! – отозвался Ориоль. – Неизвестно, радует хозяина это появление, или огорчает.

Хозяином, разумеется, Ориоль именовал Гонзаго. И, действительно, тот пока сам этого не понимал. Для принцессы заранее было приготовленно кресло. Оно находилось в правом конце подмостков рядом со скамьей, которую занимал кардинал. По правую руку от принцессы совсем близко висела тяжелая портьера, за которой находилась полуовальная дверь. Сейчас дверь была закрыта, а портьера опущена. Потребовалось некоторое время, чтобы успокоилось вызванное появлением мадам Гонзаго волнение. Без сомнения это обстоятельство вносило изменения в стратегию принца. Заняв свое место, он погрузился в раздумье. Председательствующий вторично огласил акт, затем сказал:

– У господина принца де Гонзаго вероятно есть свои соображения в отношении имущества де Невера и прав на его наследование. Послушаем же господина де Гонзаго.

Гонзаго немедленно поднялся. Он поклонился вначале супруге, затем представителям двора, и наконец, всем собравшимся. Принцесса тем временем огляделась, затем потупила взор и по своему обыкновению замерла словно изваяние.

Гонзаго был блестящий оратор: высоко вскинутая голова; резкие и вместе с тем тонкие, словно высеченные из мрамора, черты лица; огненный взгляд. Он начал сдержанно, почти робко.

– Надеюсь, никто из присутствующих не думает, что я рискнул собрать столь представительную ассамблею по поводу обычных повседневных дел. Не могу скрыть своего волнения. От одной мысли, что придется выступить перед таким количеством умнейших людей, начинаешь испытывать наивную, почти детскую робость. А тут еще мой южный выговор, – акцент, от которого выходцы из Италии никогда не могут до конца избавиться. Потому заранее прошу на сей предмет прощения и уповаю на вашу снисходительность.

После этой сверх академической начальной фразы на многих лицах появилась улыбка благосклонной иронии, так как, сетуя на свои речевые изъяны, Гонзаго по – французски говорил безукоризненно.

– Позвольте от всей души поблагодарить тех, кто удостоил наше собрание своим благосклонным вниманием. Во – первых, моя признательность адресуется его высочеству мсьё регенту. Воспользуюсь его отсутствием, чтобы сказать о нем самые теплые, а, главное, справедливые слова. Этот блистательный принц всегда стоит во главе любого благородного начинания.

По рядам прокатился одобрительный говор. Те, кого Гонзаго недавно принимал в своем кабинете, разразились аплодисментами.

– Из нашего любезного кузена получился бы неплохой адвокат, – шепнул Шаверни, сидевшему рядом, Шуази.

– Во – вторых, – продолжал Гонзаго, – хочу поблагодарить госпожу принцессу, которая, невзирая на недомогания и на любовь к уединению, заставила себя снизойти с заоблачных высот на грешную землю, где нам приходится решать скучные бытовые вопросы.

Затем, позвольте обратиться со словами признательности к сиятельным господам, представляющим здесь самую прекрасную в мире монархию: к двум верховным судьям августейшего трибунала, который не только чинит правосудие, но и решает судьбы государства, к прославленному военачальнику, одному из тех великих воинов, о которых будущие плутархи напишут не одну книгу, к предводителю церкви, к пэрам королевства, удостоенным чести занимать ступени трона; наконец моя глубокая благодарность ко всем здесь присутствующим господам, независимо от чина и сословия; – и, хотя я ее возможно неловко выразил, поверьте, она исходит от самой глубины души.

Это было вступление.

Гонзаго сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. Он немного склонил голову и опустил взгляд.

– Филипп Лотарингский, герцог де Невер, – продолжал он, понизив голос, – был моим кузеном по крови и братом по велению сердца. Мы вместе провели юные годы, жили душа в душу разделяя беды и радости. Это был замечательный человек! Трудно представить, каких вершин славы он бы достиг, если бы дожил до зрелого возраста. Однако, Тому, кто своей могущественной десницей управляет людскими судьбами, было угодно остановить этого молодого орла не взлете. За всю мою жизнь, а она, поверьте, была отнюдь небезоблачна, я никогда не получал более жестокого удара. С той роковой ночи пролетело уже восемнадцать лет, но боль утраты не стала меньше. Память о Невере здесь, – он приложил ладонь к сердцу, голос его задрожал, – память живая, вечная, равно как и скорбь благородной женщины, – я говорю о той, что после имени Невера не погнушалась принять имя Гонзаго.

Все взгляды устремились на принцессу. Она покраснела. Сильное волнение исказило ее лицо.

– Никогда не говорите об этом! – ее голос дрожал от негодования. – Восемнадцать лет я живу в горе и одиночестве.

Все кто находился в зале: юристы, чиновники, принцы и пэры при этих словах навострили уши. В компании, обработанной Гонзаго, начался ропот. Постыдное явление, называемое клоакой, впервые появилось не в театре. Носе, Жирон, Монтобер, Таранн и другие работали на славу. Поднялся кардинал де Бисси.

– Я требую порядка и тишины, мсьё президент. Слова госпожи принцессы должны учитываться и уважаться на равных основаниях со словами принца!

Затем, опустившись на скамейку, он, словно кумушка, предвкушая удовольствие от скандальной истории, в которую ее вот – вот посвятят, прошептал на ухо своему соседу Мортемару:

– Похоже, мсьё герцог, сейчас мы узнаем нечто прелюбопытное!

– Прошу тишины! – призвал к порядку Ламуаньон, и под его суровым взглядом компания наглецов притихла.

– Не на равных, ваше преосвященство, – дополнил замечание кардинал Гонзаго, – а на предпочтительных основаниях. Ведь госпожа принцесса, являясь сначала женой, а затем вдовой Невера, бесспорно, заслужила это право. Меня удивляет, что среди присутствующих находятся отдельные господа, позволяющие себе забывать об этикете и о подобающем почтении к госпоже принцессе де Гонзаго.

Шаверни, прикрыв ладонью лицо, прыснул от смеха.

– Если бы у дьявола были бы свои святые, – подумал он, – этого можно было бы канонизировать.

В зале восстановился порядок. Первую атаку Гоназго на позиции противника можно было признать успешной. Жена не предъявила ему никаких обвинений. К тому же он своим последним замечанием вызвал общие симпатии как галантный и великодушный рыцарь. Принц поднял голову и сурово продолжил:

– Филипп де Невер пал жертвой предательства. Не рискну сейчас вдаваться в тайну этого преступления. Отца госпожи принцессы мсьё де Келюса давно уже нет в живых. Уважение к его памяти закрывает мне рот.

Увидев, как после этих слов, задрожала мадам Гонзаго, как побледнела, принц понял, что второй удар тоже попал в цель и остался без ответа. Тем не менее, он себя прервал и, обращаясь к председателю, предложил:

– Если госпожа принцесса желает говорить, то я охотно уступлю ей слово.

Аврора де Келюс попыталась что-то произнести, но к горлу подступил комок, и из ее груди не вырвалось ни звука. Переждав несколько секунд, Гонзаго заговорил вновь.

– Смерть господина маркиза де Келюса, (который, будь он жив, мог бы представить нам бесценные сведения), исчезновение убийц и много других причин, о которых большинство из вас знает, не позволяют в полной мере пролить свет на это старое кровавое преступление. В нем остается много сомнительного и неясного. Попросту, дело не раскрыто, виновные не наказаны. И все – таки, господа, у Филиппа де Невера был кроме меня еще один друг, друг более могущественный, чем я. Нужно ли его называть? Вам он хорошо известен. Его имя Филипп Орлеанский; он регент Франции. Зная это, кто отважится утверждать, что за убитого Невера некому отомстить?

Наступила тишина. Лишь сидевшие на задних скамьях партера шепотом повторяли последние слова Гонзаго.

Аврора де Келюс, сдерживая гнев, до крови искусала губы и закрыла рот носовым платком.

– Господа, – продолжал Гонзаго. – Я перехожу, наконец, к тому главному, ради чего мы все здесь собрались. Выходя за меня замуж, госпожа принцесса поставила меня в известность о своем тайном, но законном, браке с покойным герцогом де Невером и тогда же сообщила, что имеет от этого брака дочь. Подтверждающие упомянутый факт документы отсутствовали. В приходской регистрационной книге были вырваны два листа. Боюсь, что и это дело мог бы прояснить опять же лишь маркиз де Келюс. Но мсьё де Келюс при жизни ничего на сей счет не говорил, а теперь нам остается только вопрошать у его могилы. Все акты подписывал приходской капеллан деревни Таррид отец Бернар. Он засвидетельствовал первый брак госпожи де Келюс, рождение мадемуазель де Невер, и он же произвел регистрацию второго брака, в результате чего вдова Невера получила мое имя. Я попросил бы госпожу принцессу подтвердить мои слова.

Аврора де Келюс молчала. Но кардинал де Бисси, наклонившись, что-то ей шепнул и через секунду объявил:

– У госпожи принцессы возражений нет.

Гонзаго поклонился и продолжал:

– В ту же ночь, когда был убит Невер, исчез и ребенок. Трудно постигнуть, господа, какой неисчерпаемый кладезь любви и терпения заключен в материнском сердце. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее постоянным ни на час не прерывающимся трудом являлись поиски дочери; – поиски, к сожалению, вплоть до настоящего времени не принесшие результатов. Ни одного следа, ни одной зацепки. Все та же неизвестность, что и в первый день.

Нанеся очередной удар, Гонзаго посмотрел на жену. Аврора словно в мольбе возвела глаза к небу. В них стояли слезы, но не было ожидаемого отчаяния, – скорее, наоборот, в ее взгляде появились непонятная для него надежда. Значит, удар не попал в цель. Почему? Гонзаго испугался. Ему стоило больших усилий взять себя в руки. Наконец он продолжил.

– Теперь, как бы ни было мне это неприятно, придется коснуться еще одной темы, – на сей раз речь пойдет обо мне. После того, как я стал супругом госпожи де Келюс, (произошло это, как вы понимаете, в царствование прежнего короля), парламент Парижа по инициативе покойного герцога Эльбёфа, дядюшки по отцовской линии нашего злосчастного родственника и друга голосованием в обеих палатах провел постановление, приостановившее, (почти в полном объеме, за небольшим предусмотренным законом исключением) мои права на наследство Невера. Акция была предпринята для того, чтобы защитить интересы юной Авроры де Невер, если она вдруг объявится. Это парламентское постановление показалось мне вполне оправданным и справедливым. Единственно, о чем я тогда жалел, это что не сам выступил с инициативой данной акции. Однако вскоре начались неприятности. Да еще какие!

С каждым словом говорившего внимание аудитории усиливалось.

– Тише! Тише! – одергивали друг друга в задних рядах. – Дайте послушать!

Гонзаго окинул взглядом свою «гвардию», давая ей понять, что наступает кульминационный момент, и заговорил, чуть повысив голос:

– Я был молод, имел прекрасное положение при дворе, богат, даже очень богат; мои аристократические корни ни у кого не вызывали сомнения. Моей женой стала дивная женщина, – настоящее сокровище красоты и добродетели. Куда тут денешься, спрашиваю я вас, от козней завистников. Они быстро нащупали мое слабое место, мою Ахиллесову пяту. Постановление парламента как бы ставило меня в положение обиженного, и в низменном обывательском сознании я представлялся эдаким сиятельным злодеем, ради того, чтобы заполучить наследство Невера якобы заинтересованным в смерти его юной дочери.

В зале начался шум возмущения.

– Ни много – ни мало, господа! – Гонзаго сам, не прибегая к помощи председателя, снова овладел общим вниманием. – Ничего не попишешь! Так устроен мир, и нам его не изменить. Если у меня есть интересы, особенно интересы материальные, значит я должен быть злоумышленником. Еще бы! Какая возможность! Всего одно препятствие к получению огромного наследства! Никакого значения не имела моя прежняя благопорядочная, (и тому много свидетельств), жизнь. Меня начали подозревать в самых низменных, самых преступных намерениях. Злокозненные наветы набирали силу. Они посеяли, (увы, вынужден публично признаться и в этом), отчужденность, холодность, едва ли не ненависть между госпожой принцессой и мной. Клевета вторглась в нашу жизнь и с каждым днем все больше разрушает мою семью.

Он выделил последнее слово.

– Не знаю, господа, способны ли вы, не испытав на себе злотворного действия стрел, отравленных ядом клеветы, уяснить ужасное положение, в котором я оказался. Клевета преследует меня повсюду: она внутри моего дома, в моей спальне, она разъедает сознание моих близких и дальних родственников, она истощает мои силы и здоровье, она сводит меня с ума. Ведь если все будут постоянно твердить льву о том, что он осел, то в конце концов он закричит: «И-а!». Пока что до этого не дошло. Но как знать? Если бы вы могли понять, какие муки испытывает несправедливо подозреваемый. Если бы вы увидели кровавые слезы, катящиеся по его щекам, когда он стенает, взывая к глухому провидению. Если бы вы могли понять! Поверите ли, (сейчас мне не до шуток), могу присягнуть перед судом, что я охотно променял бы свои бесчисленные титулы и огромное состояние на тихие радости простого обывателя, у которого есть маленький домик, скромный достаток, любимая преданная всем сердцем жена, любящие и чтящие отца своего дети. Семейное счастье – частичка высшей благодати, которой Бог милосердный наделяет многих, но, увы, не всех. Не всех.

Последние слова, произнесенные совсем тихо, дрогнувшим, словно от подкатившего к горлу комка, голосом, как будто Гонзаго вложил в них самую сокровенную частицу своего сердца, вызывали у слушателей сочувствие. Большинство было тронуто до глубины души. У некоторых, особенно дам, навернулись слезы. Несмотря на нравы, испорченные набиравшим силу духом коммерции, понятие семейной святыни: материнства, отцовства для многих оставались смыслом жизни. Те же, кого семейная благодать обошла, тоже слушали со вниманием, напоминая слепцов, стремящихся через другие чувства постигнуть что есть цвет, или девиц легкого поведения, проливающих в театре слезы на спектаклях о поруганной девичьей чести. Лишь двое оставались равнодушными к словам Гонзаго: госпожа принцесса и мсьё де Шаверни. Глаза принцессы были опущены. Она о чем-то задумалась и совершенно не обращала на Гонзаго внимания. Шаверни, напротив, сосредоточенно слушал, порывисто ерзая в кресле и выстукивая ногами на паркете дробь. Его физиономия выражала противоречивые чувства, где главным было изумление.

– Мой сиятельный кузена – исключительный прохвост, – бормотал он.

Остальные, глядя на безразличие мадам Гонзаго, понимая, как принц несчастлив в браке, с наивной искренностью ему сочувствовали.

– Да. Это уже чересчур! – сказал мсьё де Мортемар кардиналу де Бисси. – Будем справедливы, чересчур.

Кардинал в этот момент щелчком сбивал со своего воротника крошки испанского табака. Каждый из представителей высших кругов старался держаться с достоинством. Но публика, занимавшая партер, в особенности первый ряд, где располагалась «роковая гвардия» Гонзаго не стеснялась в проявлении эмоций. Жирон отчаянно тер платком сухие глаза, по щекам Ориоля, более чувствительного, или более искусного притворщика, катились горючие слезы, барон Батц плакал навзрыд.

– Какая душа! – восхищался принцем Таранн.

– Прекрасная душа! – уточнил только что вошедший Пейроль.

– Ах, как должно быть трудно жить на свете человеку, опередившему свое время! – дрожащим голосом произнес Ориоль. – Мало, кто способен его понять.

– Ну что, разве я был не прав, когда сказал, что сегодня здесь будет много любопытного? – прихвастнул своей проницательностью кардинал де Бисси. – Однако, давайте, послушаем, – Гонзаго еще не закончил.

Побледнев, от чего его черты стали еще выразительнее, Гонзаго продолжал.

– Я не сержусь, господа. Боже упаси меня от того, чтобы бросить упрек несчастной матери. Да, я страдаю. Но разве можно сравнить мои переживания с теми муками, которые испытывает эта бедная женщина! От нескончаемой пытки даже светлый ум может потускнеть. Ей постоянно все, кому не лень, твердят, что я враг ее дочери, что я, де, – лицо материально заинтересованное. Вы только вникните, господа, я – материально заинтересован! Я – Гонзаго, принц Гонзаго, – самый богатой во Франции человек, за исключением Джона Лоу!

– Включая и Джона Лоу! – ввернул Ориоль.

Ему, конечно, никто не возражал.

– Все говорят, – продолжал Гонзаго, – «Этот человек всюду имеет своих эмиссаров; его агенты беспрестанно бороздят Францию, Испанию, Италию. Он разыскивает вашу дочь, с большими усердием, чем вы сами…».

Он обращался к принцессе:

– Вам это говорили, мадам, не правда ли?

– Говорили, – не поднимая глаз и не поворачивая головы мрачно бросила Аврора де Келюс.

– Вот видите, – заметил Гонзаго, адресуясь в президиум. И затем опять к супруге:

– Вам также жужжат: «Ваши усилия в поисках ребенка напрасны, потому, что вам мешает некий злодей. Он, оставаясь в тени, искусно манипулирует, сбивая ваших людей с верного пути». Разве вам так не говорили, мадам?

– Говорили, – опять отозвалась принцесса.

– Прошу и это принять к сведению, господа пэры и господа юристы.

В таком случае еще один вопрос, мадам. Не пытались ли вас убедить в том, что этот укрывающийся в тени злодей – ваш муж. Не говорили ли вам, что вашей дочери возможно уже нет в живых, потому, что встречаются на свете негодяи, ради корысти способные на убийство ребенка, и, возможно…, не хочу договаривать, мадам. Но говорили вам это?

Побелев, как полотно, Аврора де Келюс ответила в третий раз.

– Говорили.

– И вы этому верили? – срывающимся от сдерживаемого негодования голосом спросил принц.

– Верила, – сипло процедила принцесса.

После ее ответа в зале возник шум. Многие вскочили с мест. В адрес принцессы полетели возмущенные возгласы.

– Зря вы это сказали, принцесса, – шептал на ухо Авроре де Келюс кардинал. – Не знаю пока, к чему ведет Гонзаго, но, похоже, вы проиграли.

Она сидела молча и неподвижно. Председательствующий Ламуаньон открыл было рот, чтобы обратиться к ней с упреком. Но Гонзаго великодушно его удержал.

– Не нужно, господин президент, прошу ваши, – смиренно потупив взор, произнес он. – Всех остальных тоже прошу поберечь силы. Раз что уж я оказался в положении обвиняемого, ту нужно испить чашу до дна. Бог свидетель всем моим стараниям и страданиям. Если быть честным до конца, то сегодняшний торжественный совет я созвал для того, чтобы госпожа принцесса хотя бы один раз в жизни меня выслушала. За восемнадцать лет, что мы в браке, я ни разу не был удостоен этой чести. Восемнадцать лет мои усилия сводились лишь к тому, чтобы она, сбиваемая с толку гнусными наветами, узнала меня, какой я есть в действительности. И вот сегодня, наконец, я имею возможность представить неоспоримое доказательство моей преданности супруге.

После этих слов в зале установилась гробовая тишина. Затем, обращаясь только к ней, он торжественно произнес:

– Клеветники, вам сказали правду, мадам. И во Франции и в Испании, и в Италии мои люди неустанно вели поиски. Но мастера кривотолков по причине скудоумия не верно истолковали причину моих усилий, потому что усилия эти направлялись вам не во зло, а во благо. Я искал без отдыха, без перерыва, пуская в ход мои связи, мои дипломатические каналы, мое богатство, мое золото, мое преданное вам сердце. И вот сегодня, (вы слышите меня?), сегодня, вознагражденный за столько лет неустанного труда, к вам, меня презирающей и ненавидящей, взываю я, вас почитающий и любящий, распахните объятия, счастливая мать, – я нашел вашего ребенка!

Он повернулся к ожидавшему распоряжений Пейролю и отчеканил:

– Пусть сюда приведут мадемуазель Аврору де Невер!