Читать книгу Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами своих чувств - Полина Аронсон - Страница 4

В 1994 году я уехала из России на год в США по программе школьного обмена. Мне было 14 лет, я выиграла престижный грант, и мои родители очень надеялись, что, став отличницей в штате Огайо, я проскользну потом как-нибудь в Гарвард или Йель. Я же, в отличие от них, могла думать только об одном: как раздобыть американского бойфренда.

В ящике письменного стола я хранила ценный артефакт американской жизни, полученный от подруги, уехавшей в Нью-Йорк годом раньше: статью о противозачаточных таблетках, выдранную из подросткового журнала Seventeen. Я читала и перечитывала ее, сидя в постели и чувствуя, как у меня пересыхает горло. Уткнувшись в глянцевые странички, я мечтала о новых прекрасных берегах. Там, в стране далекой, я тоже стану красивой и загадочной, мальчики будут смотреть мне вслед – и, наконец, в один прекрасный день мне тоже непременно понадобится такая Таблетка.

Несколько месяцев спустя, в мой первый же день в Walnut Hills High School города Цинциннати, я отправилась в библиотеку и взяла подшивку Seventeen за весь год. Я была решительно настроена выяснить все о том, что американские мальчики и девочки делали, когда начинали нравиться друг другу, что нужно было говорить и как себя вести, чтобы достичь стадии приема Таблеток. Вооружившись маркером и ручкой, я искала незнакомые слова и выражения и выписывала их на отдельные карточки – в точности как меня научили в средней школе № 525 с углубленным изучением английского языка.

Вскоре я поняла, что жизненный цикл отношений в стиле Seventeen состоял из последовательности отдельных фаз. Сначала тебе кто-то начинал «нравиться» (you developed a crush), как правило – мальчик годом или двумя старше. Дальше необходимо было провести мониторинг общественного мнения и выяснить, «козел» (moron) он или «симпатичный» (cutie). Если опрос подтверждал последнее, то Seventeen давал добро на то, чтобы «потусить с ним пару раз» (hook up) и «пригласить его на свидание» (ask him out). В процессе общения, впрочем, расслабляться Seventeen не советовал: для начала следовало узнать, являлся ли выбранный объект «годным материалом для отношений» (relationship material). Читательнице предлагалось пройтись по списку: уважает ли он ее потребности? Чувствует ли она себя уверенной, «отстаивая свои права» (asserting your rights), – в частности, пресекая или, наоборот, инициируя «телесный контакт» (body contact)? Какую оценку от 0 до 10 она поставила бы качеству их коммуникации? Если результаты не впечатляли, Seventeen предлагал не заморачиваться, бросить его и продолжить поиски более подходящего «материала», с которым можно было начинать «обниматься на диване» (making out on the couch) и, наконец, перейти в категорию потребительниц Таблеток.

Сидя в американской школьной библиотеке, я смотрела на стопку карточек и видела, как на моих глазах росла пропасть – пропасть между идеалами любви, на которых меня воспитывали, и открывшейся мне американской экзотикой. В мире, где я выросла, мальчики и девочки «влюблялись» друг в друга и начинали «встречаться», остальное было спрятано под покровом тайны. Великий подростковый фильм для моего поколения – «Вам и не снилось» – прекрасно воплотил эту поэтическую безъязыкость любовного переживания: главный герой цитирует таблицу умножения, признаваясь героине в чувствах. Один из главных разговоров о любви в русской литературе – сцена признания Левина Кити – выглядит так: «к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? – т, я, н, м, и, о». О чем тут еще было говорить? Влипая в любовные истории, наши князья и графини теряли дар красноречия; они совершали безумные поступки, не успев задуматься об их последствиях, и, если в результате их не настигала заслуженная смерть, все, что им оставалось, – это молча пялиться по сторонам и чесать в затылке.

* * *

Хотя на тот момент у меня еще не было PhD по социологии, работа, которую я проделала тогда с подшивкой Seventeen, была не чем иным, как небольшим исследованием в области социологии эмоций. Анализируя язык глянцевых журналов, телешоу и селф-хелп-литературы, а также проводя интервью с мужчинами и женщинами в разных странах, такие исследователи, как Ева Иллуз[18], Арли Хохшильд[19], Лора Кипнис[20], Фрэнк Фуреди[21] и многие другие, показывают, что наши представления о любви сформированы мощными политическими, экономическими и социальными силами. Вместе эти силы создают феномен, который можно назвать «эмоциональным режимом» – то есть системой эмоционального поведения, определяющей то, как мы говорим о своих чувствах, понимаем «нормальное» и «ненормальное» и делаем выводы о том, кто достоин любви, а кто – нет.

Представление о том, что у эмоций может быть «режим», в гуманитарные и социальные науки ввел американский историк и антрополог Уильям Редди в своей работе «The Navigation of Feeling»[22]. Эмоции, по мнению Редди, не существуют сами по себе – в процессе социализации люди учатся их понимать и выражать при помощи разных перформативных средств. То, как мы говорим о чувствах или показываем их невербально, и то, как мы их проживаем, связано между собой неразрывно. Эти перформативные акты Редди называет «эмотивами». Используя эмотивы, человек одновременно и постигает, и изменяет сам себя. Однако набор эмотивов, доступный нам в каждый момент времени, ограничен: он является продуктом того или иного эмоционального режима. Эмоциональный режим – это и есть ансамбль предписанных эмотивов вместе с ритуалами и другими символическими практиками, с ними связанными[23].

В тот день в американской школьной библиотеке я на своей шкуре пережила столкновение двух принципиально различных эмоциональных режимов. Читательница Seventeen была обучена принимать решения о том, с кем вступать или не вступать в интимную связь. Она рационализировала свои эмоции в терминах «потребностей» и «прав» и не соглашалась на то, что ее не устраивало. Она выросла в режиме выбора. Классическая русская литература, в момент моего взросления остававшаяся основным источником представлений о любви, напротив предлагала считать любовь природным катаклизмом, которому нужно подчиниться, даже если это разрушительно для удобства, здоровья и самой жизни. Другими словами, я воспитывалась в режиме судьбы.

Два этих режима основаны на противоположных принципах, и оба – каждый по-своему – превращают любовь в муку. Тем не менее в большинстве развитых вестернизированных капиталистических обществ (включая городское население современной России) сегодня доминирует режим выбора. Императив выбора растет из этических принципов неолиберальных демократических обществ, которые рассматривают свободу как абсолютное благо. Именно поэтому режим выбора характерен для эпохи, которую Ева Иллуз – а вслед за ней и другие авторы – называет «эмоциональным капитализмом». Его основные черты заключаются в проникновении логики экономической эффективности, логики получения выгоды во все остальные сферы человеческого взаимодействия, включая самые интимные его формы. Одновременно с этим эмоции становятся предметом торговли, способом получения прибыли (как известно, покупая кроссовки, вы покупаете чувство, а не просто пару обуви). Выбор и есть фундаментальная практика, позволяющая субъекту реализовывать свое стремление к заслуженному счастью. Однако формула «больше выбора = больше счастья» логична лишь на первый взгляд, а более пристальное ее рассмотрение позволяет увидеть новые формы тирании, стоящие за ней. «Идея выбора того, кем мы хотим быть, императивная идея „быть собой“ начали работать против нас, превращая нас не в свободных людей, а во все более тревожных и жадных. ‹…› Ложная идеология выбора может обременять человека иллюзией того, что он – полновластный господин своего благосостояния», – отмечает философ Рената Салецл[24]. Но как это возможно и что может означать тирания выбора для эмоциональной жизни человека?

* * *

Для того чтобы понять триумф выбора в сфере эмоционального, необходимо рассматривать его как продолжение индивидуалистической традиции Просвещения. В экономике потребитель сделался важнее производителя. В вопросах религии верующий занял место Церкви. А в романтических отношениях объект любви постепенно вытеснял ее субъекта – пока в песнях, фильмах, рассказах и стихах не осталось почти ничего, кроме «я» самого любящего.

В XIV веке, любуясь золотыми локонами Лауры, Петрарка назвал свою возлюбленную «божественной» и воспевал само ее существование как наилучшее доказательство существования Всевышнего. Через каких-то шестьсот лет другой мужчина, очарованный копной других золотых локонов, – томас-манновский Густав фон Ашенбах – пришел к ровно противоположному выводу. Он сам, а не красавец Тадзио, был источником и смыслом любви:

И тут, лукавый ухаживатель, он высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог, – претонкую мысль, самую насмешливую из всех когда-либо приходивших на ум человеку, мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски[25].

Это наблюдение из «Смерти в Венеции» символизирует фундаментальную трансформацию в понимании природы любви, которая случилась в конце XIX – начале XX веков. Любящий вытеснил Любимого из центра внимания. Божественный, недоступный и непостижимый. Другой больше не является предметом наших любовных историй. Вместо этого нас интересует наше собственное «я» со всеми его детскими травмами, эротическими фантазиями и идиосинкразиями. Изучить и защитить это хрупкое «я», научив его правильно управлять своими привязанностями, – это и есть главный проект режима выбора. Своего расцвета этот проект достигает в популяризованной версии психотерапевтического знания: жанре селф-хелпа, коучинга и тематических блогов.

При этом следует понимать: самым главным условием для выбора является вовсе не наличие множества опций, а существование просвещенного автономного субъекта, хорошо понимающего свои потребности и действующего исключительно себе во благо. В отличие от любовников других эпох, впадавших в безумие и детскую растерянность, новый романтический герой обращается со своими чувствами методично и рационально. Он посещает психоаналитика, читает литературу по самосовершенствованию и ходит на парную терапию. Более того, он может изучать «языки любви», быть ознакомленным с принципами нейролингвистического программирования или уметь оценить свои чувства по шкале от нуля до десяти. Американский философ Филип Рифф назвал этот тип личности «психологическим человеком» и описывает его так: «Антигероический, расчетливый, тщательно ведущий счет тому, чем он доволен, а чем – нет, рассматривающий отношения, не приносящие выгоды, как грехи, которых надо избегать»[26]. Психологический человек – это технократ, убежденный в том, что применение правильных средств в правильное время может распутать темную природу наших эмоций.

* * *

Это, конечно, применимо к обоим полам: «психологическая» женщина тоже следует правилам, точнее, «10 правилам состоявшейся женщины» от (вы уже догадались) Михаила Лабковского[27]:

1. Она с самых ранних лет привыкла рассчитывать только на себя.

2. Она самодостаточна.

3. Она независима во всех смыслах этого слова.

4. Она не просит помощи.

5. Она не идет на компромиссы.

6. Она никогда ни с кем себя не сравнивает.

7. Она довольна своей внешностью.

8. Она не стремится замуж.

9. Она не приемлет неравноправия.

10. Она никогда не бросит работать.

В стремлении к свободе режим выбора выплескивает с водой ребенка, подменяя понятие «зрелости» понятием «самодостаточности». «Состоявшейся» женщине, считает Лабковский, не нужны другие люди, в частности мужчины, для решения собственных проблем или для того, чтобы она чувствовала себя счастливой, «другие люди для нее – как вишенка на торте, они украшают ее жизнь». В мире поп-психологии привязанность инфантилизируется, вытесняется в сферу детского. Желание признания превращается в «попрошайничество». Близость никогда не должна переходить «личные границы». А главное – любовь у «состоявшихся» людей по определению не может быть невзаимной: «У здорового человека все происходит следующим образом: он кого-то любит, кто-то любит его. Это единственно возможные нормальные отношения»[28].

Пропагандисты эмоциональной технократии решительно настроены минимизировать «серую зону» любви – это минное поле неотвеченных звонков, двусмысленных сообщений, стертых профилей в Tinder и пропущенных свиданий. Отменить «А что, если?» и «Почему?»! Прекратить рыдания! Запретить вспотевшие ладони и пересыхание в горле! Объявить излишними «пиздостраданиями» поэзию, прозу, симфонии, живопись, письма, мифы, скульптуру… Психологическому человеку обоих полов требуется только одно: непрерывный прогресс к здоровым отношениям между двумя автономными субъектами, способными удовлетворять потребности друг друга, пока новый выбор не разлучит их, аминь.

Триумф Выбора поддерживается и вполне убедительными социобиологическими аргументами. Хелен Фишер, одна из самых известных антропологов любви и научный консультант дейтингового сервиса Match.com, утверждает, что человечество как вид переросло свое сельскохозяйственное прошлое и более не нуждается в моногамных отношениях. Сама эволюция сегодня толкает нас к тому, чтобы искать разных партнеров для разных нужд – если не одновременно, то по очереди, на разных жизненных этапах. Отсутствие необходимости вступать в постоянные отношения – это эволюционный бонус, которым грех не воспользоваться, считает Фишер и советует всем провести с объектом своих чувств как минимум 18 месяцев, прежде чем решить, стоит ли делать выбор в его или ее пользу. Доступность контрацептивов позволяет свести риск нежелательных беременностей и венерических заболеваний до нуля, деторождение постепенно перестает быть связанным с наличием постоянного партнера – и потому у нас есть все условия для того, чтобы сделать отношениям «тест-драйв», не опасаясь последствий.

* * *

Звучит заманчиво. В сравнении с другими историческими эпохами эпоха Выбора выглядит как пуховик Moncler рядом с власяницей – она обещает любовь без боли. Французский философ Алан Бадью пишет:

Если в любви вы соблюдаете современный канон безопасности, то вам не будет стоить больших усилий избавиться от партнера, доставляющего вам неудобства. А если он страдает, пусть это будет его проблемой. Ему больно – значит, он просто недостаточно современен[29].

Действительно, режим выбора не признает «непродуктивной» боли и «бессмысленных» страданий – то есть таких боли и страданий, которые не вели бы к «личностному росту». Культуролог Лора Кипнис пишет в своей полемической книге «Против любви», что единственный тип страданий, который признает режим выбора, – это возможное продуктивное напряжение от «работы над отношениями»[30]: слезы, пролитые в кабинете семейного психолога, неудачные попытки инициировать супружеский секс, ежедневное внимание к потребностям друг друга, разочарование от расставания с кем-то, кто «не подходит» тебе. Можно перетрудить мышцы, но нельзя получить травму.

И тем не менее боль никуда не девается. Как отмечает Рената Салецл: «Выбор несет с собой чувство переполняющей ответственности, а она связана со страхом неудачи, чувством вины и тревоги, ведь за неверно сделанным выбором может последовать раскаяние»[31]. Раскаяние и, соответственно, вина. Оркестр Клуба одиноких сердец превращается в греческий хор моралистов, единогласно осуждающий несчастных любовников за их «неправильный» выбор, – и иногда эта трансформация происходит буквально на наших глазах. Один из лучших примеров тому – известное онлайн-сообщество «Орден Пиздострадальцев», перекочевавшее в начале 2010-х из Живого Журнала в фейсбук и ставшее местом, где каждый может рассказать историю своей любви – разумеется, несчастной. В Уставе Ордена записано:

Пиздострадальцы не должны критиковать друг друга. Любой страдалец, вступивший в Орден и принявший приставку пиздо-, по определению осознаёт шаткость своей жизненной позиции. Не надо это в очередной раз подчеркивать. Надо сочувствовать. Исключению из Ордена подлежат ренегаты, высказавшие пожелание (как себе, так и другим) «найти наконец/на конец нормального человека» или «завести Простые Отношения». Как только они одумаются, могут возвращаться.

Декларативно ставящий себя в оппозицию дискурсу «здоровых отношений», Орден задумывался, используя терминологию Уильяма Редди, как «эмоциональное убежище» – то есть пространство взаимодействия, свободное от правил и «эмотивов» доминирующего режима. Однако с годами сообщество все чаще стало переходить на язык «десяти правил» Лабковского: вместо сочувственных ахов и охов авторам душераздирающих постов нередко советуют сходить к терапевту, заняться собой и излечиться от нездоровых привязанностей. Одна из давних читательниц Ордена рассказывает:

Изначально суть сообщества была в том, что каждый мог там получить сочувствие, какую-то поддержку. Даже про самые зашкварные истории писали: «Какой ужас, мы вам сочувствуем». А примерно года с 2015–2016-го пошли диагнозы и советы психологов. Вот пишет девушка всякий кошмар про ее парня, а ей отвечают: он нарцисс, у него расстройство психики. То есть началось с того, что диагнозы ставили за глаза партнерам тех, кто пишет в Орден. А потом уже и самих авторов начали забрасывать Лабковским и подобными вещами. Очень часто сейчас бывает, что человек пишет, как раньше, про всякие пиздострадания, а ему отвечают: у вас понижена самооценка, разберитесь со своими травмами, почитайте Таню Танк или Эволюцию (авторы популярных в рунете поп-психологических блогов) и найдете себе тогда нормального партнера. Мол, у вас психика нездоровая и поэтому к вам липнет всякое. Короче, шеймят людей.

Превратив страдальцев в создателей собственных неприятностей, популярные советы дают начало новой форме общественной иерархии: эмоциональной стратификации, где на дне находятся те, кто не в силах отказаться от привязанности к «неподходящему» объекту, а на вершине – те, кто видит в людях лишь вишенку на кремовом торте своей состоявшейся жизни. Любовные терзания усиливаются осознанием собственной социальной и психологической неадекватности. И как раз поэтому, считает Ева Иллуз, любовь XXI века все еще причиняет боль.

Во-первых, мы лишены того сочувствия, которое общество прежде проявляло к влюбленным дуэлянтам и самоубийцам, руководствуясь коллективными представлениями о том, что любовь – это безумная, необъяснимая сила, которой не способны противостоять даже лучшие умы. Но с точки зрения режима выбора, Эммы, Вертеры и Анны XIX века – не просто неумелые любовники, но и отработанный эволюционный материал. Известный коуч и селф-хелп-автор Марк Мэнсон пишет:

Романтическая жертвенность совершенно переоценена нашей культурой. Покажите мне любой романтический фильм, и там наверняка найдется несчастный, отчаявшийся попрошайка, ради собственной влюбленности готовый к тому, чтобы к нему относились как к собачьему дерьму[32].

В режиме выбора любить слишком сильно, слишком рано, слишком явно – признак инфантилизма. Все это демонстрирует пугающую готовность отбросить интерес к собственной выгоде и тем самым подвергнуть сомнению* основной императив неолиберального общества.

Во-вторых, режим выбора не признает структурных ограничений, которые делают одних людей более способными, а других – менее способными совершать этот самый выбор. Происходит это не только потому, что каждый из нас в неравной степени наделен ресурсом, который социолог Кэтрин Хаким называет «эротическим капиталом» (говоря проще, не все из нас одинаково хорошенькие). Проблема в том, что выбор может быть недоступен или затруднен для целых социальных групп и общностей. «Безопасная любовь означает отсутствие риска лишь для тех, кто имеет хорошую армию, хорошую страховку, хорошую полицию и хорошего психолога с верой в гедонизм, и тотальный риск – для всех тех, кто не имеет таких привилегий», – пишет Алан Бадью[33].

Особенно велик этот риск для женщин детородного возраста. В жанре популярной психологии именно они чаще всего попадают в категории «созависимых» или «незрелых», именно их – в разных социальных классах и этнических группах – постоянно натаскивают на то, чтобы «не любить слишком сильно», «быть счастливой с самой собой» и прочее (см. «Правила» выше). Таким образом, женщины вновь и вновь несут на себе весь груз эмоционального труда в его новейшем изводе. Если в патриархальном обществе этот труд заключался в том, чтобы с энтузиазмом улыбаться вернувшемуся с работу Господину, то сегодня он заключается в том, чтобы непрерывно отслеживать свои привязанности и не позволять себе сокращать дистанцию. Парадокс на первый взгляд эмансипаторного императива «полюбить себя саму» прекрасно схвачен в лаконичном «пирожке»:

«Эмоциональные вложения становятся все более рискованными, ибо в них сохраняется гендерное неравенство – женщины традиционно вкладывают больше», – говорит социолог Анна Темкина[34]. Открывшаяся в режиме выбора рыночная свобода отношений не разрушает патриархат. Напротив, она делает его еще более невидимым и подталкивает женщин добровольно и самостоятельно делать то, что раньше их заставляли делать социальные институты.

«Мы принимаем за свободу сам факт того, что мы можем делать выбор. Но это ошибочное представление: наличие сложного меню возможностей еще не является свободой», – отмечает Ева Иллуз в интервью газете The Guardian[35]. В другой публикации Иллуз развивает эту идею:

Свобода всегда была и остается величайшим политическим и моральным двигателем модерна. Но мы не должны подменять свободу капиталистической идеей выбора. Свобода – это огромный, захватывающий коллективный эксперимент, и все мы участвуем в его становлении. Свобода – это высшее устремление общества, и оно может быть реализовано только тогда, когда мы будем готовы утверждать, что она представляет из себя гораздо больший моральный и политический идеал, чем просто «выбор»[36].

Возможно ли найти ту свободу, о которой пишет Иллуз, в антагонисте эмоционального капитализма и его режима выбора – в эмоциональном социализме? Об этом – в следующей главе.