Читать книгу Шарлатан - Поуп Брок - Страница 4

В годы, предшествующие Первой мировой войне, братья Райнхардт, Уиллис и Уоллес, владели целым рядом процветающих анатомических музеев – Лондонским медицинским институтом, Медицинским институтом Парижа, Гейдельберга, Копенгагена и прочими. Базируясь в Де-Мойне, Форт-Уэйне, Ист-Сент-Луисе и других городках Среднего Запада, эти предприятия занимались документированием и лечением «интимных мужских недугов». Большинство из них имело впечатляющие уличные витрины, экспонаты в которых, выставленные Райнхардтами, служили поводом для обсуждений их деятельности. Самый знаменитый экспонат, привезенный из Миннеаполиса, носил название «Умирающий Кастер[1]».

На этой роскошной трехмерной панораме он лежал, как святой Себастьян: его тело щетинилось стрелами, пронзившими его во всех направлениях. Краснокожие, трупы и грифы из гипса делали картину более зрелищной, но что заставляло прохожих толпиться возле витрины и буквально замирать перед ней на несколько минут – это медленное ритмичное дыхание Кастера. Люди смотрели до тех пор, пока и сами – что было неизбежно – не начинали дышать в унисон с героем панорамы. Хотя связь Кастера с проблемой импотенции могла быть лишь условно-метафорической, но у наиболее обеспокоенной части населения смысл изображения находил отклик: сила утрачена, юность прошла, но не все потеряно, выход еще есть. В этом здании даже индеец Желтые Волосы[2] может обрести надежду.

Смесь ужаса с надеждой продавалась хорошо. Витрина в Гэри, Индиана – ее Райнхардтам оформил тот же прозорливый художник по интерьерам мсье Бруйяр, – представляла собой диораму с фигурами доктора и медсестры, занятых спасением младенца, родившегося от отца-сифилитика. Задействован был и пыхтящий аппарат искусственного дыхания. Но одни только экспонаты, как бы искусно они ни были выполнены, не позволили бы близнецам Райнхардтам занять лидирующее положение в избранной ими области. Из своего штаба – Венского медицинского института, расположенного в Чикаго, – братья, управляя тремя дюжинами франшиз, добились стандартизации, четкости и контроля, намного опережавших эпоху. Взять хотя бы обучение персонала: никто из работавших на Райнхардтов не избежал прохождения краткосрочных медицинских курсов в филиале по месту жительства. Далее каждый из дипломированных рекрутов направлялся в Гэри, где получал белый халат, совет отрастить вандейковскую бородку и навык убедительной профессиональной скороговорки на манер речитатива из комических опер Гилберта и Салливана. И лишь после этого его допускали до реальных клиентов. Служа гидами выставки, агенты должны были, как предполагалось, заарканить двадцать процентов всех потенциальных клиентов – то есть восьмерых из в среднем сорока ежедневных посетителей. Не удалось – ищи другую работу. Управляющий каждого института был обязан ежедневно отсылать в штаб финансовый отчет в трех экземплярах.

Вход в каждый из институтов был бесплатным. В отличие от сока абба-дабба. Бутылки с этим сомнительным напитком продавались на выходе; легендарный эликсир гарантированно успокаивал, стимулировал, наполнял, восстанавливал, возвращал, обострял и оттачивал, а в целом – заставлял «увядшую ветвь возродиться и вновь зазеленеть». Одновременно вылечивая и/или – в зависимости от нужд клиента – предупреждая заражение триппером. Что было в нем? Что было в каждом из них? Что было намешано в «укрепляющее доктора Рафаэля», первое американское лекарство от мужского бессилия, появившееся еще в 1850-е годы и приготовленное «по рецепту арабских придворных лекарей и улучшенное согласно чудодейственным рекомендациям современных астрологов»? Что входило в состав «Baume de Vie, Живительного бальзама, Эликсира обновления, Сиропа жизни» от Антонии Беллу? Что принимали пациенты, глотавшие «Последний шедевр алхимии» Джона Кейса или сотни подобных «достижений», популярных во всем мире и во все века до рассвета времени? Кстати, можно взять на заметку, что тоник Райнхардтов состоял из трех компонентов: алкоголя, сахара и капли «Aqua Missourianas», воды Миссури, или ее аналога quantitat sufficiat, хотя к чему этот педантизм!

Как бы то ни было, Райнхардты имели конкурентов. Появлялись независимые предприятия, действующие теми же приемами и выходящие на охоту в сумерках. Например, доктор Берке из Ноксвилла, Теннесси, который в 1907 году начал с маленького магазина. Помогал ему ассистент доктор Джон Бринкли.

Бринкли был тогда двадцатидвухлетним юнцом приятной наружности. Именоваться доктором он мог, строго говоря, с большой натяжкой, однако если вид белого халата способен ободрить человека и внушить ему доверие, значит, дело уже сдвинулось и, так или иначе, процесс оздоровления запущен. Хотя Бринкли, по правде, являлся всего лишь агентом, работавшим на комиссионных.

Бринкли вглядывался в потенциального клиента, оценивая перспективу, а затем не слишком поспешно появлялся возле его локтя. Молодой доктор болтал напропалую, похохатывал, проявлял участливость; он проводил экскурсию, показывая посетителю экспонаты. Затем он приступал к главному – демонстрировал последовательный ряд изображений, наглядно показывавший, что постепенно происходит с половым органом мужчины-сифилитика. Изображения говорили сами за себя: разглядывая витрины, где были представлены стадии болезни, посетитель мог видеть, как видоизменяется мужской орган по цвету и конфигурации. Не исключено, что агентом упоминалась и проказа – для сравнения.

А напоследок посетителя знакомили с Приятелем. Он был известен под этим именем всем сотрудникам «анатомических театров системы бесплатного образования», достойных этого звания. Эта сцена проигрывалась бесчисленное множество раз: в то время как агент отступал на задний план или же наклонялся, чтобы завязать шнурок, посетитель оказывался перед застекленной громадиной прямоугольной формы. Внутри было темно. Жертва опасливо, возможно, оглядываясь на своего гида, приближалась к экспонату, силясь разглядеть, что там. И тут вдруг вспыхивал яркий свет, и перед самым его носом оказывалось по-идиотски ухмыляющееся желтое восковое лицо. Зрелище пугающее, а сопроводительная надпись пугала еще больше: ПОЛНАЯ УТРАТА МУЖСКОЙ СИЛЫ.

Посетителя пронзало сознание, что видит он не просто безобразное лицо со слезящимися желтыми глазами. Нет, он заглядывал в свое будущее. И видел там себя.

После такого венерического театра кабуки, представления того, что на жаргоне шарлатанов именовалось «убедительным аргументом», остальное проходило как по маслу. Бринкли провожал несчастного грешника к Берке и знакомил их. Берке давал пациенту краткую консультацию на месте («Испытываете ли вы подчас жажду? Чувствуете ли иногда усталость?» – положительные ответы считались тревожными симптомами) и снабжал клиента бутылкой своего снадобья – не имеющего себе равных тоника, несомненно, способного спасти не только орган несчастного, но и его жизнь. Цена бутылки потрясала не меньше, чем явление Приятеля: стоила она от десяти до двадцати долларов, но какой здравомыслящий человек станет мелочиться перед лицом столь страшной угрозы? И вот уже клиент оказывается на улице, перед наглухо закрытой дверью с бутылкой не пойми чего в руке.

Насколько сильным было удовлетворение Бринкли в такие минуты – неизвестно. Даже самые отъявленные шарлатаны не могут подолгу наслаждаться обманом: когда обман является наркотиком, необходимо увеличивать дозу. А кроме того, коротать дни в двух паршивых комнатенках в компании грубо сделанного Приятеля порой могло казаться угнетающим.

Но с другой стороны, он мог и гордиться тем, что в свои юные годы сумел уже достаточно продвинуться. Родом он был из маленького городка Бета в Северной Каролине, затерянного где-то в Грейт-Смоки-Маунтинсе, недалеко от границы с Теннесси. Как и его соседи, он рос на маленькой ферме в холмах, на земле, рождавшей разве что скалы. Питался кашей и зеленью с огорода, носил зимой обувь из мешковины. Густые леса и крутые подъемы, бесконечные дожди, когда в долинах клубится туман, появление незнакомца событие столь редкое, как и зубы у курицы, – все это заставляет считать внешний большой мир чем-то нереальным, потому, родившись здесь, земляки Бринкли здесь и оставались.

Но не Бринкли. «Безрассудный мальчишка», – отзывался о Бринкли один из его соседей. «Проворный, как кузнечик», – говорил другой. А Бринкли тем временем горел огнем болезненного честолюбия и мечтал. («Я представлял себе, как Джон Бринкли освобождает рабов, – говорил он впоследствии. – Джон Бринкли освещает весь мир. Джон Бринкли встречает пулю убийцы, жертвуя собой во имя народа. Джон Бринкли исцеляет больных».) Но так как рабов освободили без него, мир был, так или иначе, освещен и никому и в голову не приходило покушаться на его жизнь, ему ничего не оставалось, как выбрать четвертое. Для начала он женился на некой Салли Уайк с соседней фермы, которой, так же как и ему, не терпелось покинуть эту тюрьму в горах. Затем он, как вспоминала миссис Энн Беннет, женщина, у которой одно время жила эта чета, «затеял маленький театр», «стал ездить вместе с женой и другими людьми по городам и, как это водится, разыгрывать представления».

Он пел, он танцевал, и он исцелял. Едва достигнув двадцатилетия, Бринкли положил начало своей блистательной карьере в качестве квакера-целителя. И хотя в истории квакерства узкой специализации не было и вряд ли можно обнаружить признаки деления квакеров по профессиям, некоторые странствующие знахари любили изображать из себя именно квакеров, используя легендарную репутацию последних как людей высоконравственных. Кое-кто из наиболее проницательных уличал их в обмане, но роли это не играло. Часть публики дурачить удавалось постоянно, а часть – это уже много.

Для представлений выбиралось вечернее время. Возводился помост с факелами, зажигаемыми по мере увеличения числа зрителей, привлеченных рекламными листовками, а также слухами. Хотя точного описания устраиваемых Бринкли спектаклей и не существует, известен шаблон, по которому действовало большинство квакеров-целителей. Для разогрева публики – выступление скрипача или танцора. Затем следовала коротенькая нравоучительная пьеса, в которой почтенный отец семейства или дама в локонах умирали из-за отсутствия в их аптечке чудодейственного тоника. И только потом на помост впрыгивал сам врачеватель (Бринкли) в шляпе с плоской тульей, сюртуке и панталонах с пуговицами по бокам. Он заливался соловьем, он льстил, уговаривал и продавал, продавал, размахивая бутылью с «Пилюлями Айера от катара». А может, то были «Кровоочиститель Бердока» или «Пастилки тети Фанни от глистов». Несомненно одно – что бы это ни было, излечение от недуга оно вам гарантировало. Обладая безошибочным нюхом на деньги, Бринкли уже тогда представлял собой законченный американский архетип: шарлатан на подмостках. Наш народ обладает определенным талантом мошенничества, и там, где нарасхват идут болотистые участки земли, выработанные шахты и билеты на несостоявшиеся представления, обман с медицинским уклоном тем более мог рассчитывать на успех. В 1893 году на Всемирной выставке в Чикаго на сцене возник мужчина в костюме ковбоя, десятками душивший гремучих змей. Из них он выжимал, по собственному определению, змеиное масло. Покупали.

Конечно, шарлатанство процветало во все времена и во всех культурах, ибо ничто так не привлекает публику, как обещание вылечить. В отличие от большинства обманщиков, эксплуатирующих человеческую жадность, шарлатанство нацелено в самые глубины юнгианских категорий, такие как страх смерти и тяга к чудесам. Когда надвигается мрак, чего не примешь от страха!

И все же, наверное, нет народа, более падкого на шарлатанство и более в этом смысле легковерного, нежели американцы.

Устремляясь с пионерами на Запад, они кочевали – сегодня один город, а завтра тебя и след простыл – и передавали свои хитрости другим. Мошенники были явлением заурядным, столь же частым, как стаи птиц в небе. Больницы же многим американцам справедливо представлялись чуть ли не моргами, замаскированными под лечебные учреждения с мошенниками-докторами, финансово заинтересованными в том, чтобы люди подольше оставались больными.

С шарлатанами не просто мирились, их радостно заключали в объятия – сказывалась своеобразная извращенная черта американского сознания, зародившаяся еще на заре существования нашего государства.

Впервые она проявилась в начале XIX века. В те бурные дни джексоновской демократии, безудержного и вдохновенного восхваления заурядности, элита нации – священники, врачи, юристы – была сброшена с пьедестала и уничтожалась – по крайней мере морально – с фанатичным восторгом, воскрешающим в памяти времена Французской революции. Внезапно образованность стала считаться пороком, достойным лишь презрения. Что же до докторов, то американцы теперь не просто мирились с их некомпетентностью, но требовали ее и приветствовали. На щит был поднят «простой человек», поднят так высоко, что лишь в трех штатах законодательно еще сохранялись требования, предъявляемые ранее к тем, кто претендовал на получение докторской лицензии. В середине XIX века известный деятель – просветитель Лемюел Шеттак – так ответил властям штата Массачусетс, обратившимся к нему с просьбой возглавить комиссию по проверке санитарного состояния медицинских учреждений штата: «Каждый, будь то мужчина или женщина, образованный или невежда, честный гражданин или же плут, имеет право именоваться медиком и практиковать, совершая медицинские манипуляции на любом человеке, лечить или же убивать его, как то подчас случается, и никому не давать отчета. У нас свободная страна!»

Результатом такой бесконтрольности стал рост числа шарлатанов. Шарлатанство распространялось стремительно, подобно земельной лихорадке в Оклахоме, последствия этого ощущали на себе еще многие поколения американцев. Профессиональные врачи с трудом отражали атаки, но и их послужной список порою бывал, мягко говоря, не безупречен. Взять, к примеру, доктора Бенджамина Раша, друга отцов-основателей, человека, чья подпись, в числе прочих, стоит под Декларацией независимости, кто считается прародителем американской медицины и долгие годы после своей кончины продолжал оставаться самым известным из американских врачей. Неутомимый, деятельный, честнейший и самоотверженно преданный своему делу, он крайне серьезно относился и к своим обязанностям медицинского эксперта и консультанта, являясь в то же время настоящей машиной смерти, так как и в своих заблуждениях был столь же искренен и настойчив, как и в работе. Раш пичкал пациентов хлористой ртутью, что вызывало у них сильнейшую диарею, кровоточивость десен и неконтролируемое слюнотечение. Он прижигал их раскаленным железом (бессмысленная, но крайне болезненная процедура), вводил в организм табачный дым через клизму и пинтами пускал кровь. В наши дни некоторые полагают, что именно он убил Джорджа Вашингтона, пусть и непреднамеренно. Впрочем, у всякого зла есть и обратная сторона: благодаря таким, как Раш, мы не знали о дегенеративных заболеваниях органов – сердца, почек, печени, так как слишком мало людей доживало до старости и эти недуги не успевали проявиться.

Так кем же были шарлатаны? В этой схватке диагнозов и ядов разве это так уж важно? Конечно, люди, приобретавшие средства от землетрясения, выбросили деньги на ветер, но как отнестись к Элише Перкинсу (современнику доктора Раша) с его идеей «гальванической тяги»? Колдуя над телом больного и двумя металлическими прутьями, он по крайней мере следовал за Гиппократом и не причинял никому вреда. Подобно доктору Рашу, доктор Перкинс верил в то, чем занимался. Заблуждались же они оба, но одного окружили почестями, другого же – прокляли.

Помня о подобных историях, начинаешь лучше понимать, почему люди, перед которыми выступал Джон Бринкли, в особенности больные и напуганные, были готовы дать этому юнцу на сцене шанс заронить в их души крупицу сомнения.

Конфедераты протискивались в толпу с пузырьками исцеляющих снадобий, а он расхваливал на все лады потрясающую эффективность этих снадобий, укрепляющую силу их аромата и низкую, очень, очень низкую стоимость.

«Все распродано, доктор!»

«Слава Господу, друзья мои!»

Через несколько месяцев труппа распалась, и Бринкли больше никогда на протяжении всей карьеры не пел и не танцевал. Однако юность преподала Бринкли несколько важных уроков, пригодившихся ему в дальнейшем: он понял, что должен стать лжеученым XX столетия, вместо того чтобы оставаться паяцем XIX. Следующий шаг – его работа у доктора Берке, но тут Бринкли обрядили в белый халат, придав ему по крайней мере подходящий вид. Но, как и Авраама Линкольна, кумира его ранней юности, Бринкли неуклонно и неустанно двигал вперед маленький моторчик амбициозности, и в 1908 году он снова был в дороге, направляясь на этот раз в большой город на севере.