Читать книгу Принцип Дневника - Прохор Константинович Торбин - Страница 3

День 1367

Я проснулся с дикой болью в голове. Мигрень не давала покоя уже вторые сутки, и даже вчерашнее страдание в одиночестве не помогло. Сложно даже представить, что выручит меня, если не это. Кстати, надо будет всё же подойти к Саше и попросить почитать те строчки дневника, что он хотел мне показать. Интересно, насколько сильно у нас отличается стиль письма.

Так же сегодня надо будет попробовать наконец не опоздать в КАА. Хоть интересного обсуждения сегодня (как, впрочем, уже довольно давно) и не намечалось, но Кудрина расстраивать не хотелось, он всегда ценит пунктуальность.

**Впрочем, конкретно сейчас меня волновал лишь потенциально приготовленный сэндвич с беконом и сыром. От вчерашнего он отличался одним лишним ломтиком бекона и отсутствием двух кусочков сыра, я всегда стараюсь держать разнообразие во главе угла. Но признаться честно, бывает иногда я получаю запретное удовольствие от повторения пропорций и ингредиентов два раза подряд. Сложно даже передать, насколько я обожаю моцареллу, причём конкретно домашнюю. В нагретом молоке я чувствую то спокойствие, которого мне иногда так не хватает в обыденности. Акт добавления лимонной кислоты становится настоящей шоковой терапией, поднимая на дыбы каждую молекулу кипящей белой субстанции. Момент невозврата. Я хочу назвать тебя молоком, но мой язык уже не поворачивается, сейчас он лишь способен опробовать полученный материал на предмет готовности. Я доволен, как и всегда**

**данное вступление повторяется на протяжении последних 1367 дней, меняется лишь строчка с количеством добавленного и убранного сыра и бекона**

Осталось лишь выбрать костюм на сегодняшний день, на сегодняшнее обсуждение. Так забавно, на страницах этого дневника оно всегда является сегодняшним и никогда вчерашним или завтрашним. Я даже чувствую забаву, читая то, что писал буквально вчера. Почему-то прошлый «я» мне всегда кажется глупее. Наверное, потому что он даже не представляет, что произойдет с ним дальше, как читатель книги, который находится только на самом начале, не догадываясь, что его ждёт. «Я сегодняшний» лучше, «я сегодняшний» интереснее. И я знаю, что мне никогда не добиться «меня завтрашнего», как бы мой внутренний Ахиллес не пытался догнать свою черепаху.

Рубашка будет определённо белой, из головы пока не выветрилось впечатление от нагретого молока. Её достойна лишь чёрная бабочка в горошек и простые, суженные книзу брюки, которые не способны покрыть расстояние, остающееся до верхушки носков. Но мне это даже нравится, свободно проникающий под брюки воздух не даёт заскучать, хотя скучать конечно и так не приходится, сегодня был один ломтик бекона, сегодня я снова пойду в КАА.

У меня в голове было достаточно много вещей, о которых я хотел поговорить, помимо основной, но определённая часть идей так же должна была прийти во время прогулки. Отчасти именно поэтому я так дотошно выбирал себе предметы гардероба. Идея – это не просто промелькивающая перед глазами муха, которую надо прихлопнуть, это в первую очередь тонкая и чувствительная натура, которой необходимо понравиться. Она ждёт, когда ты подашь ей руку, мило и сентиментально представишь букет цветов, сводишь в ресторан, а затем добьешься конечного результата и поселишь её в голове рядом с остальными. На этот раз я ощущал, что встретился с очень капризной особой.

Согласно всем известным законам подлости, мой взор приковала самая незначительная вещь, которую только может представить простой обыватель. Переступив пятисантиметровый порожек своего дома и выйдя на скрипящие доски парадной, обрывающиеся лестницей, которая ведет прямо к недавно постеленному газону с дюжиной садовых гномиков, улыбающихся милее, чем моя бывшая жена, которая, к слову, постоянно была мной недовольна из-за слишком неприятного звука тех самых досок… Так, стоп. Обнаруженная мной вещь действительно была настолько неприятной и неестественной для привычного восприятия, что я всеми усилиями сейчас, уже дойдя до порога КАА, пытаюсь ее забыть, отвлекаясь на бесполезный бред, которым часто пичкают писатели-беллетристы своих свиней с пресловутой целью спрятать смысл своего творения. Но я постараюсь всё же дойти до того раздражающего момента, обещаю.

И какой же всё-таки бархатной для языка была сегодняшняя моцарелла. Поверьте, мне на слово, оно стоит того, чтобы потратить на её приготовление такие ценные полчаса своего утреннего времени, вместо того чтобы валяться под слоями тёплого одеяла. Она унесёт вас на седьмое небо, заставляя забыть о всех совершённых семи смертных грехах. Самое главное – это не переборщить с количеством добавленной лимонной кислоты, иначе это может негативно сказаться на цвете будущего сыра. Он может оказаться таким же неестественным, как тот блядский заборчик, который перекрасил подрабатывающий на выпивку или компьютерные игры доходяга школьник. Ну вот, проговорился…

Да, меня привел в некоторое замешательство перекрашенный (похоже вчера вечером) в аквамариновый цвет заборчик, который начинал свой путь прямо напротив нашего дома. И я расстроился не столько из-за абсолютного отсутствия вкуса у облагораживающей наш район компании, сколько из-за того, что заборчик больше никогда не станет прежним, а только «бывшим аквамариновым». Проблема была ещё в том, что для сегодняшнего дня был исчерпан мой доступный лимит перемен. Ломтики бекона и новая одежда была тем максимумом, с которым я надеялся просуществовать ещё день. Вы можете подумать, что это полный бред, ведь каждый день в нашей обыденности что-то меняется, кто-то заболевает и не приходит на работу, кто-то подожжет ближайший киоск или нанесёт граффити на стену. Однако этот забор встречал меня у выхода каждый из 1376 дней этого дневника, так же как Хороший смотрел на Плохого и Злого, так и я сталкивался с ним взором. Эта перемена касалась лично меня. Мне начало казаться, что я уже не смогу найти дорогу обратно до дома, и что возможно обитающие здесь бродячие псы уже не найдут своё пристанище в целом рое новоиспечённых аквамариновых улиц. Мне казалось, что все диктаторы мира сейчас сдадут свои посты, а великие реформаторы начнут век кровавых репрессий. И причиной всего этого хаоса станет один лишь заборчик в приморском районе. Не ищите и здесь глупости, на сей раз я четко уверен в своих мыслях.

Дорога до КАА в миг превратилась в страдание. Момент, который был так сладко предвосхищен прекрасным утром, получил оплеуху, а оставшийся после неё синяк расширялся всё сильнее. Надо будет обязательно спросить у парней, пришлась бы им по душе смена цвета заборчика. Вызовет ли у них эта мелочь подобную моей смену акцентов? Надеюсь, хотя бы Григорьев в этот раз обойдется без своего пресловутого скептицизма и не заявит мне что-то в духе: «Что вообще за идиотизм с «бывшим аквамариновым», неужели ты считаешь, что где-то в небесах есть образ того самого, единственного забора, который стоял только у тебя и более нигде. Не перетруждай Бога тем, что ему придётся запоминать как минимум твой заборчик и заборчики ещё миллиардов других людей, образы которых тоже есть где-то сверху».

Но пришло время постучаться в дверь, стоять в подъезде было невозможно из-за исходящего от подъездной мочи смрада. У меня всё же получилось немного остыть от утреннего напряжения после того, как я в пух и прах разбил Григорьева в воображаемом диалоге внутри своей головы. То-то же, всезнайка. У порога меня встречали Григорьев, Кудрин и Вероломов, будто я умер, а они, заботливая святая троица, торжественно меня принимали. Кто знает, вдруг подъезд рая тоже обоссала собака, а пьяный Святой дух во время последнего застолья продырявил дверь кухонным ножом. Оставив свои ботинки в привычном углу и ещё раз удивившись тому, какая всё-таки у Вероломова была крошечная обувь, я пошёл в гостиную.

– Ну ты, конечно, Тилев, сегодня как по ниточке оделся, красавец, – вот так Григорьев решил вовлечь меня в общий разговор.

Понимаю, что его фраза была произнесена не без определённой доли зависти, но от этого даже становилось приятнее. «Я сегодняшний» лучше «их сегодняшних».

– Ну что ребзя, 1367 заседание Клуба анонимных анонимов объявляется открытым. Не будем обижать этот сладкий литровый бутыль и тоже откроем его для подпитки наших великих умов, – с пафосом произнес Кудрин.

– Великих, глупость то какая. Для того, чтобы такому званию соответствовать, ты хотя бы с первого раза штопором пробку продырявь, Кудря, – пофамильярничал, Григорьев.

– Опять ты за своё, ещё даже пить не начали, а он опять за своё. Тилев, ты слышал? Опять Григорьев за своё. Тилев? Петь, ты чего такой бледный-то?

– Всё в норме, просто засмотрелся на то, как ты, Кудря, опять не можешь нормально штопор в руках держать, – какой я всё-таки остряк.

– Ой, да ну вас всех. Давайте лучше начнём уже хоть о чём-нибудь говорить, или вас интересует лишь то, с каким напором я буду крутить штопор по часовой стрелке.

Должен признать, что начинать так называемое «заседание» мне не очень хотелось. Григорьев и так довел меня до приступов мигрени недавно, и сейчас я с намного большим удовольствием бы просто лежал на угловом диване на кухне Кудрина и хлестал бокал вина. Может даже вместе со стеклом. Вот так и выглядят мечты о прошедшей молодости, хотя какой она ещё может быть для такого, как я. Похоже, что ни до чего хорошего подобные местечковые собрания наше общество не доведут, только превратят нас всех в неврастеников.

– Да, начинайте, а я пока пойду на кухню посмотрю телек, потом может присоединюсь. Сегодня слишком голова раскалывается для шумных посиделок, – произнёс я. Всё же мне не хотелось выглядеть перед приятелями ещё более странным сегодня. Не признаваться ведь, что меня от их общества уже откровенно тошнит последние пару сотен дней.

С бокалом белого бургундского в руках я откланялся и стал утолять тошноту алкоголем, как бы парадоксально это не звучало. Мужики начали разговаривать о всяком и, какой бы нелюбви я не испытывал к Григорьеву, мне было его по-человечески немного жаль. Вероломов и Кудрин были всё же людьми старой формации, и иногда им даже разговаривать не требовалось, чтобы понимать друг друга. На этот раз ничего не изменилось

– Ты видал, что у нас на юге то творится вообще, ад кромешный! – воскликнул Кудрин, да настолько сильно, что тихий скромняга Вероломов даже поначалу опешил.

– Да просто пиздец, как так вообще можно-то, мы их веками вскармливали, охраняли суверенитет, были братьями, а они снова начинают барагозить, – по шаблону ответил Вероломов.

Эти две фразы даже не требовалось произносить для того, чтобы понять настроения друг друга, но они повторяли схожие реплики из раза в раз. Как будто вообще есть разница, на юге пиздец, на севере, западе или востоке. Пиздец есть везде и всегда, даже в этом доме, в этой квартире и в этих головах.

Григорьева абсолютно не было слышно на протяжении первого получаса. Он откровенно скучал. Даже мой бокал порой издавала шипучий крик, ведь находящееся внутри вино было в панике от будущего переливания за пределы допустимых границ. Несмотря на негласное противоборство, наше с Григорьевым участие в разговоре с Кудриным и Вероломовым всегда перекашивало весы в сторону адекватного и здравого равновесия, делало его более ожесточённым и наделённым фактологией. И плевать, что он считает себя большим талантом и более сформированной в идеологическом плане личностью, меня всегда эти заявления задевали постольку-поскольку. Однако его напор и агрессия всё ещё выводят из себя, сраная мигрень.

– А ты читал новость про то, что они с нашими самолётами сделали? – с тоном школьной учительницы сказал Кудрин и сделал это настолько искусно, что мне даже захотелось встать и влепить жвачку прямо на его твёрдый деревянный стул.

– Да ничего, переживём. Наша техника – всем техникам техника. Всегда найдутся те, кто захочет что-нибудь да спиздить, и раз уж это делают у нас, значит это только доказывает, что мы впереди планеты всей.

– И то верно, таких дармоедов мы всегда успеем поставить на место, а пока надо думать о том, что внутри у нас происходит. Вчера вот ещё одно дело пришили нашему бывшему губеру, какая же сволочь всё-таки, а сначала нам золотые горы всем обещал.

– Вот-вот, это ты верно говоришь, – промямлил Вероломов, который был уже заметно пьян и пытался не распространять лишнюю энергию на болтовню, ведь ему ещё надо было возвращаться домой к жене.

Ровно в момент произнесения буквы «и» в слове «говоришь» я услышал перекраивающий речь Вероломова звук шагов. Похоже Григорьеву надоело быть в обществе надоедливых людей. Всё-таки я ожидал этого момента, так как за прошедшие полчаса мой бокал был уже, разумеется, опустошён, а голова приготовилась к новой порции диалогов. Даже стыдно это признавать, я ожидал приход бездарности Григорьева. Я хотел с ним поговорить. Да, с тем человеком, который постоянно превращал мою психику в бесформенную кашицу. Сука он всё-таки. Сука.

– Как же они меня задрали уже, будто есть какая-то разница, где в этом мире происходит пиздец. Пиздец есть везде и всегда, тебе самому как кажется, Тилев? – произнёс Григорьев. Забавно.

– А я, по правде говоря, так не считаю, – ещё более забавно.

– Дело твоё, но ты мог бы ответить и что-то более пространное, вместо того чтобы просто «так не считать». В твоём обществе я хочу найти необходимого мне собеседника и даже конкурента, а не прожжённую «совком» стену из обязательств перед женой, детьми, родиной, коей я часто вижу Кудрина и Вероломова.

– Хочешь сказать, что видишь в нас более опытных и молодых людей?

– Трудно назвать нас с тобой молодыми, но здесь разговор даже не о молодости и уж тем более не об опыте, а об определённом отношении к самому себе. Я вот не отрицаю, что по большей части моё «настоящее рождение» произошло в конце 80х и начале 90х, когда мы больше стали узнавать об истинной природе происходящих в нашей стране вещей. Кудрин этого понять не может, он видит в себе…

– Жертву обстоятельств?

– Что-то вроде того. Ему кажется, что тот факт, что он жил во время сноса одних стен и возведении других автоматически делает его экспертом и теоретиком, человеком, который обладает опытом жизни в двух эпохах. «Вот я ебать и в самолётах разбираюсь, и в танках, и в национальных конфликтах, и точно знаю, что одни всегда правы, а другие «дармоеды» виноваты. Однако одного он понять не может, как бы я ему не твердил. Та истинная природа вещей, которая была нам преподнесена при распаде предыдущего строя никогда не оправдывает новый, возможно даже более лучший, строй, а вовсе наоборот. Горький опыт распада идеологии замкнутости и цензуры буквально кричит тебе, что «больше ты не можешь быть уверен ни в чём». Но Кудрину так не кажется. Теперь он будет искренне верить в то, что вкладываться в облигации было идиотизмом, а вот в МММ вовсе неплохая идея, что облигации – это грабёж, а приватизационные чеки – венец капиталистического развития, не понимая, что принцип тот же, просто сменились декорации.

– То есть ты считаешь, что распад СССР подарил нам уникальную возможность взять с блюдечка «разочарование» и принять его, как данность, которую мы должны проносить с собой через все эпохи, строи и формации? Я, конечно, всегда знал, что ты скептик, Григорьев, но такая позиция мне не близка. На мой взгляд, ты выглядишь как протестующий эмо-бой, который отрицает отрицание через отрицание отрицательного отрицания, и всё в таком духе. Распад формации при жизни – это безусловно важный опыт и то слово, о котором ты говоришь, «разочарование», будет нам очень полезно в обсуждении. Потому что разочарование – это не данность, а инструмент, которым мы можем пользоваться. Распад СССР научил нас не доверять роль субъекта Левиафану, или если чуть ранее – богу, а оставлять её самим себе. Мы сами можем контролировать тот хаос, что происходит вокруг нас, делая обстановку вокруг максимально комфортной. Именно поэтому я пишу свой дневник. Чтобы постоянно смотреть, изучать, делать изменения и искать изъяны в той системе ценностей, что я выстроил для себя, в той системе ценностей, в которой я и только я контролирую окружающий нас в этом мире хаос.

– И несмотря на то, что ты используешь «разочарование», как свой инструмент для создания комфортного мира, ты всё ещё приходишь к нам сюда каждый день. При том, что я ведь вижу, что разговоры со мной тебя до ручки доводят, Тилев. Ты не можешь просто сидеть и писать свой дневник, ты испытываешь витальную потребность в том, чтобы всю эту писанину испытывать на нас, говоря фразы «А вот у меня записано, что в дне 764 ты считал иначе», «Ой, я вроде бы 420 дней назад формулировал эту позицию не так». Тебе необходимы мы, потому что ты боишься, что упустишь контроль над хаосом, тебе всегда надо всё верифицировать, чтобы не дай бог что-то не совпало. И на мой взгляд, ты лишь сам становишься подопытным кроликом в руках у «разочарования». Я вот могу тебе сказать, почему я пишу свой дневник, ведь я такой «скептик» и в этом, на твой взгляд, не было бы особого смысла.

– Так, проясни же.

– Всё просто. Я рассматриваю свой дневник, как произведение искусства. А искусство, разумеется, не может создаваться, когда на земле находится лишь творец, ведь некому его оценить и назвать таковым, отсутствует реципиент. Именно поэтому я не становлюсь затворником, именно поэтому я прихожу сюда каждый день говорить с не самыми интересными людьми, за исключением тебя. Я хочу творить и писать, даже осознавая тот факт, что этот дневник потенциально не прочитает никто. И каждый раз надеюсь, что именно сегодня мой день закончится написанием шедевра.

– И всё-таки какой же ты инфантильный, Григорьев. Думаешь каждый из нас не хочет, чтобы наши творения прочитали. Заметь, ведь люди не начали писать дневники одновременно, эта тенденция пришла к нам постепенно, в течении последних лет десяти. И у каждого человека, конечно же, для этого разные причины. Кудрин хочет выразить все свои экспертные, но на самом деле сугубо инстинктивные и узколобые, потуги относительно того, что происходит вокруг нас. Вероломову нужно просто общество, любое общество, ведь читая свои дневники, он хочет вспоминать разговоры с нами и уйти от губительно действующей на психику реальности семейной жизни. Но творчество, искусство, желание опередить всех других в качестве написания и слога своего дневника – это то, что проходит красной нитью через нас всех, а не только через тебя. Просто у нас у всех разные подходы, я хочу создать шедевр путём отражения на бумаге постоянной замены компонентов в своей идеальной машине «контролируемого хаоса», как ты его назвал. Ты, в свою очередь, видишь в объекте своего отражения невыносимую тяжесть бытия.

– Ты меня не слушаешь. Я не вижу объекта, так же, как и сам не считаю себя субъектом. А тебе, Тилев, никогда не создать истинный шедевр, пока ты хочешь к этим двум понятиям привязываться. Даже Кудрин с Вероломовым имеют больше шансов на успех, ведь они не претендуют на контроль, они в принципе не утруждают себя размышлениями о подобных категориях, их устраивает роль смотрящих или выкрикивающих с места. Ты же – хочешь быть надзирателем за построенным только в твоей голове заборчиком.

Заборчик, господи, опять это слово появляется в речи настолько спонтанно. Какая же он сука, этот Григорьев. Никогда мне значит не создать шедевр, и никогда мне значит не оказаться субъектом. Сука, Григорьев.

– Знаешь, Григорьев, каким же ты иногда всё-таки можешь быть подонком. Ты то, что сам блядь сделал? Тот эфемерный шедевр, о котором говоришь, и который так хочешь воплотить в жизнь, где он? Я у тебя спрашив… – снова стандартное заикание во время гнева, и снова этот узколобый бездарь меня довёл, но держаться я уже не мог.

– Петь, успокойся и подыши. Ты опять начинаешь барагозить, а я всего лишь говорю исключительно со своей колокольни. Только в моей парадигме ты бы никогда не смог добиться успеха, а насчёт своей и думай сам. Ни ты, ни я пока успеха не добились, и наши утверждения на этот счёт сейчас друг от друга не зависят. Если ты видишь в этом причину для обиды, то твоя «философия» контролируемого хаоса снова даёт трещину, я с этим ничего поделать не могу.