Читать книгу Созревшие нивы. Жизнь в Церкви - Протоиерей Андрей Ткачев - Страница 13

В разных культурах слово о Рождестве соединено с разными трудностями. Слово вообще рождается трудно. А если нужно родить слово о Слове, Родившемся от Девы (ср. Ин. 1:14), то немоты можно ожидать от самого говорливого. Сам дай мне слово, Слове Божий, да и в этом году прославится нами Твое Пришествие в мир.

Мы имеем счастье быть окутанными христианством и имеем хамство этого не замечать. У нас разговор о Рождестве как будто легок и привычен. А вот попробуйте сказать о воплотившемся Боге, находясь внутри индуистской культуры, у которой сотни тысяч богов. Эти боги являются среди людей постоянно, они способны к бесчисленным воплощениям и развоплощениям. И не нужно ехать в Индию, чтобы об этом узнать – можно хотя бы побеседовать со знакомым кришнаитом славянского происхождения.

Между тем христианская весть о воплотившемся Боге уникальна и ни к чему не сводима. Вся грандиозность события заключается именно в том, что речь идет о Боге Израиля, о Боге Ветхого Завета, со всеми теми Его качествами, которые мыслятся с непременным страхом. Это Бог, могущий все, то есть Всемогущий. Это Бог Вечный, Всезнающий, не безразличный к человеку, умеющий как любить, так и наказывать. Ему служат солнце и луна. Его Престол, закрывая лица, окружают Херувимы. В травинке видна Его премудрость, а в горных хребтах и морских глубинах очевидно Его всесилие – и именно Он родился в пещере от Девы…

Если мысль мечется между небом, которое есть Престол Божий, и землей, которая есть подножие ног Его (см.: Мф. 5:33–34), если мысль пытается удержать в памяти все, что знает о великом Боге, и соединить эту память с Дитем, положенным в ясли, то нельзя не изнемочь человеку. Человек тогда опускается на колени, точь-в-точь как волхвы на бесчисленных средневековых картинах. Человек не приносит дары и не держит в руках ни ларца, ни посоха. Он просто стоит на коленях перед Младенцем и Девой. Возможно, он уже и не думает, но созерцает.

Рождество – праздник, требующий вначале размышления, затем усталости от последнего и перехода в созерцание. Это глубокий праздник – и над ним нужно стоять, как над колодцем, в котором ночью отражаются звезды. Отсюда все праздничное умиление и вся тишина сочельника[10]. И даже громкий смех детей и взрослых на святках[11] – не более чем разрядка для души, немного уставшей от громадности чуда.

Мы имеем счастье быть окутанными христианством и имеем хамство этого не замечать. У нас разговор о Рождестве как будто легок и привычен.

Да, друзья, от чуда можно устать. Потому что оно большое, а я маленький. Потому что моя душа не всегда готова жить чудом и только чудом, а оно между тем таково, что, поселившись в душе, неумолимо вытесняет из нее прочь все нечудесное. И тогда возникает соблазн любить чудо не «от всея души и от всего помышления», а частично, умеренно и привычно, как пушистую домашнюю зверушку. Этот соблазн – от усталости.

Что уж там индуизм с миллионом воплощающихся и испаряющихся богов! Не намного ли опасней современное «культурное» басурманство, при котором и женщина – не тайна, и роды – не чудо, и дети «заводятся» или сами, как тараканы, или сознательно, как пекинес?

Мария и младенчески беспомощный Бог на Ее руках – это целое Солнце, от которого рождается тепло и текут во весь мир умные лучи. Любовь к этому удивительному вифлеемскому событию должна разрезать жизнь человечества на «до» и «после».

Что значит «до»? Значит, что женщина – объект мужских желаний и своеволия; что ребенок – лишний рот, пока не вырастет; что сама жизнь – мрачная пещера, даже если жить в пространных покоях.

Что значит «после»? Значит, что Одна Дева и Жена (ср. Лк. 1:42) стала вместилищем Тайны, и теперь всех жен в благодарность Той Одной нужно любить, защищать, уважать и быть для них рыцарем. Значит, что ребенок – это умилительно более, чем обременительно. Значит, что поклоняться нужно отныне не грубой силе и фактическому могуществу, а такой силе и такому могуществу, которые способны унизиться до образа раба, и отдать Себя на девические руки, и сопеть безмятежно на этих самых руках. И то, что эти руки будут обнимать отныне всю человеческую историю – тоже значит.

За оконным стеклом вихрем кружатся белые хлопья, хрустит под ногами снег и опять в церквях поют: «Таинство странное вижу и преславное: небо – вертеп, Престол херувимский – Деву»[12]. То есть небо – это не то, что вверху. Настоящее Небо – там, где Бог. Христос родился в пещере – и пещеру сделал небом. До Воплощения только Небесные Силы, да и то не все, были так близко допущены к Божеству, что Господь именовался Сидящим на Херувимах и Ездящим на Серафимах. А теперь Он приблизился к Деве и через Нее так приблизился к нам, что Она превзошла близостью херувимские престолы. Так поют в церквах от лица всех думающих об этом и понимающих это. И каждый из нас может сказать вслед за ирмосом: «Вижу!»

Не намного ли опасней современное «культурное» басурманство, при котором и женщина – не тайна, и роды – не чудо, и дети «заводятся» или сами, как тараканы, или сознательно, как пекинес?

Видишь ли ты это, брат мой и сестра моя? Если не видишь, то не январская пурга мешает тебе и не слабое зрение, но какой-то «-изм»[13] попал в твое нежное око. А может, просто суета, да предпраздничный шопинг, да забот полон рот, да на работе проблемы. Только – знаешь? – никогда суета не закончится и никуда не уйдут проблемы. Они будут мухами жужжать над ухом и появляться ниоткуда, как вездесущая пыль. Особенно если даже раз в год ты не выкроишь кусочек бесценного времени для того, чтобы в удивлении постоять над входом в одну пещеру. Там сопит вол, там слышен стук копыта, ударяющего о каменный пол, там тихо поет Мария. Возможно, Ей подпевают Ангелы, но этого мы с тобой не слышим. В этой пещере скрыто твое и мое главное Сокровище. Оно пока маленькое и нуждается в защите Иосифа. Но вообще-то по-настоящему маленькие – мы. И мы нуждаемся в Нем постоянно.

С Рождеством тебя, брат мой или сестра моя!